Цветок скорби

Никто и никогда не будет ценить смех больше чем человек, навсегда потерявший его. Птицы не поймут ценности полета, пока не станут бескрылыми, а воздух будет считаться мелочью, пока не закончится. Кавех принимал как данность все в своей жизни: богатство, любовь родителей, свой необыкновенный талант. Наверное, именно поэтому, судьба и решила лишить его всего. Лежащий перед ним конверт уже пропитался солью. Если сначала Кавех сдерживал подступавшие слезы, то, дочитав до конца, оставил эту затею. Они текли по щекам, опадали на стол и бумагу, размазывали чернила. Слова человека, на которого возложили обязанность сообщить родным и близким погибших в крушении пассажирского корабля, державшего курс в Фонтейн, надолго отчеканились в его мозгу. Точно похоронный марш для его мало-мальски спокойной жизни он гласил: «Академия глубоко соболезнует Вам. Ваша мать была великим архитектором и ученым с добрым сердцем и чистой душой. Смерть вашей матери — большая утрата для всех, кто знал её…» Неужели она не заслужила чего-то более искреннего, чем сухие формальные соболезнования? Почему, черт возьми, он вообще об этом сейчас думает?! По справедливости, разве не он должен быть на ее месте? Он ведь… ведь это именно он стал причиной гибели отца, он уговорил его участвовать в турнире, а маму — уехать в Фонтейн, искать новую лучшую жизнь. Пусть он желал помочь, каждый раз он допускал ошибки, и такие ошибки не прощаются. Они оседают пеплом в сердце, и оно кровоточит, причиняет нестерпимую боль. Лучше бы он умер вместе с ней… — Ты не виноват, Кавех. Голос из-за спины, как гром среди ясного неба, принадлежит Аль-Хайтаму. Они вместе работали когда-то над проектом, а теперь… — Чего ты хочешь? — устало спрашивает Кавех, поспешно стирая слезы, хоть в том, чтобы что-то скрыть, уже нет смысла. — Мы договорились встретиться в шесть. — Архитектор кивает. — Уже половина восьмого. Я понял, что что-то произошло и решил зайти. Он действительно просидел так почти два часа? Ох. — Давай отложим встречу, — тон Кавеха был вежлив, но он не спрашивал, он утверждал. — Ты не виноват, — игнорируя слова парня, повторил Аль-Хайтам. — И ты не должен нести ответственность за ее выбор. — Она не хотела ехать! — Тут же возразил Кавех, подскакивая с кресла, словно ужаленный. Пара шагов — и он на расстоянии вытянутой руки от соседа. — Это я… — Что, ты? Заставил ее? Ей не пять лет, и она абсолютно психически здорова! То, что она в конце концов послушалась тебя — полностью ее выбор и ответственность. Аль-Хайтам говорил так, будто это очевидная истина. Возможно, для него так и есть, но Кавех никогда с этим не смирится. Он лишь нахмурился, осознавая, что проиграл этот спор еще до того, как он начался, и развернулся, чтобы уйти в комнату. Однако рука Аль-Хайтама, мягко схватившая его за запястье, не дала осуществить задуманное. — Знаешь, что такое «Цветок скорби»? — Голос соседа был спокоен, однако Кавех уловил тревожные тона. Даже его взгляд был каким-то другим. Скорбящим и… сочувствующим? — Диковинка Сумеру. — Верно. А еще так абстрактно называют людей, покончивших с собой из-за чувства вины. Он выдержал короткую паузу, вздохнул, а затем, к удивлению Кавеха (и, наверняка, себя самого), наклонившись, обнял его. Шепот Аль-Хайтама обволакивал сердце и душу шелковой лентой, успокаивал и волновал одновременно: — Пожалуйста, Кави, никогда не становись таким цветком. Твое предназначение творить. Так сотвори же то, что будут веками связывать с твоим именем. То, что сделает тебя счастливым. Кавех опешил. По правде говоря, его так переполняли эмоции, что он просто не знал, что сказать. Тишина длилась не меньше пяти минут, после чего Аль-Хайтам слегка отстранился, чтобы посмотреть ему в глаза. В них больше не было ни скорби, ни печали, только вдохновленный блеск и облегчение. Кавех улыбался, словно впервые за много лет блужданий обнаружил, что не один.