По ступеням грёз

Фицджеймс просыпается на какой-то грани между сном и явью незадолго до своего обычного времени подъёма. Но он с удовольствием понимает, что можно ещё не сразу подхватываться, а понежиться в постели – если только на этой узкой жёсткой койке вообще может идти речь о неге. Однако... Вероятно, может?! Внезапно он осознаёт, что в постели не один. Рядом с ним лежит кто-то ещё. Но это невозможно. Начать с того, что Джеймс – закоренелый холостяк: он и сестре писал, что жениться не собирается и прохладно относится к этой идее в целом. Тем более, в плавании нет женщин. А отношения с Данди, их редкое баловство – бледная тень прежних экспериментов, которым они предавались из любопытства и сладострастия – это шалости украдкой, тайное порочное развлечение и что-то вроде спортивных игр. Они вовсе не подразумевают совместных ночёвок. Начать стоило бы с того, что рядом попросту никто бы не поместился. Да и каюта напоминает каморку, а не жилое помещение. Из-за необходимости взять огромное количество продовольствия и экипировки корабль был изнутри почти полностью переоборудован, так что всем приходится ютиться в узких пеналах, где с трудом можно развернуться. Вроде бы даже у Крозье на «Терроре» каюта и того меньше, да притом и холодная, как собачья конура. Только у сэра Джона каюта более-менее нормального размера и койка значительно шире. В общем-то, и не стоит осуждать капитана за то, что он отдал распоряжение насчёт последнего. Он мужчина высокий и грузный, да ещё и пожилой – заслуживает же он хотя бы маломальского комфорта, отправившись в своём возрасте да со своим небезупречным здоровьем в эти адские широты... И тут Джеймс... нет, не вздрагивает, ещё скованный полусном, но всё равно словно вспышкой осознаёт, что рядом с ним лежит не кто иной, как именно сэр Джон. В этот момент коммандер как раз и понимает, что это сон. Ему лишь чудится, что он проснулся и вот уже скоро встанет, позовёт вестового мистера Хора, примется одеваться и бриться, ему только кажется, что он через полуоткрытые веки различает привычную обстановку каюты... Нет, это иллюзия. Но Джеймс хочет предаваться ей как можно дольше. Ведь рядом с ним лежит его любимый наставник, кумир, почти отец – нет, больше... непозволительно больше, чем отец... О, о таком коммандер не смел бы даже мечтать, но тем слаще грёзы! Особенно учитывая то, что мозг, наверное, наполовину спит, наполовину бодрствует – и потому все ощущения кажутся гораздо ярче, Джеймс может осознавать и осязать практически всё. Для начала он прислушивается к своим ощущениям и не спешит шевелиться – в том числе, потому что от слишком резкого движения боится проснуться. Джеймс слышит спокойное, глубокое дыхание рядом с собою. Нет, ему случалось слышать, как сэр Джон фыркает, или кашляет, или чихает – в последнем случае на пожелание здоровья он снисходительно благодарил с полуулыбкой – но слышать его дыхание так близко, угадывать, как немножко приподнимается одеяло над его грудью, воображать, что можно было бы ощутить это дыхание на своей коже? О, о таком коммандер не мог и подумать, даже мыслей подобных не возникало – и тем более чутким блаженством отзывается это невинное, в сущности, ощущение близости. Тем больше волнует странная фантазия, что так когда-нибудь и... нет, он не дерзает произнести про себя «должно было быть». И Джеймс поправляет себя: «что когда-нибудь так могло бы случиться». Подумать только, ему хватает лишь дыхания обожаемого человека рядом... Но Джеймс сосредотачивается на телесных ощущениях. От сэра Джона исходит тепло, даже жар – когда он приваливается поближе, то Джеймс тонет в этой волне тепла. Ему кажется, что Франклин весь как большая, мягкая, тяжёлая перина – странно, что его присутствие вместе с волнением дарит ещё и необычный покой и умиротворение, и пока что Джеймс всего лишь наслаждается этим уютом. Но в следующую минуту он чувствует объятие. Как и положено во сне, всё происходит до странного тихо, сэр Джон ничего не произносит, не издаёт даже покашливания, которое так характерно для людей спросонья. А затем... нет, во власти дрёмы и небывалой осторожности Джеймс не вздрагивает, но понимает, как всё нутро его жарко трепещет, потому что вдруг – словно в книге была вырвана страница, и он не уловил движения лежащего рядом – он ощущает на своей шее поцелуй. Трепетный, нежный, аккуратный. Так целуют детей. Разве что детей целуют в щёки, в лоб – но только не в шею. За ним следует второй такой же. И третий. И четвёртый – в щёку. И в висок. И в лоб. И все они чувствуются словно бы наяву. А Джеймс может лишь замереть и прислушиваться – нет, наяву он бы не выдержал неподвижности, да это и могло бы показаться с его стороны равнодушием – боже упаси! Но сейчас шевелиться нельзя. Он знает, что находится в сказке, а в волшебных сказках всегда существует какое-то правило, которое ни за что нельзя нарушать, а в противном случае есть угроза поплатиться, более или менее жестоко. В этот миг для Джеймса невыносимым стало бы исчезновение сэра Джона. И коммандер лежит, послушно замерев неподвижно, и только ловит новые прикосновения – вот его погладили по волосам, потом по плечу – и с небывалой странной сладостью осознаёт, что сэр Джон нависает над ним, словно туча над морской гладью, словно орёл над добычей. Но ведь он не терзает его, он чрезвычайно нежен. А Джеймсу всё-таки приходится притворяться мёртвым. Он даже не смеет раскрыть глаза, потому что боится, что восхитительное, зыбкое и вместе с тем чувствительное видение исчезнет – нет, он хочет продлить эти смутные грёзы. Только в один миг он всё-таки еле-еле приподнимает веки и смотрит сквозь ресницы. Он различает привычный потолок каюты и склонившегося над ним человека, который тянется, чтобы поцеловать его в другую щёку – и различает только край его щеки, острую скулу, сероватую полосу аккуратных бакенбард – да ещё эту узенькую полосочку кожи между ними и ухом, место, которое так хочется... всегда хотелось поцеловать почтительно и нежно. Как же досадно, что нельзя шевелиться!.. С этим Джеймс опять зажмуривается. Но в какой-то момент ему приходит в голову – была не была, во сне можно всё, а исчезнет, так исчезнет, уж по крайней мере лучше попытаться и потерпеть неудачу, чем не пытаться вовсе... Опять вырванная страница – Джеймс уже не помнит и не знает, как протягивает руку и обнимает сэра Джона в ответ всё в такой же странной волшебной тишине. И тут он осознаёт, что они оба обнажены. Конечно же, в Арктике такое невозможно, как бы хорошо ни отапливался «Эребус» - и он дерзает дотронуться до обожаемого наставника и чувствует гладкость его кожи. И тут Джеймс решается на самое своё запретное желание – гладит сэра Джона по большому мягкому животу, медленно проводя рукой сверху вниз, ещё раз и ещё. И каким-то шестым сновидческим чувством угадывает, что тому приятно. Джеймс ведёт рукой ниже и нащупывает то место, где живот сэра Джона, резче закругляясь тяжёлым валиком, переходит к паху – но не осмеливается двинуть рукой дальше и дотронуться, просто какое-то время ласкает это и без того деликатное место, наслаждаясь тем, как округлость ложится в ладонь. Раньше Джеймс не смел бы признаться себе, но именно там он всегда и хотел бы погладить. Как же волнует его роскошная полнота сэра Джона... гораздо больше, чем стройные тела случайных девиц и мускулистая гибкая фигура Левеконта... Вместе с тем кажется, что возбуждение гнездится сейчас не ниже пояса, а где-то в груди, чуть выше солнечного сплетения, разливаясь нежным огнём и заставляя щёки разгореться... Потом Джеймс скользит рукой снова выше и – правда, была не была – нащупывает глубокий пупок и погружает в него палец. Какой же негой и отрадой наполняет ощущение телесности любимого человека, которого в иное время случается видеть только в полном обмундировании! Самое откровенное одеяние, в котором коммандер видел сэра Джона – это белая блуза и жилет. Ах нет, всё-таки ночная сорочка, когда Франклин заболел – но тогда он был чуть не до подбородка укрыт одеялами. Между тем сон, вопреки смелости Джеймса, не рассеивается. И тогда он, блаженно вздыхая, решается словно бы проверить в очередной раз «прочность» грёзы – и нежно щиплет живот и бока сэра Джона и удивляется какой-то редкой, должно быть, восхитительной податливости его плоти и белизне кожи – Джеймс не знает, как у него получается видеть через сомкнутые веки, но ведь сон на то и сон, чтобы там происходило необъяснимое! Точно таким же образом Джеймс видит холмик пышной, полной груди сэра Джона и бережно накрывает его ладонью, а потом слегка сжимает. «Боже, как прекрасно...» Джеймс не может удержаться от того, чтобы не потрогать кончиком пальца маленький коричневатый сосок. После этого Джеймсу хочется припасть к этой груди с поцелуями, но он сам страшится своего желания и снова ложится, и замирает, опасаясь, что своими мыслями нарушил ещё какой-то неведомый запрет. Какое-то краткое время он лежит, как поначалу, с закрытыми глазами – и ему достаётся ещё пара поцелуев, а потом всё заволакивается пеленой и меркнет. *** Коммандер просыпается в своей каюте, видит всё тот же деревянный потолок и скудный интерьер, но почему-то у него нет тоски или разочарования, ведь он только что испытал не мыслимое ранее удовольствие. Ну и пусть это сон, зато он такой, что его так и хочется сохранить в памяти, бережно завернув в собственные мечты, как драгоценность в ткань перед тем, как спрятать в надёжном месте. Джеймсу на удивление легко и приятно. Он зажигает лампу, решает не посылать за вестовым и совершает свой утренний туалет сам, а потом, повинуясь непонятной прихоти, направляется в каюту сэра Джона, зная, что тот встаёт примерно в одно с ним время. Ему хочется продлить послевкусие от смелых сладких грёз и хотя бы поприветствовать капитана, посмотреть в любимое лицо, такое мягкое не только по всегдашнему выражению своему, но и на ощупь – пусть и нельзя прикоснуться, но смотреть уже будет приятно. Так же, как и на его дородную статную фигуру в красивом кителе с эполетами, воображая, что скрывается под этим казённым синим сукном. Пусть эти мысли неприличны – но всего лишь относительно. Ведь коммандер сознательно, наяву никогда не смел помыслить ничего, выходящего за рамки пристойного. А теперь разве виноват он в том, что образы, такие яркие и осязаемые, пришли к нему сами? Тем более, что в сновидении своём он не совершал ничего особенно возмутительного – все ласки его были почти что робки. К тому же – сэр Джон первым поцеловал его. Стоило бы выбросить подобные измышления из головы, но Джеймс как будто отмахивается от собственной совести, желая вступить с нею в сделку: «Да, я всё понимаю, но, может, как-нибудь потом, не сейчас...» Как ни странно, но на месте не видно капитанского вестового Бридженса, из каюты не доносится ни звука, однако тусклый свет брезжит из-под двери, и Джеймс аккуратно отодвигает её. То, что он видит, наполняет сердце умилением и волнением, что отзывается тенью недавно пережитого. Сэр Джон ещё в постели, он лежит на боку, уютно подложив руку под щёку и укутавшись в одеяло. По всей видимости, он хотел вставать, даже зажёг лампу, но решил предаться маленькой слабости и несколько минут ещё подремать, чтобы не так резко выныривать из объятий сна и не сразу бросаться в холодное течение бесконечных каждодневных забот. Джеймс пытается ступать как можно осторожнее, почти невесомо; пожалуй, он мог бы и не стараться чересчур, ведь сэр Джон плохо слышит. Но капитан узнаёт его каким-то особенным, сверхъестественным чутьём – и, даже не открывая глаз, улыбается и тянет своим бархатным голосом, чуть хрипловатым спросонья: - Джимми, это ты, мальчик мой? Доброе утро... я уже встаю... - Доброе утро, сэр, - шепчет коммандер, - право, я не хотел вас беспокоить... - Ну что ты, какие пустяки, - полусонно отзывается сэр Джон, и голос его напоминает воркование голубя в гнезде. И совершенно неожиданно он прибавляет: - Присаживайся, Джимми. У Джеймса захватывает дух. Он широко, немного по-дурацки улыбается в полумраке, не в силах сдержать радость, подступает и осторожно садится на краешек койки. Как же приятно делать это не тогда, когда сэр Джон болен – а когда он прекрасно себя чувствует и всего лишь сознательно предаётся утренней неге, весь такой уютный и тёплый... Тёплый? Джеймс одёргивает себя на непотребных мыслях. Всё-таки, оробев, он понимает, что сон и реальность вещи различные, даже слишком. Но происходит невероятное – как продолжение грёз и как апогей всех движений души. Сэр Джон глубоко вздыхает и бормочет: - Что-то я поздно лёг вчера. А нынче с утра никак не могу проснуться. Погладь меня немного, Джимми, я так быстрее приду в себя. Джеймс ощущает оторопь от такой странной просьбы, и всё-таки должен – нет, хочет – выполнять. С учащённо бьющимся сердцем коммандер несмело кладёт руку на плечо своего капитана, затем проводит по спине, снова по плечу – так странно гладить через толстый слой шерсти и льна, не зная, что чувствует сэр Джон. Но тот начинает немного шевелиться, зевает, потягивается, то открывает глаза, то жмурится – и, по всей видимости, испытывает удовольствие от того, каким ласкающим, растянутым во времени образом его будят. - Иногда меня так будила моя Джейни, - доверительно бормочет сэр Джон, забавно спохватываясь: - Ой, ну, то есть, леди Джейн. Коммандеру остаётся лишь растроганно улыбнуться. Как же он всё-таки любит её... Брак сэра Джона и леди Джейн воспринимается – уж по крайней мере, им – чем-то вроде священного союза – неприкосновенность которого Джеймс ни за что бы не посмел нарушить никоим образом. Однако под властью мимолётного порыва он протягивает руку и спрашивает тихо: - Вы позволите? До того, как Франклин успевает что-то ответить, Джеймс осторожно убирает сбившуюся прядь со лба капитана и приглаживает его волосы. Они густые, шелковистые и плотные на ощупь. Сэр Джон смеётся: - Ну, Джимми, это уж лишнее. Позови-ка, пожалуйста, мистера Бридженса, он и займётся приведением меня в надлежащий вид. Да уж, пора бы уже и честь знать. Надо вставать. Странно, но Джеймс не расстраивается и исполняет просьбу, затем выходит из каюты и спустя какое-то время видит своего капитана в привычном образе, в мундире с эполетами, с благодушной и несказанно мечтательной улыбкой на лице. Остаётся лишь гадать, что её вызвало – его визит или что-то ещё? Но Джеймсом владеет прозрачная, хрупкая радость, которую он готов лелеять, и он счастлив уж тем, что счастлив его любимый командир. Затем они завтракают и пьют чай. Сэр Джон, как обычно в таких случаях, потчует Джеймса своим любимым малиновым вареньем, которое можно есть и вприкуску, и намазать на галету. И если раньше Джеймс был совершенно равнодушен к излюбленному лакомству своего капитана, то теперь улавливает в нём какие-то новые нотки и понимает, что в нём находит Франклин: аромат лета, когда созревают ягоды, напоминание о родине и о том, что всё-таки существуют места, где рдяная, налитая соком малина зреет под золотистыми лучами солнца – милосердного и ласкового, а не равнодушного и жестокого в своей холодности, как в арктических широтах. И в этих местах их любят и ждут. После они отправляются на палубу. Там царит оживление и суета, давно не виданные: матросы носятся туда-сюда, снуют по вантам, повинуясь приказу зарифить верхние паруса – звучные приказы боцмана доносятся до Джеймса эхом. «Эребус» стремительно, даже чересчур, рассекает тёмную водную гладь – угонится ли за ним «Террор»? Но сэр Джон кажется почти беспечным, потому что торжествует – и, увидев обеспокоенное выражение на лице Джеймса, только обнимает его за плечи, затем его рука скользит ниже, и он увещевательным жестом пожимает его предплечье: «Ни о чём не беспокойся, Джимми, всё идёт как надо». Это читается и без слов. Сомнение закрадывается в душу коммандера, и он деликатно спрашивает: - Сэр, простите мне мою неосведомлённость, но где мы сейчас находимся? - То есть? Вы сомневаетесь в ваших собственных расчётах? Сердце ухает в пятки, и коммандер не скоро находит, что ответить. - Признаться, да. Они... увы, страдают неточностью. По-прежнему. Во всяком случае, мне так кажется. Вы много раз меня упрекали в неуверенности в себе и излишней скрупулёзности, сэр Джон, однако я считаю своим долгом сверить показания. Франклин уже много раз заставлял его – о нет, скорее, побуждал – делать независимые вычисления, а всё с одной целью – чтобы Джеймс из нынешнего плавания вернулся уже полностью готовым к командованию судном, к присвоению ему капитанского звания. Но сейчас Фицджеймс ощущает полнейшую беспомощность. - Вы сверите их потом, дорогой мой, - по-отечески усмехается сэр Джон, - а теперь лучше посмотрите налево и полюбуйтесь. Это дороже всего. Видите эту землю в отдалении? Это остров Святого Лаврентия. Самое главное, что мы уже в Беринговом море, Джимми. А там недалеко и до Китая... Джеймс обращает свой взор туда, куда указывает Франклин и в действительности видит суровые берега, вблизи от которых суда проходят нарочно, чтобы приободрить экипажи, включая офицеров, включая и его самого. Он берёт у командира подзорную трубу, чтобы изучить хотя бы сам вид этого ландшафта. Но что-то не ладится. Изображение мутнеет, несмотря на все его старания настроить тонкий инструмент. В конце концов оно расплывается в неразборчивое пятно – а Джеймс теряет сознание. Хотя происходит это весьма странно – он по-прежнему твёрдо стоит на палубе, прямой, как мачта, готовый выслушать какие бы то ни было указания сэра Джона. Просто опять пелена, опять – вырванные страницы... *** Джеймс стремительно приходит в себя и распахивает глаза. Он видит всё кругом с потрясающей чёткостью. Ум и тело поразительно бодры. Нет, скорее, напряжены – и Джеймс рывком садится на постели. Он зажигает лампу, но не встаёт, а обессиленно валится навзничь обратно на койку и вперяет взгляд в постылый потолок каюты – блуждает глазами по каждому сучку древесины, сам не зная, что ему даст разглядывание. Эта новая ясность беспощадна. Фицджеймс уже со стопроцентной уверенностью может сказать, что не спит. «А ведь лучше было бы не просыпаться», - с тоской думает он. И не видит в том никакого греха или малодушия – а что ещё думать, если во сне было так хорошо? А сейчас сэра Джона нет рядом с ним. Нет и качки. Корабль стоит во льдах – кто знает, до лета или навечно. А в горле стоит ком. Джеймс несколько раз вздыхает, шумно, глубоко, почти ожесточённо, стремясь выбить его оттуда – но безуспешно. С новым вздохом, уже тихим и неглубоким, от недавнего напряжения слегка похожим на всхлип, он снова натягивает одеяло и замирает – хотя сам не понимает, чего он ждёт, на кой чёрт вылёживает. Вдруг – новое смутное ощущение, мельчайшее; повинуясь ему, Джеймс засовывает руку под одеяло, шарит там и обнаруживает на простыне и сорочке влагу. «Какой стыд... как мальчишка...» Коммандер вскакивает, застилает постель, одевается – делает всё это нервными, вороватыми жестами – и только тогда зовёт Хора, чтобы тот побрил его. Затем Джеймс пытается найти успокоение в той части утреннего туалета, что всегда его увлекала и по итогу придавала уверенности в себе – он старается красиво уложить свою длинную каштановую шевелюру. Только сегодня у него всё валится из рук, и причёска получается неудачной – никто, кроме самого Джеймса, этого попросту не заметит, всем кажется, что коммандер всегда выглядит блестяще, но ему это подпортит настроение на полдня, он уже предчувствует. Кроме того, он наконец-то спохватывается, смотрит на часы и понимает, что безнадёжно проспал. Удивительно, почему за ним никто не послал? Никто не обеспокоился? Когда он входит с настороженным и виноватым видом в кают-компанию, сэр Джон откидывается на стуле и, подняв тёмные густые брови, восклицает: - Надо же, наконец-то! Однако вы пропустили завтрак, дорогой коммандер. Недостаток сна явно вам не на пользу... Ну что ж, поспели хотя бы к чаю. Впрочем, велю Бридженсу принести что-то посолиднее печенья. А когда перекусите, приступайте вместе с Френсисом к проверке ваших данных по магнитным измерениям. О да. Капитан Крозье тут как тут. И ощущает себя как дома. У Джеймса даже нет сил раздражиться, у него просто падает сердце. Он без выражения смотрит в лицо Крозье, который пытается изобразить любезную приветственную улыбку, но выходит кривая ухмылка в предвкушении грядущей экзекуции. Ах, если бы Джеймса расстраивало именно это. - Позвольте, господа, я на минутку, сейчас вернусь, - бормочет Джеймс. Франклин и Крозье бегло переглядываются без слов, и сэр Джон озадаченно, но благосклонно кивает ему. Лишь только закрыв дверь, Джеймс несётся в первый попавшийся тёмный угол, прижимается лбом к стене и сухо, сдавленно рыдает. Это длится и правда всего минуту, и всего одна слеза сползает у него по щеке. Он вздыхает – «Ну, хватит!» - и вытирает лицо, не забывая щепотью промокнуть ресницы так, словно тушит свечу. Ещё через полминуты коммандер, безупречный, как всегда, переступает порог кают-компании.