Возвращение к чужим берегам

Кто-то ударил ее пониже спины — то ли подгоняя, то ли издеваясь. Деревенских было на удивление много, они стояли вдоль дороги и смотрели с опаской, любопытством и облегчением. Явились же не за ними. Не их ведут на верную смерть. Раненый, которого она лечила, уже был мертв. Молодой, едва ли больше двадцати, исполосованный когтями темной твари так, что пришлось отрезать кисть, державшуюся на лоскуте кожи. Та, которой она была раньше, наверное, смогла бы спасти его руку, но чудеса остались в прошлом. Ей они обошлись слишком дорого. Но раненый бы выжил, не явись за ним кто-то поопаснее твари. — Местные говорят, что лекарка, — сказал, будто выплюнул, заклинатель, возглавлявший ее конвой. За ней отрядили целых троих, какая честь. — Пришлая. Если бы ее руки не были связаны за спиной — надежно, из таких веревок плетут сети для ловли духов, — она бы попробовала сбежать, когда они проходили овраг у границы деревни. Она давно его присмотрела, неглубокое дно выводило прямо к лесу и в густых зарослях у нее был шанс. — Как есть пришлая, — подтвердил оказавшийся среди заклинателей староста. Еще не старый, он как-то пришел в ее дом и все присматривался, расспрашивал о муже и детях. Подходил слишком близко, так, что слышно было, как у него изо рта пахнет гнилыми зубами. Она не стала предлагать их лечить. — Не из наших. С прошлой зимы живет в доме старика Сяня, дом пустой стоял, как тот помер… — Как тебя зовут? — Заклинатель, командовавший отрядом, бесцеремонно перебил старосту. Он не выглядел злым или раздраженным, скорее усталым. Такие убивают, чтобы избавиться от надоевших забот и пойти поскорее выспаться. — Тетушка Нин. «Нин» всегда отдавало сладостью на языке и горечью в сердце, но в этот раз ей было не до печали. Хотя, может, это и к лучшему. Умереть. Пользы от ее жизни осталось на пару чашек желудочного отвара. Усталый посмотрел на нее, прищурившись. — Тетушка? Старой она не была, но уж женщиной, много лет как забывшей девичество, выглядела несомненно. Это было удобно и безопасно, а в зеркала она давно не смотрела. — Я лекарка. — Изображать умирающую от страха дуру не было ни сил, ни желания. Но и спокойной быть не получалось. Кто был бы спокоен, зная, что жить осталось… Сколько? Заклинатели из Юньмэн Цзян не тратят драгоценное время на темных и их пособников. — Лечу всех. Глупые слова. Она молча выругала себя, чувствуя, как жалко выглядит. Ведь готова умереть, готова! К чему оправдываться? — Даже тех, кто хотел натравить на деревню адских псов? — Командир все так же устало и криво усмехнулся, глядя на нее очень внимательно. Фиолетовый цвет одежд делал его бледнее и старше. Неприятный цвет, век бы его не видать. — Я не знала. — Этот ублю… Этот не справился с ними. Ты не могла не понять, откуда его раны. — Я не знала, что он вызвал чудовищ. Он просто свалился в обморок у дороги к моему дому. — Дому старика Сяня, — зачем-то поправил староста с негодованием. Ублюдок, без всякой почтительности подумала она, но промолчала. Командир о чем-то размышлял, кривя губы. Оглянулся — труп темного заклинателя все еще лежал на траве, примятой десятками ног. Чуть дальше горкой лежали мертвые псы, каждый величиной с полкоровы. Уже начинали смердеть — что псы, что труп. — Пойдешь с нами. Пусть глава с тобой разбирается. Это было… неожиданно. Она думала, что умрет сейчас или чуть позже — от руки добрых селян. Убежать она не успеет, а после полагающегося подозреваемым допроса золотое ядро ее бы не спасло. Раны не успели бы затянуться, и селяне просто бы ее добили, хоть вон теми вилами, что держал старший сын старосты. Может, это был ее шанс на легкую смерть. — Тетушка Нин, — имя ее командир отряда произнес с едва ли не насмешкой. Ее снова толкнули в спину, ближе к главе великого ордена Юньмэн Цзян. Она не поднимала глаз. Не могла. В голове шумело. — Зачем она тут? — Его голос изменился. Стал взрослее и тяжелее. — Этот подчиненный не посмел решить ее судьбу. Она лечила того темного, что поднял псов, но утверждает, что не сообщница. И темной ци в ней нет. На тренировочном поле громко кричали ученики, их пронзительные, как у всех подростков, голоса делали головную боль еще мучительнее. Корень козьей травы, вываренный в меду, помог бы. Или вытяжка из пустырника. — И ты не мог разобраться без меня? Командир снова склонился в поклоне. — Ее бы прикончили деревенские. А лекарка она хорошая. Как это… рачительно, подумала она, ощутив вдруг почти безумный порыв рассмеяться. Даже благородно. Фиолетовые знамена гордо реют над резиденцией, жалкую лекарку спасают от смерти. Ей было тяжело даже стоять — из-за шума и солнца кружилась голова, сладкий запах лотосов доносился до тренировочной площадки и от него подташнивало. Все вокруг давило, особенно он. Глава. Саньду-шэншоу. Цзян Ваньинь. Она видела только его тень и сапоги — черные с фиолетовой вышивкой, и этого было чересчур. — Тебе есть куда пойти? — спросил ее Цзян Ваньинь. — Семья, дети? — Нет, — выдавила она, чувствуя, как кисло стало во рту. Она была одна. И кого ей было винить?.. — Нам нужны те, кто умеет лечить. Если ты… — Цзян Ваньинь звучал все раздраженнее. — Эй, посмотри на меня. Шея была как деревянная. Она подняла голову и тут же склонилась в низком поклоне. Это было уместно и спасительно. Она поступила глупо, вернувшись на юг. Могла бы и перетерпеть еще одну долгую зиму, как терпела многие годы. — Ладно, — сказал Цзян Ваньинь. — Отведи ее к целителям, пусть разбираются. Если на что-то годна, пускай остается. И еще — ты ее привел, тебе за нее и отвечать. Понял, Бай Шуан? — Приказ главы принят, — ответил командир, а она подумала, что ей даже не предложили просто уйти. Не отпустили. Она никогда не была раньше в Пристани Лотоса и не думала, что когда-то в ней окажется. Она никогда не хотела здесь быть. В ее новом доме — маленькой комнате на втором этаже над аптечным складом — было тесно, душно и пахло травами до головокружения. Но комната со всеми ее неудобствами была предпочтительнее общего зала, в котором спали ученики, а в город подозрительную тетушку не отпустили бы. В комнате она была одна. Пряталась от усталости и людей, которых было слишком много Главный лекарь в Пристани Лотоса оказался нестарым, желчным и самоуверенным до крайности. Когда-то она была такой же, и живое отражение себя из полузабытых времен раздражало. Талантом он бы с ней не сравнился, но жизнь легко топчет любые таланты. Хорошо, что его-то тетушка Нин не заинтересовала — ею занималась его помощница, которой было достаточно, что новенькая знала простые травы и справилась с перевязкой раны. Большего ей бы не поручили. Ее даже во внутренние палаты лекарского дома не пустили: самых тяжелых больных и раненых заклинателей пользовали только проверенные орденские целители. Это было хорошо. Тетушка Нин варила отвары от поноса и младенческих колик под присмотром все той же помощницы Люй, разбирала дешевые травы и чистила грязные коренья. Горожане платили за лекарства и деньгами, и снедью, и даже вином — деньги шли ордену, а остальное доставалось лекарям. Так она и напилась впервые за двадцать лет. Может, чуть меньше, она считала уже пьяной и сбивалась, когда вспоминала тот год или иной. В каждом было такое… чтобы сбиться, упасть и страстно желать забвения. И сны ей снились такие, что лучше бы она не пила. Из туманного морока лезли руки, прижимавшие к кровати, пахнущей дорогими притираниями и мужчиной, она задыхалась под тяжестью тела — лица она уже не вспомнила бы, только отстраненный, насмешливый, похотливый взгляд. Потом стало хуже. Руки превратились в окровавленные, измученные обрубки и кости, и она знала, что все это — ее мертвые, те, кого она не спасла. Они тоже прижимали, но не пытались раздвинуть ноги, а тянули в землю, где ей было самое место. Среди своих. Она же мертва уже двадцать лет. Или меньше — она посчитает, только бы проснуться. После пробуждения ее вырвало прямо на пол, пришлось мыть, и она едва не опоздала к утренней раздаче заданий. Вино в Пристани Лотоса ей не подходило, как и вся Пристань. Цзян Ваньиня она ненавидела. Не так, как многих других, но все равно. Глаза бы его не видели! Но он и не являлся в лекарские палаты. Она замечала его пару раз — издалека и мельком, и оба раза появлялось тревожное чувство, будто рядом шла гроза. И все же постепенно она успокоилась. Она была по-прежнему никем. Ей везло. Можно было даже признать — она скучала по всему этому. Возвращение в цзянху оказалось болезненным и сладким. Долгие годы среди крестьян и торговцев не убили в ней того, чем она была и чему принадлежала. Пристань — чужая, она не знала тут ничего, изящные деревянные павильоны и зеркальные озера ничем не отзывались в ее сердце, — все же была частью мира заклинателей. Это как… Пусть Облачные Глубины и Башня Кои почти противоположность друг другу, но от остальной Поднебесной их словно отделяет стена выше гор. Она никогда не думала, что снова окажется по эту сторону невидимой стены. Хрупкие сухие листья крошились в каменной ступке, и разрушительное занятие умиротворяло. Иногда казалось, она может толочь, рвать и перемалывать бесконечно. Потом из ставших пылью трав и костей варили лекарства. — Тетушка Нин, наша встреча сулит добро. — Или пустые хлопоты. Ответ получился резким, ну и пусть. Бай Шуан перетерпит. Ей не нравилось, как часто он захаживал в лекарственный зал, смотрел острыми черными глазами и улыбался. Она думала, что к ней приставят какого-нибудь мелкого соглядатая, но нет, сам командир взвалил на себя тяжкое бремя слежки. Что не отменяло, конечно, мелких соглядатаев — даже сейчас на них поглядывало с десяток человек. А Бай Шуан обиженным не выглядел. Оперся боком о край стола, наблюдая за ее руками. — Как учат праведники, ничто не бывает пусто, даже пустота. Она пожала плечами, быстро разбирая пушистую и уже привядшую траву-костянку. Такая растет на кладбищах и местах сражений. Ее везде много, по всему цзянху. …И когда ему надоест здесь торчать? Нож был слишком тяжел, но она не стала искать тот, что удобней. Резала так. Пальцы и лезвие тут же позеленели от травяного сока. — Не знай я, что тетушка Нин — почтенный лекарь, подумал бы… Хм. — Что? — Глаз она на него так и не подняла, но молчание было бы чересчур красноречивым. Лучше попасться в очевидную ловушку слов. — Убийца. Или повар. В чьих руках лезвие так послушно? Своими руками она убивала всего несколько раз, даже на войне обошлось без этого. Потом было — обнаглевший разбойник, позарившийся не только на тощий кошелек, но и на тощее тело, бродяга, попытавшийся задушить ее ее же платьем, и хорошо, что она не успела уснуть на том сеновале… — Целителям нужна точность движений. Чуть больше нужного костянки… вот этой травы в лекарстве, и оно превратится в яд. Бай Шуан промолчал, хотя она все еще чувствовала его взгляд. Но раздражение утихло, сменившись равнодушием: после стольких лет нужно было что-то большее, чтобы разжечь ее изнутри. Ничего в ней не осталось, кроме усталости, а усталость плохо горит. — Не сочту это угрозой, — пробормотал Бай Шуан. Наверное, из-за ее лица. Единственный, кто в ордене Юньмэн Цзян умеет выглядеть недовольнее — сам глава Цзян. Какие они оба неприятные люди, что она, что Цзян Ваньинь. Усмешку сдержать не удалось, и Бай Шуан, конечно, принял ее на свой счет. — Я думал, вы не задержитесь в Пристани Лотоса надолго, — сказал он, подавая миску под траву. Она не просила и ей не нравилась непрошенная помощь, но миску она взяла. — Мне показалось, вы не любите… шум. Наверное, он хотел сказать «людей», но людей она не ненавидела. — Я вольна уйти? — вопрос получился насмешливым, а сердце заколотилось чаще. — Всегда были вольны. — Бай Шуан прищурился, но не стал глупо спрашивать, мол, не думали же вы, тетушка Нин, что вас тут запрут, как в темнице? — Из Пристани Лотоса может уйти любой, если он не преступник и не должник. Долги у нее были, но Бай Шуан о них не знал — никто не знал. — Вот вернуться — не каждый. Как многозначительно. Она бы съязвила или сказала что-нибудь лишнее, но едва не смахнула неловким взмахом руки миску с зеленым месивом травы, а Бай Шуан успел ее схватить — короткая неразбериха отвлекла от открывшего многое разговора. Потом, к счастью, Бай Шуан ушел. В Пристани Лотоса редко кто бездельничал, разве что бесшабашные подростки, когда старшие не видели. Раскладывая травяную кашу над огнем — сушиться, — она думала о его словах. Она вольна делать что хочет. Уйти или остаться. Конечно, она должна была бежать. Пристань была ловушкой. Цзянху больше не для нее, она сама себя отправила в изгнание. — Господин Бай зачастил в больничные палаты, — сказала вдруг целительница из тех, что были самыми старшими. Она орлицей следила за новенькой, и это почему-то смешило, но не злило. Будто кто-то с двумя руками и десятью пальцами мог не справиться с поручаемой ерундой. — Да? — бессмысленный вопрос, но и слова были… бессмысленными. Потом вдруг оказалось, что господин Бай не женат, положение у него в ордене завидное, а характер едва ли не лучше, чем у самого Цзэу-цзюня. Вот по этому в своем одиночестве она не скучала. Надо было уходить. Раз уж ее не держали и ворота Пристани были открыты. Она даже проверила — вышла в город, и из всех неприятностей случилось лишь одна, ей снова было страшно, страх накатил темной, удушливой волной. Воспоминанием обо всех хватавших ее руках, скрежещущих в двери замках и тяжести скованных запястий. Сердце трусливо и гадко колотилось, когда стражи у тех самых ворот провожали ее равнодушными взглядами. Она ненавидела свой страх. В городе было шумно и жарко, ци и талисманы она использовать не могла — тетушке Нин не подобает такой уровень совершенствования. Пришлось разориться на веер, и тут она снова поддалась слабости. Купила яркий, с алым фениксом, предназначенный для юной, холеной руки, а не для ее — худой и темной. Она собиралась его выкинуть перед возвращением, но забыла. А потом не стала — веер ей нравился. В городе за ней никто не следил и в какой-то момент стало смешно — вообразила же себя важной птицей, будто бы в великом ордене кому-то есть дело до деревенской лекарки. Все, что от нее хотели, — убедиться, что она не стала на путь темного заклинательства. Нет, все равно надо было уходить. Она привыкла к Пристани Лотоса. У нее даже появились места, которые она считала «своими»: заросли ив на берегу чуть в стороне от внутренних пирсов, каменное крыльцо бокового входа в больницу, украшенное позеленевшим от времени львом. За львом было хорошо прятаться. Однажды за ним прятался сам Цзян Ваньинь. Она вовремя его заметила, успела сделать вид, что просто шла мимо. Цзян Ваньинь, наверное, ее и не заметил — стоял, прислонившись к выщербленному львиному боку, с закрытыми глазами и скрещенными на груди руками. Выглядел усталым. Он всегда выглядел усталым, но это было незаметно за его высокомерием и холодностью. Ей бросилось в глаза потому, что она была лекарем — пожалуй, это было единственным, чем она все еще оставалась. Лекари смотрят на людей по-своему. В ее сердце хватало недоброго — сочувствия к Цзян Ваньиню она не испытала. Удовлетворения тоже. Нет ничего жальче, чем несчастный человек, радующийся несчастью другого. Достойно убить врага или его простить, но ничего из этого она сделать не могла. Да и поздно, она давно перестала быть собой — и враги перестали. Что за неудачница, даже ненависть не смогла сохранить! Сначала она думала о тех, кого ненавидела, даже считала их смерти, отмечая царапинами на ремешке, — тех, кого знала по именам. Долго они не жили. Не все, но многие. А потом, чем дальше она уходила, тем проще оказывалось забывать. Пустота пуста, не правы Бай Шуан и его мудрецы. Ненависть должна быть выше мелочности, иначе это просто обида, думала она, ворочаясь с боку на бок на своей узкой постели под самой крышей. И едва не рассмеялась вслух от глупости того, что лезет в голову в часы бессонницы. Ей бы заварить себе макового отвара, она тоже устала. В ночной тишине хорошо было планировать, что она будет делать, когда уйдет из Пристани. Но она так и не ушла. — Глава не хочет в Облачные Глубины сами знаете почему, — со значением сказал пожилой и чрезмерно говорливый аптекарь, явившийся забирать свежесготовленные настойки. Близился сезон дождей, у многих будут болеть суставы и ныть зубы. Аптекаря уже заждались слуги с коробами, но тот словно прилип к компании лекарей, рассевшихся на ступенях больницы. Сладкое полуденное безделье, когда утренние дела завершены, а до вечерних еще оставалось время, было подпорчено, словно спелое яблоко червяком. — Мастер Лю, — с укоризной покачал головой старший лекарь Левого крыла, в которое ее даже не пускали. Там лежали раненные заклинатели — после ночных охот, бывало, приносили полутрупы. — Ай, да разве я возвожу напраслину? — ответно возмутился аптекарь, всплеснув руками. Напраслину он не возводил, но кое о чем лучше было помалкивать — для своего и общего блага. Все, конечно, знали, почему Цзян Ваньинь избегал Облачные Глубины. А почему избегала она — никто не знал. Про мертвых знать и не обязательно, без них живым проще. Иногда ей хотелось вернуться, но наблюдать издалека тоже было утешительно. Она даже не тосковала, многолетнее одиночество сделало ее как будто чужой. Только вот в Пристани Лотоса оказалось, что ее броня тонка, как змеиная кожа, которая слезает по весне призрачной лентой. — Не наше дело рассуждать о желаниях главы, — сказал старший лекарь. — И он был в Облачных Глубинах весной, когда Цзэу-цзюнь объявил о возвращении. Главу Лань она помнила плохо: красивый, величественный, спокойный, мало похожий на угрюмого Цзян Ваньиня. И ничто не тревожило ее чувства при воспоминаниях. — Эти все господа из Облачных Глубин… — не успокаивался аптекарь. — Слава как о благороднейших, а… — Мастер Лю! — невежливо оборвал его старший лекарь. — Я беспокоюсь, что лекарства скиснут по такой жаре. Не скиснут, конечно, в ордене не жалели ци для настоек и мазей. Это не то, что готовят за пределами цзянху — что в лесных хижинах, что во дворцах. Поэтому там предпочитают пилюли. Она встала со ступеньки, осторожно подхватив юбку одной рукой и чашку с остатками риса — другой. В узком канале, зажатом больничной стеной и разросшимися павлониями, водились красные и черные карпы, серебристые плотвички и зеленые быстрые рыбы, названия которых она не знала. Рис любили все. И в тени павлоний было хорошо. Лучше бы она сразу сюда пошла и не слушала разговоров, которые для нее — как яд. — Что это? — спросила она, глядя на лезвие. — Подарок, — любезно ответил Бай Шуан, не опуская руку. — Нож тетушки Нин приемлем, но этот удобнее. Ей было бы гораздо удобнее без нежданных даров. Хотя нож был неплох. Даже несмотря на неизбывные лотосы, украшавшие рукоятку. Бай Шуан был выше нее, ладони у него были шире и нож казался почти несерьезно маленьким. Как раз для ее руки — какая продуманность! — Подарок не требует взамен ничего, — сказал Бай Шуан, когда молчание и ее неподвижность затянулись. — Просто примите. — Ничего взамен, — повторила она, будто подтверждая договор. И взяла нож. Им нужно будет поговорить. Потом, не на глазах любопытных слуг и лекарей. Резать непослушные и хрупкие травы стало легче, а выносить чужие вопросы и понимающие смешки — нет. Они встретились вечером, после заката — пришлось подождать его у тренировочного поля, в густой тени вымахавшей выше крыш акации. Дерево, наверное, помнило еще старую Пристань. Ухаживали за ним тщательно, земля у корней была влажной. Прислонившись к корявому стволу, она смотрела на поле. Цзян Ваньинь был там — глаз сразу выцепил его среди толпившихся адептов, хотя в сумерках даже оттенок одежд на всех казался одинаковым. Он был выше большинства и очень прям, этот разворот плеч и острый угол шеи она помнила. Как всегда, при виде него у нее внутри все немело. Еще и поэтому она должна была давно уйти. — Тетушка Нин, — сказал Бай Шуан, останавливаясь рядом. Он не выглядел утомленным, но дышал чаще, а одежды были запылены. И по его тону она поняла, что ей будет легко. Бай Шуан был умен. — Я пришла поблагодарить за подарок. На них бросали любопытные взгляды, но короткие, любопытства в них было — ровно до тех ворот, за которыми начинались казармы. Дальше всех занимал только ужин. Бай Шуан насмешливо поднял брови, ожидая продолжения. — Но больше ничего не надо. Она думала, как сказать все правильно. Когда-то ее, как и всех юных дев, учили этому искусству. Вот только за столько лет все забылось. — Тетушка Нин не имеет доброты в своем сердце. — Бай Шуан улыбался, а тосковал ли он на самом деле, знать она не хотела. — И совсем не желает меня видеть? Врать было ни к чему. — Никто не отказывается от приятного собеседника. Не больше — и он понял. Теперь выбор был за ним. Когда она уходила в сгущавшихся сумраках — слуги только-только начали зажигать фонари — ей снова перешел дорогу Цзян Ваньинь и снова ее не заметил. К счастью. Он вечно торопился, будто внутри его что-то жгло. Бай Шуан не показывался несколько дней, шепотки и любопытные взгляды успели появиться и угаснуть. Ей было спокойно, а новый нож радовал. Потом он принес свежей локвы — не только ей, всем. В нем ничего не поменялось, но неловкость между ними теперь была колкой, как первый мороз. Люди не любят причинять боль и разочаровывать, даже она не избавилась от этой слабости, хотя все в ее жизни заставляло от слабостей избавляться. Он это чувствовал и, кажется, даже немного этому радовался. Может, ее обнаружившееся неравнодушие позволило ему ее простить или, по крайней мере, отпустить не сложившиеся чувства. А собеседником он впрямь был приятным и ненавязчивым. Ей такого не хватало. — Ты не любишь главу? — спросил он как-то, пока она вытаскивала занозы из руки юного дурака, схватившегося за необструганные весла. Дурак победил в лодочной гонке, но на его ладони страшно было смотреть. Его радости занозы не умаляли, как не умаляла и грядущая ночь на коленях перед храмом предков Цзян, бесчисленные дежурства или что там еще придумают строгие учителя. Дурак. И Бай Шуан туда же — вздумал же задавать такой вопрос при посторонних! Или ему нравилось ее злить? — Я никого не люблю, — сказала она, аккуратно вынимая очередную занозу. Та еще напасть — раны заклинателей заживают быстро, но чистить их все равно надо, а у победителя гонок ядро если и успело появиться, то все еще с искорку. Мальчишки в Пристани были… да как везде были. Бай Шуан стоял, скрестив руки на груди и небрежно прислонившись к стене. Цзян Ваньинь тоже часто так стоял, разве что расслабленным никогда не выглядел. И стены не подпирал, если только не наблюдал за тренировками со стороны, стараясь не привлекать внимания, или если не смотрел на озеро, когда… Она раздраженно тряхнула головой — Цзян Ваньинь не был тем, о ком ей хотелось много знать. Нужно было следить за собой и держаться подальше. А он ей даже снился, сукин сын. Нет, она его особенно не любила, даже больше остальных, только Бай Шуан со своими вопросами все равно мог идти хоть на Луаньцзан. — Понятно, — сказал он, как будто было что понимать. Она пожала плечами и выпрямилась, осторожно, тыльной стороной ладони, убирая прядь волос со лба. Заноз больше не было, а ладони мальчишки лаково блестели от толстого слоя мази — тягучая смола вытянет все, что она могла пропустить. Разговор с Бай Шуаном так и остался нелепым и недоговоренным. Если он и хотел что-то еще сказать, все потонуло в суматохе — привычно неожиданной, к которой лекари всегда готовы. Охотники вернулись с ранеными и даже убитыми. Два тела аккуратно положили на носилки у входа, накрыв серой, тут же начавшей напитываться красным, тканью. Тяжелых несли сразу во внутреннюю палату, светлую даже в закатном сумраке, туда уже спешили лекари и их помощники и ученики. Ей, конечно, ходу туда не было, но легко раненных тоже хватало. Она вскочила, выталкивая ошалевшего мальчишку прочь, Бай Шуан направился к выходу почти бегом, успевая заглянуть в лица всем, кого вносили на носилках. С чем же они столкнулись, что все закончилось так?.. И Цзян Ваньинь. Он, конечно, тоже был здесь, окруженный целой сворой своих людей. Кажется, берег левую руку — она висела неподвижно, и левый рукав был темнее правого. Он что-то командовал, громко, но она специально не слушала. Отошла в сторону, не мешая и высматривая свою «добычу» — с напряженными бледными лицами, молча ожидающих, когда лекари доберутся до их ран, неопасных, а значит — неважных. Привычная и несложная, пусть и кровавая, работа успокаивала, хотя она точно знала, что больше бы пригодилась во внутренней палате. Но это было… не для нее. Сейчас вдруг показалось — зачем оставаться там, где она никогда не сможет раскрыть себя?.. Она раздраженно утешала маленькую, едва удерживающую слезы девушку, у которой скоро была свадьба, — стоило ли выходить за того, кто будет недоволен полученной в схватке раной? И заживет она, конечно, заживет, и никаких шрамов на нежной коже… Три зашитые раны и вправленную кость спустя она, наконец, на него посмотрела. Цзян Ваньинь стоял слишком близко. — Глава, вашим плечом тоже надо заняться. — Вторая целительница озабоченно хмурилась. — И это сейчас важнее. — Она займется. — Цзян Ваньинь кивнул на нее, и сердце вдруг стало тяжелым, будто из свинца. — Вы нужны им. Тяжелым. Как благородно. Он сел перед ней, выставив в ее сторону руку в черной от крови ткани, и прикрыл глаза. Ширма закрывала их от суматохи, и, наверное, он не счел нужным держать лицо перед какой-то там лекаркой. И не счел нужным облегчить ей работу, только наручень распустил. А рана была высоко, просто рукав не закатаешь. И это если рана была одна, тогда даже если его обрезать, она не увидит, что там выше. — Глава должен позволить… — Она, не договорив, умолкла, а потом начала снова. — Руку нужно осмотреть. Одежда мешает. Цзян Ваньинь открыл глаза и посмотрел на нее в каком-то непонятном замешательстве. Потом молча кивнул и стал развязывать пояс — одной рукой. Конечно, она должна была помочь. Было бы глупо ждать, пока он распутает узлы и размотает темно-фиолетовый шелк. И руку — освободить ее из рукава было бы тяжело, не сделай она этого сама. Она старалась не касаться его кожи. Горячей то ли от исцеляющей, бурлящей ци, то ли от лихорадки. Рана была на плече и выше — еще одна. И еще у шеи, но эту, к счастью, можно было назвать царапиной. Глубокой. Чуть более глубокой — и Цзян Ваньиню пришлось бы плохо. Наверное, он смог увернуться от удара когтей. Она редко дралась, но повидала достаточно ран, чтобы представить — как это было. И такие неровные, грязные раны оставляли когти чудовищ. Кожа у Цзян Ваньиня была белой, будто солнце его не касалось, хотя все знали, что он плавает в озере каждый день. И вряд ли в одежде. От таких мыслей было неприятно, от тяжелого дыхания Цзян Ваньиня совсем рядом — еще хуже. Мысли работать не мешали, но от чувства… опасности? Раздражения? Неправильности? Она не знала, как это назвать, только все было нехорошо. Лучше бы слепо ненавидела, но небеса даже в этом ей отказали. Он же вообще не смотрел на нее, думая о чем-то своем. На груди был шрам — из-под приспущенного ворота нижнего платья выглядывал его острый, хищный край. За него трудно было не цепляться взглядом. И странно, что он не стеснялся. Он казался… таким человеком. Который никому его не покажет. Свежая кровь выступала поверх засохшей — как бы осторожен ни был лекарь, больной будет страдать — и Цзян Ваньинь вздрогнул, а потом устало потер переносицу. Здоровой рукой. Раненная была в полном ее распоряжении, и надо было, наверное, воткнуть в плечо иглу, лишая плоть чувствительности, но она не стала. Иглы в рукаве вдруг стали казаться тяжелыми, хотя обычно она не чувствовала их веса вовсе. Цзян Ваньинь терпеливо ждал, пока она покроет свежезашитые раны густой, пахучей массой из трав и меда, а затем наложит бинты. Теперь он наблюдал, как двигались ее пальцы, и внимание это в какой-то момент стало жечь, как пламя с разгоревшейся лучины. Хотелось всплеснуть кистью, прогоняя ненастоящий жар. Ей надо было уходить из Пристани Лотоса. Может, прибиться к небольшому ордену где-нибудь подальше на юге, раз уж в ней столько тоски по цзянху. — Хорошо, — сказал Цзян Ваньинь, когда она опустила разорванный рукав на его предплечье. — Благодарю целительницу. — Глава добр, — пробормотала она, вытирая руки льняной тряпкой. Больше ничего не было сказано, он ушел и это было облегчение. Цзян Ваньинь был не таким как все. Она это знала точно. И ничего хорошего в этом не было, для нее — особенно. Она собрала свои вещи в цянькунь — хотя для жалких пожитков хватило бы обычного заплечного мешка — и теперь тянула время, сама не зная, почему. Мучилась от жары под низкой крышей, смотрела на луну и на ее отражение в озере, искала Бай Шуана, чтобы поговорить о неважном, толкла травы и делала себе снотворное, горечь которого оставалась во рту до утра. Через три дня старший лекарь велел ей идти к главе и проверить, как заживают раны. Сказал вроде как мимоходом, но глазами впился, будто клещ в подмышку. Из-за этого взгляда она и не стала отказываться, мол, не гоже скромной пришелице врачевать самого главу. Даже в «тетушке Нин» все еще было слишком много ее. Она шла по скрипучим мосткам, дыша влажным, горячим воздухом, и думала, что лучше бы свернуть к воротам, до них ближе. И когда ее хватятся, то… То ничего. Может, разозлятся на неблагодарность. Посудачат вечер и забудут. В кабинете Цзян Ваньиня царила прохлада — ветерок шевелил бамбуковые жалюзи, мягко касался бумаг на столе и лотосов в огромной вазе. Зачем ему ваза, у него вокруг озеро, полное цветов, стоит лишь поднять жалюзи?.. Цзян Ваньинь никогда не ценил то, что ему давалось. Он встал, когда она вошла, и кивнул в ответ на положенный поклон. Письмо на столе осталось незаконченным, видно было, как обрываются иероглифы на середине белого листа. — Госпожа Нин? — Цзян Ваньинь позвал ее, не давая ни мгновения на то, чтобы осмотреться и… Да и не должен был давать, кто она здесь как не ничтожная служанка. Она просто сходит с ума от усталости и жары! Он уже снимал верхнее платье — аккуратно, не как в прошлый раз. Темно-лиловый шелк переливался неярким, матовым блеском. Нижние одежды были светлыми, их он снимать не стал, лишь приспустил с плеча. Она даже не покраснела — лекари не знают стыда, они видят слишком много обнаженных тел. Уязвимых, уязвленных. Тело Цзян Ваньиня было красивым. Шрам был… красив. И ей не понравился его взгляд, когда он снова выставил его напоказ, словно бросая вызов. Что на нее нашло, если она сочла красивым — шрам?! От дисциплинарного кнута: удар и по плоти, и по гордости. — Заживает хорошо, — сказала она, и голос не подвел. Ровный, мягкий и прохладный, она долго училась так разговаривать. — Глава не должен беспокоиться. — Об этом я не беспокоюсь. — Цзян Ваньинь сжал и разжал пальцы раненной руки, он будто о чем-то думал, прислушиваясь к себе. Но раны не должны были повлиять на кисть, разве что яд… — Глава испытывает боль? — спросила она, бесцеремонно взяв его за запястье, и он позволил. Стоило ругать себя за такую вольность. — Нет. И затруднений с движением нет, — сказал Цзян Ваньинь излишне, на ее взгляд, вежливо. Что-то было не так. — Посмотрите. Он даже коснулся ее ладони, будто предлагая убедиться. Пальцы были твердыми и горячими, а кожа мягкой — у заклинателей такого уровня не бывает мозолей от меча. На указательном чернело пятно. Чернила. У нее самой вечно руки были в чернилах, тогда… Даже не в прошлой, а позапрошлой жизни. — Хорошо. Глава… — Не должен беспокоиться? — насмешливо подхватил Цзян Ваньинь, глядя ей в глаза. Она едва удержала на языке колкий ответ. Он ее сегодня особенно раздражал. — Не могу запретить главе делать то, что он считает нужным, — сухо ответила она, и это все еще было недостаточно правильно. Надо было уходить побыстрее. И отсюда, и из Пристани Лотоса вообще. Ей и так надоел сладкий запах цветов и бесконечная вода вокруг. От Цзян Ваньиня пахло как от Пристани. Ее должно было бы мутить от него. От запаха и Цзян Ваньиня. Он, как нарочно, наклонился ниже, а его рука все еще касалась ее безвольной кисти. — Значит, все в порядке? — Главе ничего не угрожает. Он кивнул, когда она встала — без позволения, и внимательно посмотрел ей прямо в лицо. К счастью, она давно разучилась краснеть. — Придите завтра проверить, — велел Цзян Ваньинь, когда она уже была в дверях. Завтра она уже будет на дороге в Хунянь! Ветер по-прежнему шевелил бамбуковые жалюзи, а бумаг на столе стало больше. Книги были небрежно сложены на краю стола, и она почти затосковала по временам, когда могла получить любую. Нелепо было думать о книгах, сидя перед Цзян Ваньинем, но она только усмехнулась про себя. Она сознательно ступила на эту тропу — нелепости и безумства. — Все в порядке, — сказала она, проводя пальцем вдоль почти затянувшейся раны — на волосок выше кожи. В приличной истории, как из книг, ей следовало бы выхватить кинжал и вонзить в доверчивую грудь, мстя за пороки в неблагодарном сердце Цзян Ваньиня. А потом принять гордую смерть. Снова. — У госпожи Нин золотые руки, — ответил Цзян Ваньинь, и она вздрогнула. Плохой комплимент. — Глава страдает от каких-либо недомоганий? Ни от чего Цзян Ваньинь не страдал, если судить по здоровому пульсу и короткой улыбке, смягчившей его губы. Обычно он усмехался… острее. Он смотрел на нее с таким явным вниманием — не совсем любопытство, не совсем влечение, не совсем подозрение — что у нее по коже побежали мурашки. И натягивать на обнаженное плечо одежду он не спешил. Наклонился ближе, и она не выдержала. Прямота нрава всегда была ее недостатком. — Эта ничтожная не особо красива и давно не юна. Цзян Ваньинь резко выпрямился и бросил на нее неверящий взгляд. Не ожидал от скромной целительницы? И покраснел — вот это была месть, лучше, чем в романах. Новая его улыбка была привычно острой. — Эта госпожа обладает чрезмерным воображением, — сказал он, но прикрыться одеждой так и не собрался. — Тогда эта ничтожная молит о прощении за недомыслие. Вот только тон она не удержала, насмешка прорвалась через благостность слов. Цзян Ваньинь покраснел еще больше и кивнул, отпуская ее восвояси. До самого вечера она улыбалась, вспоминая его лицо, а ночью, в крохотной комнате, крепко спала впервые с тех пор, как поселилась под ее крышей. Теперь, казалось, можно было и не убегать, но она столько думала о необходимости уйти, что эта мысль накрепко засела в голове, бросая на все вокруг беспокойную тень. Или это здравомыслие пыталось столкнуть ее с опасной дорожки? Ведь она приняла решение… С утра она отпросилась и пошла в город, обрамлявший Пристань ярким, разноголосым полумесяцем. Красиво – с одной стороны город, с другой – вода и цветы. Дома, конечно, строили далеко от высоких белых стен с непременными лотосами, но город словно просачивался на все пустые пространства — торговцы, рыбаки, мальчишки, хохочущие девушки, едва не сбившие ее с ног. Сама виновата, отвлеклась. Засмотрелась, как играли дети — на вытоптанной земле лежали палки, а они стояли на них, изображая полет над облаками, кто-то кричал «смотрите, внизу гора!», а кто-то отчаянно возражал «нет, нет, это дворец императора!». И все было так, будто под ними и в самом деле проплывали горы и дворцы. И захотелось полететь — у нее давно не было меча, а вот сейчас бы… Она глянула на ясное, глянцево-голубое небо и тут же снова едва не споткнулась. Тележка торговца сладостями вынырнула из-за поворота неожиданно, не будь она заклинателем, вряд ли бы увернулась. — Осторожней, — крикнул торговец так, что в этом читалось грубое «простите», и она кивнула, ускорив шаг. Торопиться было некуда, но тут все носились, словно угорелые. Пристань Лотоса, казавшаяся ей шумной, на самом деле была обителью спокойствия. Чуть дальше, на торговой улице, она купила лепешку с жареным мясом, и уселась в тени большой лавки, глядя на суету и прохожих. Высокий, широкоплечий рыбак, заметив ее взгляд, улыбнулся и подмигнул, и она тоже не пожалела улыбки. Но вообще все это было странно до невозможности — ее лицо давно перестало быть прежним, она кропотливо меняла его черты, как и походку, и голос. Чуть мягче линия щек, чуть резче линия носа. Брови шире и короче. Веки тяжелее. Шаги шире, шея ниже. Работа была сложной, хорошо знавший человек наверняка бы ее узнал, хотя, может быть, и не сразу. В Пристани Лотоса знакомых у нее не было, а новое лицо значительно уступало старому. Но рыбак подмигнул, Цзян Ваньинь покраснел, и, конечно, Бай Шуан — Бай Шуан напомнил ей, что даже в хмурую тетушку можно влюбиться, пусть и не до трагических высот. Он не показывался последние дни, интересно, избегал ли? Или улетел с тем отрядом, который отправили зачищать большое гнездовье темных стервятников, тех, что питаются заботливо прикопанной тухлой человечиной? Мерзкие создания, но аппетит такие мысли не перебили. Видала она вещи похуже людоедов. Гулять по городу было хорошо, и зачем она безвылазно сидела в стенах Пристани? Неудивительно, что она казалась ей тюрьмой. А еще – привычка обходить большие города, где полно заклинателей, въелась под кожу, и теперь она наслаждалась, будто действительно нарушала какие-то запреты и правила. Она сама себе устанавливала правила, по крайней мере, последние годы. Она же их и нарушала. Это было смешно, и она улыбнулась, а потом купила себе еще и сладостей. В Юньмэне знали в них толк, как и вообще в еде. В Ланьлине платили безумные деньги за роскошные яства, в Гусу — безумные деньги за целебные корешки, в Юньмэне все самое вкусное обходилось куда дешевле. Впервые она подумала, что было бы неплохо тут остаться. Она еще не захотела остаться, но уже примеривалась к этой новой мысли. В голову лезло всякое. Облокотившись на перила каменного моста, она смотрела в гладкую воду запруды, пытаясь уловить свое отражение. Зеркала у нее не было, может, и стоило бы купить. В Пристани ей полагалась достаточно серебра за работу в лекарских палатах. Лицо в воде было похоже на белый круг с темными пятнами на месте глаз и рта. Не налюбуешься. …И еще можно было бы купить платье и шпильки. Деревянные надоели, когда-то она долго к ним привыкала, а теперь оказалось, по-настоящему забыла, что они могут быть серебряными или даже золотыми. Хорошо, серебряными — ей хватит денег. И, в конце концов, только шпильку она и купила. Тонкую, с чеканными лепестками на конце и цветком из речного жемчуга. Очень удобную и достаточно острую. Не игла, конечно, но все равно. Пальцы скользили по гладкому металлу, и забытое удовольствие щекотало руки и сердце. Перед тем, как вернуться, она поменяла деревянную в волосах на новую, как будто важно было войти в ворота Пристани Лотоса не такой, как она из них вышла. Неважно, что некому было замечать серебро в строгой прическе, и даже если бы и было — в темноте никто не разглядит, что изменилось. Уже зажгли факелы, она будто шагнула из темноты города в полумрак Пристани через огненные врата. Не заходя в лекарские палаты, она сразу пошла в свою каморку и проспала мертвым сном до утра. — Куда же ты пропала вчера, тетушка Нин, — недовольно приветствовал ее лекарь Цинь, молодой — и как все молодые чрезмерно озабоченный собственной важностью. Старые, впрочем, тоже часто думают о своей значимости больше, чем на самом деле значат. — Старший лекарь отпустил меня, — сказала она, закатывая рукава. Ей предстояла грязная работа: рассветный сбор горького мятельника принесли едва промытым, с корнями в земле. К лучшему — меньше помяли листья. А из корней она сварит бодрящий отвар для себя по старому рецепту. — Тебя требовал сам глава. — Лекарь Цинь подозрительно ее разглядывал, словно пытаясь отыскать причину внимания своего главы. Или ждал, что она ему что-то объяснит. Она пожала плечами. Цзян Ваньиня она не понимала. По-хорошему, она и себя понять не могла. Утром она проснулась в плохом настроении, и легкомысленная прогулка теперь казалась глупой и опасной. Вчерашняя беззаботность сегодня кусала, как злая собака. А уж разговор с Цзян Ваньинем… Лекарь Цинь, неодобрительно поджав губы, удалился, оставив ее с горой мятельника и взбаламученными мыслями. От них болела голова, как будто она не проспала ночь беспробудным сном, а легла перед рассветом. До полудня ее никто не трогал, а потом явился Бай Шуан. Они вышли к реке, где жара была мягче. — Я видел тебя вчера в городе, — сказал он, пока она разворачивала виноградный лист, в который были обернуты маньтоу. — Вкусно. — Маньтоу были свежайшими, Бай Шуан, наверное, только-только купил их у ворот. — Меня отпустили на день. Я хотела посмотреть, раз уж здесь живу. — Уже не собираешься уходить? Слишком он был проницательный. Или ее стало легко читать. Так и не научилась искусству тайн и покровов. — Пока, — поправила она. — Пока не собираюсь. Но к вечеру могу передумать. Бай Шуан улыбнулся. — Ты можешь, тетушка Нин. — Ты не будешь по мне скучать, молодой господин. — Не буду, — согласился он и протянул еще маньтоу. — Но все равно не хочу, чтобы ты уходила. Бай Шуан ей нравился, и все же ради него она бы не осталась — и из-за него бы не ушла. — Пристань тебя не отпустит, — сказал вдруг Бай Шуан, и она едва не поперхнулась мясной начинкой. — Ты упустила время. — Даже спрашивать не буду, откуда такие мысли. — Но можно было догадаться. Она догадывалась и не хотела слушать, но Бай Шуан, конечно, не промолчал. — Главе всегда было все равно, какого целителя звать. — Ты увидел устрицу и вообразил жемчужину внутри. Он пожал плечами, и весь его вид говорил — ну, проверь, есть ли там жемчуг. И насколько крупный. И белый. И ровный. Что за ерунда! Хорошо, что за ней примчалась маленькая служанка — старшему лекарю Вану срочно нужна была помощница, и она была рада сбежать к ворчливому старику. Тот, по крайней мере, не рассуждал многозначительно о привычках Цзян Ваньиня. Тетушка Нин не должна была терять равновесия чувств по таким пустякам. Вечером стало еще хуже. Теперь это было болезненное, почти тошнотворное чувство вины… Перед кем она была виновата? Перед мертвыми? Она и так это знала — она-то осталась жива и невредима, если не считать… не стоило ничего считать. Каждый день своей жизни она взвешивала свою вину, и кто-то другой бы сказал, что правильнее было бы уйти к своим мертвым. Так поступил бы человек достойный и сильный. Иногда жить — стыдно. Она не заслуживала ни дорог, по которым шла, ни воды, которую пила, ни огня, у которого грелась. Она признавала это. Дороги выбирала самые мрачные, забывая наслаждаться теплом и покоем. Притворялась, что не живет, так хорошо, что и не жила. Это несложно, когда ты ничего не хочешь, даже мести. Пристань Лотоса разрушила ее зыбкую, как вода в осеннем пруду, гармонию. И сделала это так легко и быстро, что она и опомниться не успела. Слезы пришли сами, когда она сидела, некрасиво сжавшись, у открытого настежь окна — раскинувшиеся в свете фонарей здания и мосты казались ненастоящими, настолько были прекрасны. И сладкий запах лотосов был не приторным, а головокружительным, как самые дорогие благовония. Она давно не плакала, много лет, и слезы жгли глаза, не принося облегчения. Потом стало легче, глаза вспомнили — и ей даже пришлось зажимать рот, чтобы судорожные рыдания не разносились в ночной тишине. Уснула она, не раздеваясь, насытившись плачем, как ребенок. На этот раз за ней никого не посылали. Цзян Ваньинь перехватил ее сам, когда она шла с корзиной к причалам. На дороге, сжатой высокими, глухими стенами зданий, не было ни души, а с его появлением узкий проулок стал будто в два раза теснее. — Госпожа Нин, — сказал он, приветствуя ее первым. — Глава Цзян. — Она поклонилась, задев корзиной отштукатуренную стену. Звук получился неприятный. Цзян Ваньинь поморщился, словно от головной боли. У заклинателя его силы не бывает головных болей, если только не выпить десяток кувшинов местного крепкого вина. А то и два десятка — но вряд ли Цзян Ваньинь пил всю ночь. Что ж, она ему не лекарь. Теперь. Он посмотрел на нее внимательно, но ее лицо было чистым и строгим, как всегда. Никаких следов ночной слабости, благодарение ци и примочкам из чайных листьев. Они застыли в странной тишине, но нарушать ее первой она не собиралась. Цзян Ваньинь хмурился и молчал. — Куда вы идете? — спросил он, наконец, когда все это стало неловким до дрожи. — К причалу. Рыбаки передали, что выловили бурых угрей. В них могут быть пузыри… — Она осеклась, не желая морочить ему голову. Медицина, самая прекрасная из наук — на ее вкус, — на многих наводила тоску. — Пузыри нужны для лекарств. Цзян Ваньинь кивнул — любителем медицины он явно не был — и сделал шаг в сторону, пропуская ее. Пройти нужно было очень близко, они наверняка соприкоснутся одеждами. — Я провожу, — сказал он вдруг, и идти рядом — еще ближе, чем ей казалось, его локоть коснулся ее руки — пришлось долго. Двадцать три шага. Возражать она не стала, хотя следовало бы. Она сама удивлялась тому, как менялось в ней то, что казалось незыблемым. Закаменевшим, как сожженное дерево — в уголь. Или, если вспомнить ночь, — как растаявший снег в грязные лужи. Цзян Ваньинь ее не знал, у них не было ничего общего и, если уж на то пошло, она не могла ослепить его красотой и уж тем более — обольстить. Даже будь у нее такое желание, а его не было. И все же он шел за ней, замедляя шаг, чтобы избежать широкого края корзины. И он ей… нет, не нравился. Но к нему тянуло. Она даже не пыталась избавиться от этого чувства, как будто не имея сил и воли. Возможно, ей удалось бы это… движение души. Когда безжалостно обрезаешь тонкие, зеленые ветки, лезущие из старого пня, у дерева не будет шансов. Всего лишь нужно видеть перед собой все мертвые лица и его — живое. Не отпускать мертвых. Не допускать живого. Травить в себе тонкое и зеленое, лезущее из пня ее сердца. В которой из жизней она сама себя прокляла? Хорошо было бы не помнить и не мучиться виной и стыдом. Она бы тогда тронула его за рукав, и он бы, наверное, бросил корзину на землю. Было стыдно об этом думать, но плечи вздрогнули, будто ощущая на себе горячие руки, и захотелось прижаться к шершавой белой стене, придавленной широкими ладонями… Угри в широких плетеных сетках были скользкими и полуживыми — они медленно умирали под полуденным солнцем. Мальчишки споро их потрошили, бросая в ее корзину пахнущие тиной пузыри. Она ждала, отступив в тень. Цзян Ваньинь, конечно, ушел. Настроение было мрачным. Это и близко не было отчаянием былых времен, ни блеклой серостью недавних, просто хотелось костерить Цзян Ваньиня почем зря, бурых угрей, рыбаков, их выловивших, болтливых лекарей и особенно себя. Из ругательств в ее голове, будь каждое из них монетой, можно было сложить серебряную гору. Бессмысленный и беспомощный гнев заставил ее ударить ножом сильнее, чем надо, и на деревянной разделочной доске появилась еще одна глубокая царапина. Мятая белесая оболочка пузыря едва не свалилась на пол. Ее тошнило, но не от тяжелого рыбного духа. — Полегче, — сказала лекарь У, немолодая, но так и не достигшая многого во врачевании — по личной мерке тетушки Нин, о которой она, разумеется, молчала. — Эта просит прощения, — пробормотала она под нос, и в положенном извинении было слишком много безразличия к чужим словам. Лекарь У шумно втянула воздух, но выговаривать ей не стала. От пузырей слишком воняло, к ней и не подходили-то особо. Бай Шуан, возможно, не устрашился бы, но он застрял где-то на границе с Гусу. Что ж, чудовище, оставившее уже два обглоданных трупа, явно требовало большего внимания, нежели глупые метания тетушки Нин. Она бы сотворила печать, которая на ночных охотах не давала услышать зловоние мертвецов — ее знал каждый заклинатель с золотым ядром, но это точно бы заметили. Темные балки потолка были испещрены охранными талисманами, да и врачующих заклинателей тут хватало. Зато ее, кажется, пожалели и отпустили раньше, вместе со всеми, кто не был срочно нужен в лекарских палатах, — эта ночь в Пристани была праздничной. Тут такие были через одну, мысленно брюзжала она по дороге домой. Лучше бы все спали. Вот ей необходим сон, здоровый и крепкий, до самого утра. Придет — и спать! И, конечно, она пошла смотреть на украшенные фонарями лодки на озере, от которых по темной воде будто плыли золотые пятна. От озера тянуло прохладой и дышать стало легче. И думать проще — она отстраненно раскладывала в мыслях свои чувства, словно лечебные травы по мешочкам. Отдельно — страх, пепельный, как стебли степной ветрянки, чуть подальше — гнев, багровый, как цветы страстоцвета. А сюда — тонкие нити того, что опутывает грудь цепучим вьюнком. Он растет тут в каждом дворе, иногда окутывая стены фиолетовой завесой, вездесущий и неистребимый. Кажется, совершенно бесполезный в медицине. Она начала вспоминать рецепты, но бросила дурное. Тем более, песок заскрипел под чужими шагами. Берег был уже не только ее. — Вы всегда выглядите так, будто прямо сейчас убежите. Цзян Ваньинь был пьян. Немного, с его духовными силами напиться вдрызг тяжело, но она видела все признаки: походка, развязнее чем всегда, блестящие глаза, несдержанная речь. Словно они расстались час назад. Словно они были не меньше, чем приятелями. — Возможно, мне стоило бы. — Сказано было слишком резко, так не говорят главам великих орденов, и уж точно не таким, как злокозненный глава Цзян. — Нет. — Цзян Ваньинь только пожал плечами, не удосужившись заметить грубость. Остановился, посмотрел на фонари и лодки. — Не стоит. Не бегите. У нее часто забилось сердце и оттого губы сжались еще строже. — Хочешь покататься? — спросил вдруг Цзян Ваньинь и схватился за свое кольцо, а потом, опомнившись, сцепил руки за спиной. Его волнение передавалось, как зимняя зараза, только подойди к больному — и уже горишь в лихорадке. — Или я тебе совсем не нравлюсь? Уж конечно, то-то вьюнок в груди сжал сердце, не давая дышать. И оттого, что он вдруг отбросил приличествующую вежливость… Она на мгновение зажмурилась, а потом сказала: — Я сто лет не каталась на лодке. Цзян Ваньинь усмехнулся и взял ее за руку, уводя куда-то в темноту. Целоваться они стали, едва их лодка, скользнув мимо огненной флотилии в центре озера, вошла в речную протоку — пустую и тихую. Цзян Ваньинь бросил весла, а она осторожно подвинулась вперед, попадая в жаркие, твердые объятия. Она так давно не целовалась. — Хорошо?.. — невнятно спросил Цзян Ваньинь, и она не сразу поняла, что он пытается править к берегу — одной рукой, второй он прижимал к себе ее. Ей было все равно. Пусть будет берег. Теперь она оплетала Цзян Ваньиня вьюнком. Все случилось так, как и должно было быть на прохладной, колючей траве, когда под спиной — твёрдая земля, а на животе — тяжесть горячего тела. Быстро, неловко и до головокружения хорошо. Теперь она могла ответить Цзян Ваньиню. Отдышавшись, они оба перевернулись — теперь лежать было если не мягче, то приятнее. Цзян Ваньинь обхватил ее руками, почти затащив на себя. Ее лоб был прямо под его подбородком, а грудь в распахнувшемся платье прижималась к гладкому, влажному от пота шелку. Они долго молчали и в какой-то момент она почти испугалась того, что тишина, полная ночного шелеста и плеска воды, исчезнет — кто-то из них вспугнет ее грубыми словами. Ей не хотелось слов. И думать не хотелось. И для всего этого было поздно, уже много лет назад стало понятно, что они не созданы друг для друга. Но Цзян Ваньинь, сам того не зная, все никак ее не отпускал. Даже когда она проклинала его. Одного раза им было мало, тело, проснувшееся от нежданных ласк, вдруг стало требовательным, а Цзян Ваньинь целовал ее слишком голодно, чтобы пересилить желание. Будь они юны и беззаботны, наверное, и уснули бы под разгорающимся рассветом, а потом, кто знает, умирали бы от неловкости… Цзян Ваньинь, зевая, вытащил из ее волос незамеченный стебель, а потом помог забраться в лодку. Ей тоже хотелось спать, но на прохладных простынях и под теплым одеялом. Плыли молча. Бледная полоса над дальним берегом уже наливалась золотом, когда они причалили у пустого причала — хотя, кажется, в темноте кто-то был. Может, охранник или поздний гуляка. — Не боишься, что пойдут разговоры? — спросила она с простотой, которую могла позволить после этой ночи. По крайней мере, с глазу на глаз. — Нет, — сказал Цзян Ваньинь и опять зевнул. Времени доспать у них почти не было — ее ждали в лекарском крыле, его — в храме, сегодня воскуряли благовония предкам. Она не сожгла ни единой палочки за последние… сколько лет прошло? Все они были как один, тягучий и бесцветный. Где-то у тренировочных полей до сих пор веселились самые неутомимые и кому-то вздумалось петь. В утренней тишине это было странно и как будто неправильно. Цзян Ваньинь сжал ее руку, когда она едва не оступилась на мокрых досках, а потом прижал к себе — как ей показалось, прощальным, сытым движением. Ну что ж, она тоже получила свое. Без обид. Их и так достаточно. К лучшему, если… — Я предпочел бы, чтобы ты пошла со мной, — сказал Цзян Ваньинь и вытянул из наспех завязанных волос еще травинку. Расчесываться ей придется долго. — Пойдешь? Конечно нет. Ей стало холодно, хотя он все еще ее обнимал. — Неразумно. — Я знаю. И он замолчал так красноречиво, что ей поневоле захотелось узнать, о чем он молчит. Но Цзян Ваньинь всегда говорил, когда лучше было промолчать, и молчал, когда нужны были слова. Не его заслугой было то, что ей не хотелось вырваться из его рук. Их связь вряд ли была тайной даже изначально, по крайней мере, для окружения Цзян Ваньиня. Но знающие были молчаливы и склонности господина к незаметной лекарке не удивлялись, даже на глаза попадались редко — и она была за это благодарна. Сама же Пристань Лотоса оставалась в блаженном неведении, в лекарском крыле было тихо, косых взглядов на нее не падало, а старшие целители равнодушно приказывали ей, как и прежде. Разве что высыпаться она стала лучше, хотя, казалось бы — спала меньше. Вернувшийся Бай Шуан почти сразу отправился куда-то на юг, а вот он бы все понял. Это было… облегчением. Странно было его чувствовать так ярко, она не привыкла — ее чувства давно вылиняли и посерели. Она думала, что так лучше, серость приглушала, бледнила боль, и все это время жила в уверенности — в этом ее спасение. Не позволять себе ничего, идти мимо людей, застыть, как спрятанная снегом, окаменелая земля. Она даже мстить не хотела, для этого надо было отряхнуть снег и заставить себя страдать. Бездумная отстраненная серость спасала ее и ее врагов. Чувства вернулись, а боль — нет. Ей до сих пор казалось это странным. Изумляло до невероятности, когда она шла в его покои или расчесывала в утреннем сумраке волосы, пока Цзян Ваньинь на нее смотрел. Разговаривали они мало, хотя ей иногда казалось, что он хочет что-то сказать. Но, к счастью, Цзян Ваньинь, как и она, предпочел молчание. Так было спокойнее. И она не представляла, сколько это будет продолжаться — их ночи и их безмолвие. Бай Шуана она увидела случайно — на рынке. Он флиртовал с юной продавщицей жареной рыбы, но ее заметил сразу. Улыбнулся, кивнув. Что-то сказал продавщице, рассмешив ее. От запаха жареной рыбы страшно захотелось есть. — Тетушка Нин, — сказал Бай Шуан, догнав ее на краю рыбных рядов, где они переходили в причалы. Чуть дальше, нависая одной стеной над рекой, была харчевня. — Молодой господин. — Он не попытался перехватить у нее корзину, помогая, но она, в общем-то, была пустой. Они оба молчали, шагая по шумной набережной, и странным образом это не было тяжело и неловко. — Я рада, что ты вернулся, — сказала она, останавливаясь перед харчевней. — Я даже готова угостить тебя рыбой и чаем. — Что ж, это лучше, чем ничего. — Бай Шуан не стал отказываться. И поесть он любил, в отличие от нее. Вернее, она тоже любила, но как будто не могла привыкнуть. Забыла, что это удовольствие, теперь вспоминала. Как и другое… удовольствие. — Тебя долго не было, — сказала она, когда подавальщик унес опустевшее деревянное блюдо, полное рыбных костей. Но чая все еще было много. Бай Шуан был слишком умен. — Я сам напросился, — усмехнулся он, поймав ее взгляд. — Что тут делать, сплошная скука. Значит, Цзян Ваньинь его не отсылал. Не знал, что Бай Шуан ей… небезразличен? Ему было все равно? Или выше его гордости было ревновать — ее к нему? Она все еще не думала о Цзян Ваньине хорошо. Ее чувств это не нарушало. Увы. — Хотя, говорят, на празднике было весело. — Бай Шуан усмехнулся, и она не стала выпытывать, что он знает. Уж он-то наверняка все. Когда-нибудь она уйдет из Пристани, и ей не хотелось, чтобы Бай Шуан вспоминал ее с обидой. — Для чего еще нужны праздники, — она пожала плечами. — Чтобы веселиться. Праздники проходят, но… Но он не дал ей договорить. Перебил, да еще и легко ударил ладонью по столешнице. — Не знаю, на что ты собираешься жаловаться, но перестань. — Я не… — Ты просто не видишь себя со стороны. А я вижу. И… сама знаешь кого — вижу. И ему я не скажу, а тебе мне ничего не мешает. — Что? — она тоже прихлопнула ладонью по столу, нахмурившись. — Что вы оба дураки. Она даже спрашивать не стала, что именно Бай Шуан имел в виду. Что бы ни имел — они дураки, с какой стороны ни глянь. И она засмеялась, снова испытывая ту странную, забытую легкость, которую чувствовала когда-то… Когда-то очень давно. Все было давно. И хорошо, что Бай Шуан не сказал глупостей вроде «он тебя не отпустит». Почему-то показалось, что он хочет сказать именно это — не ответом ли на ее собственные мысли? Цзян Ваньинь не станет ее удерживать. Он никогда не пытался. Никого. Но и не отпускал. Цзян Ваньинь ждал ее каждую ночь. Однажды она не пришла, занятая в лекарском крыле, — никто с ней не церемонился, и главе великого ордена Юньмэн Цзян пришлось уступить ее старшему лекарю, вздумавшему на ночь глядя готовить пилюли от желудочных болей. Цзян Ваньинь заглянул к лекарям, хмуро прошелся по палатам и ушел, провожаемый недоумевающими взглядами. А она прятала улыбку, растирая сухие корни ирисов в пыль. Когда она сказала, что нет смысла приходить в его покои — лунные дни не могло предотвратить никакое совершенствование, — Цзян Ваньинь кивнул, заметно покраснев. А вечером в лекарское крыло с кухни прислали сладких локв и жареных пирожков, всем досталось. И было несколько ночей, когда Цзян Ваньинь сам покидал Пристань. Он всегда предупреждал и даже говорил, что у него за дела, хотя она не спрашивала. Они вообще стали больше разговаривать и даже ужинали вместе. Поздние ужины вряд ли были полезны и как лекарь она это знала, но было в них что-то… безопасное. Холодное мясо, остывшие блинчики, терпкое лотосовое вино. Ночная темнота, уютная светом фонарей и свечей. Ей было хорошо до боли в сердце. Цзян Ваньиню нравилась эта госпожа Нин, и она ею была. Она могла бы быть ею долго, пока однажды не застала Цзян Ваньиня с письмом, которое он читал и, наверное, перечитывал — слишком мятой была бумага. Вечер — почти ночь — ничем не отличался от череды предыдущих, ветер мягко колыхал занавеси, наполняя комнаты прохладой, и было хорошо прижаться к горячему ждущему телу. Никто еще не знал, что этот вечер был последним. — Что-то случилось? — Она старательно не интересовалась его жизнью, но было бы странно не спросить, когда он делал все едва ли не напоказ. — Вэй Усянь, — сказал Цзян Ваньинь, будто это все объясняло. Стало чрезмерно жарко и душно несмотря на открытые окна. — Он… — Слова не складывались в вопрос, который был бы уместен. — Он в Юньмэне. С Лань Ванцзи, конечно. — И?.. — Странствуют и истребляют нечисть, как обычно. — Цзян Ваньинь с равнодушием, которому не было доверия, отложил письмо. — Что ж, удачно. Не надо будет отправлять наших людей, на своем пути они изведут даже мелочь, от которой всего вреда — скисший суп. Именно поэтому он столько раз перечитывал письмо? — Вэй Усянь тебе написал? Цзян Ваньинь удивленно посмотрел на нее, а потом медленно покачал головой. Прижал к себе сильнее, обхватив обеими руками. — С чего бы ему писать? Это от моего человека в Бейси. Это деревня, куда они заходили. А с Вэй Усянем… мы не трогаем прошлое. Я его давно не видел. После одного неприятного разговора. Было… плохо. Зато все стало на свои места. Он протянул вперед руку с Цзыдянем, по которому бежали фиолетовые всполохи, будто показывая ей. — Я не… — Она хотела сказать, что ничего не поняла, но он снова сжал ее в объятиях. — Хочешь его увидеть? Я могу ему написать. Для тебя. Ты не обязана оставлять все в прошлом. Она словно закаменела, горло превратилось в глину, сухую, обожженную, звуки отдалились, только кровь шумела в голове. Руки Цзян Ваньиня были единственным, что удерживало от того, чтобы разбиться. Ей казалось, что она могла разбиться. Просто. На куски. — Не то чтобы я хотел ему писать, — сказал Цзян Ваньинь, будто не замечая, что обнимает камень. — Я хочу пить. — Получилось хрипло, но она смогла выдавить из себя слова. Если жизнь ее чему-то и научила, так это быстро приходить в себя. Обморочные и рыдающие не выживают. Цзян Ваньинь только сейчас заметил, что с ней что-то не так: нахмурился, вглядываясь в ее лицо, потянулся за чашкой с вином, которое пил до ее прихода. Вкуса она не почувствовала, но стало легче. — Как давно ты знал? — спросила она, не дожидаясь его вопросов. Цзян Ваньинь взял из ее руки чашку и осторожно поставил на столик. Теперь и у него было странное лицо. — Ты думала, я не знаю? Как будто она могла думать другое! Она оттолкнула его руки и встала, едва не упав от слабости. Тело было будто не ее. — Прости, — сказал Цзян Ваньинь, тоже вставая. — Я все испортил. — Так когда ты узнал? — повторила она, словно это было самым важным. — Как узнал? — Не сразу, — он сделал шаг назад, скрестив руки на груди. — Но с тобой было что-то не так, вот это я понял с первого взгляда. А что меня зацепило — нет. Значит, ее новое лицо и новые движения были не так уж бесполезны. Утешительно в той мере, как больного в лихорадке утешает чья-то прохладная рука на лбу. — Потом я тебя… замечал. Ты мне снилась все эти годы, — Цзян Ваньинь криво усмехнулся. Сейчас он выглядел напряженным и как будто разочарованным. — Мне вообще часто снились кошмары. — Что меня выдало? — спросила она, чувствуя, как уходит вызванный неожиданностью ужас, а с ним — слабость. Ей ничего не грозило. Ничего смертельного. Она так привыкла жить на вечной грани. — Ничего, — пожал плечами Цзян Ваньинь. — Если тебя успокоит, я и Вэй Усяня узнал почти сразу, хотя у него вообще было новое тело. Наверное, такие люди, как ты и он, оставляют во мне слишком много… всего. Он знал про ядро. Ужас снова окатил ее с ног до головы, но отступил сразу. Цзян Ваньинь знал и ничего ей не сделал. Только любил длинными ночами. — Ты занималась моими ранами после того, как хренов яо едва не располосовал меня на ночной охоте. И тогда у тебя было то, старое лицо. Когда ты прищуриваешь глаза… — Цзян Ваньинь почему-то улыбнулся. — Я помнил тебя. Не так хорошо, но… Она покачала головой, не желая — и одновременно желая всем сердцем — слушать его слова. Помнил ли он, как ее осудили на смерть? — Почему тогда… Зачем тебе все это? Цзян Ваньинь, конечно, понял, о чем она. Помрачнел и наконец расцепил руки. — А тебе? Он был прав — это у случайной бездомной лекарки были причины оказаться в постели главы великого ордена, но какая корысть или нежность могли двигать женщиной, с которой его связывали только боль, обман и ненависть прошлого? Но и Цзян Ваньинь не был свободен от ненависти. О, его ненависть была так тесно связана с той, что скручивала ее нутро все эти годы — вместе с бессилием и тоской. Она вздохнула и огляделась в поисках чашки с вином, которую давал ей Цзян Ваньинь. На столике был еще и чайник, и вторая чашка — для нее. Перехватив ее взгляд, Цзян Ваньинь шагнул к столику и сам налил ей вина. Себе тоже. Они долго молчали, и можно было подумать, что они наслаждаются сладким, пахнущим цветами вином. — Так мне написать Вэй Усяню? — Странно будничным голосом спросил Цзян Ваньинь, сев на кровать. Как будто это было самое важное. — И твой брат. Я не знаю, хочешь ли ты их видеть. — Не знаю. — Ее голос тоже звучал спокойно, не громче, чем если бы они обсуждали, стоит ли зажечь курительницу. Она уже знала, что Цзян Ваньинь не любит тяжелые ароматы, но комаров не любит еще больше. — Тебе решать. Надо было с ним говорить о другом. Не о Вэй Усяне. О них. У них было столько причин убить друг друга. Или, взаимно прокляв, разойтись в разные стороны. — Я уйду, — сказала она, поднимаясь. — К себе. Этого слишком много для одной ночи. Цзян Ваньинь не остановил ее ни словом, ни жестом. Только налил себе еще вина, она слышала. Вместо того, чтобы всю ночь думать и что-то решать, она проспала до позднего утра тяжелым, нездоровым сном. Проснулась, вся потная и жалкая, будто выпотрошенная кошмарами, которых не запомнила. Хорошо, еще со вчерашнего дня в кувшине была вода, приятно прохладная, и она умылась резкими, неловкими движениями, едва не расплескав воду по полу. Идти в лекарские палаты не было ни сил, ни желания. Думать о Цзян Ваньине она не могла, поэтому стала думать о Вэй Усяне. Хотела ли она его видеть? Нет. Она знала, что говорили о нем в цзянху — слухи долетали и до той, сторонней, ее жизни. Слухи становились байками о черных колдунах и бессмертных даосах, а то и вовсе непотребными историями, которыми забавлялись крестьяне в трактирах. Вэй Усянь вернулся из мертвых — он же повелитель мертвых! — и теперь он снова был юн и полон сил, а светлый даос с небесным ликом стал его обреченным. Это было хорошо, даже если наполовину неправдой. В Пристани Лотоса, впрочем, к воскресшему Вэй Усяню относились холодно, его видели многие, когда Пристань стала прибежищем всех выживших после последней битвы на Луаньцзан заклинателей. Про это старались не говорить, но, похоже, он успел и за ту короткую ночь что-то натворить, что привело Цзян Ваньиня в ярость и отчаяние. Кое-кто говорил, что зря он не запретил бывшему брату по учению появляться в Юньмэне. Про Лань Ванцзи судачили с еще большим негодованием. Кажется, их вражда с Цзян Ваньинем только окрепла. А для нее это было как возвращение в прошлое, и от мыслей об этом ее снова бросало в пот от страха. Может быть, потом. И Вэй Усянь — потом, и… и даже тот, о ком она боялась помнить еще отчаяннее. Цзянху снова впутывало ее в свои сети — и она трепыхалась в них слабой, глупой мухой. Она могла вырваться, один раз уже получилось, второй было бы легче. Но где бы она снова чувствовала себя своей? В этой паутине все будто встало на нужные места и мир приобрел равновесие. И даже Цзян Ваньинь… Лучше бы было о нем не думать, но к нему, в конце концов, сводились все мысли. Все нити этой паутины — золотой, как каналы, по которым в теле текла ци. Она помнила их рисунок в его груди и как они, умирающе-тусклые, засияли от прикосновения к золотому ядру. Сколько бы времени ни прошло, она будет помнить. И то, чем ей за это отплатил Цзян Ваньинь. Было легко его винить, все эти годы она думала, что было бы, умри тогда наследник Пристани Лотоса. Возвысился бы орден Цишань Вэнь, как хотел ее дядя? Выжила бы ее семья? Ее брат? Может, она бы не лежала на жесткой кровати, глядя в низкий потолок, а носила бы алые шелка, ласкающие кожу, и писала трактаты на лучшей бумаге. Вэнь Нин был бы рядом, живой и теплый. На сердце не было бы горечи чужой неблагодарности и понимания, что она не имеет права ее требовать. Солнце косыми лучами падало на деревянный пол и ползло по ноге, почти обжигая щиколотку. Цзян Ваньинь любит ее гладить, обводя острую косточку, а потом скользить ладонью по своду стопы, заставляя ее поджимать пальцы. Он снова был виноват, она не хотела чувствовать — так… Было муторно от того, как ей хотелось прижаться к нему и забыть обо всем. В постели, пахнущей ими обоими. Как будто они никого не предавали и никому не были должны. Спрятаться от теней их мертвых. Цзян Ваньинь должен был убить ее в тот миг, когда узнал. Или прогнать — если фамилия «Вэнь» уже не сжирала его душу так, как раньше. Если уж добираться до сути, думала она, разглядывая солнечные пятна, они оба прекрасно знали, с кем связались. И если они предпочли друг друга прошлым предательствам и смертям, значит, ночные объятия были нужнее памяти. И, в конце концов, она была слаба. В кабинет Цзян Ваньиня ее пропустили сразу, наверняка он так приказал. Она села напротив — стол, слишком скромный для главы ордена, стоял меж ними великой стеной. — Рад, что ты не убежала, — сказал Цзян Ваньинь с холодностью, которая делала его слова неприятными. Жаль, что по нему не поймешь, спал ли он этой ночью или злился, напиваясь. А может, работал до рассвета, — стол был почти пуст. Заклинатели его уровня могли не спать месяц и выглядеть при этом цветущими юнцами. — Я подумала, что ты бы меня догнал. Или не стал бы? Ей нужно было что-то, за что она могла зацепиться и суметь сказать. Сама она пока не могла. Иногда так бывает у слабых — даже приняв решение, они не могут его исполнить. Цзян Ваньинь долго молчал, совсем не помогая. Может, ее ответ прозвучал с той насмешкой, которой она не подразумевала. — Только чтобы ты сказала «нет» мне в лицо. — Разве это важно? Он пожал плечами. Сам знал, что это ерунда. У таких, как они, значение имеют только поступки. Нелепо было осознавать, каким знакомым он теперь кажется. Она слишком быстро к нему привыкла. Даже хуже. — Скажешь? — спросил Цзян Ваньинь. Бесстрастное выражение на мгновение соскользнуло с его лица, но понять, что там под ней было — она не успела. — Нет. — «Нет, не скажу»? Или просто «нет»? Иногда он бесил именно вот этим. — Я не хочу от тебя уходить, — сказала она с той четкостью, которая снова отдавала насмешкой. Но объяснять — почему, она не собиралась. — Хорошо. — Цзян Ваньинь почему-то выпрямился еще строже, но холодность испарялась — прямо на глазах, как роса жарким утром. — Тогда… Сейчас Вэнь Цин его понимала — она сама чувствовала растерянность, как будто оба не подумали, что делать потом. Когда все решится. Возможно, лучше всего было бы поцеловаться, но между ними был стол. — Тогда я напишу Вэй Усяню? — глупо спросил Цзян Ваньинь, и пришлось встать, обойти стол и все-таки заняться чем-то более разумным. И он действительно написал. Потом, через несколько дней, за которые поменялось многое: теперь Вэнь Цин не ночевала в тесной комнате под потолком, а в лекарском павильоне никто не смел повысить на нее голос. От чужих взглядов было не скрыться, но она умела терпеть. — Вэй Усянь все равно узнает, все узнают, — сказал Цзян Ваньинь будто в оправдание, когда они сидели вместе в беседке, спрятавшись от Пристани за густыми ветвями ив. Ему тоже было нелегко, Вэнь Цин могла представить осуждение и недовольство тех, кто дождался не новой госпожи ордена, а любовницы, да еще и такой. Она уже не была красивой. Не почти совершенной красавицей, как раньше. — Да, было бы неловко случайно на него наткнуться. Сердце щемило от болезненной тоски, но это была лишь тень от той, старой. Которая заставила ее выгореть дотла, а потом слепить из пепла тетушку Нин. По слухам, ее так и казнили, хотя слухов хватало разных — ей рубили руки и голову, пытали до смерти и даже превращали в «свинью». Но вот прах точно развеяли над Безночным городом, это видели тысячи глаз. Все было ложью, у Цзинь Гуаншаня ложь была как соус к любому блюду — и ему верили или молчали. Цзян Ваньинь еще не спрашивал, что же случилось с ней на самом деле, но скоро спросит, Вэнь Цин чувствовала это и ощущала в его прикосновениях. Иногда, в постели, он задумчиво гладил ее плечо с еле заметной нитью шрама, который все никак не исчезал с кожи, или пристально рассматривал оставшиеся неровными пальцы на правой руке. Ей надо будет рассказать все — как они с Вэнь Нином решились на последнюю глупость, доверившись клятве Цзинь Гуаншаня, как в самом деле были готовы обменять свои жизни… Потом Вэнь Цин казалось, что ее одурманило горе. Надо было просто бежать, забирать всех и бежать. Теперь она знала, как легко раствориться среди тысяч людей и как велик мир за пределами цзянху. Они бы выжили. Она выжила потому, что кто-то из ее палачей оказался слишком небрежен, а могильщики — слишком ленивы, чтобы копать ей глубокую могилу. И ни те, ни другие не знали о теле человека и течении ци столько, сколько Вэнь Цин, некогда сиявшая славой лучшей врачевательницы из ныне живущих. Было несложно притвориться мертвой — она и так была полумертва. Она долго потом не была живой, пока в конце концов не попала в Пристань. К тому дню, когда пришли брат и Вэй Усянь, Цзян Ваньинь узнал почти все. Не в подробностях — половина забылась в тумане горя, вторую не хотелось бы помнить вовсе — но про побег, отчаяние, когда она узнала о судьбе своего клана, и решение жить простой жизнью Вэнь Цин рассказала. — Я видел, как твой прах развеяли в Безночном городе. — Цзян Ваньинь произнес это так, будто извинялся. Или ей хотелось так думать. Про бойню, случившуюся потом, они не стали говорить. Он тогда обнял ее крепче, хотя они и так лежали, едва ли не втиснувшись друг в друга, и это не было жаждой плоти. Чувствовал ли Цзян Ваньинь свою вину так, как чувствовала ее она? Давящей, разъедающей глаза, как сырой дым. Вэнь Цин многое бы отдала, чтобы в ее сердце была не вина, а радость, когда к пристани причалила лодка с белыми облаками на деревянных бортах. Незнакомый человек в черном крикнул что-то, что она не расслышала, вглядываясь в новые черты… Цзян Ваньинь отступил, то ли не желая мешать встрече, то ли не желая смотреть, как Вэй Усянь идет — бежит — к ней по деревянному причалу, а за ним, медленнее, с режущей сердце неуверенностью следует Вэнь Нин. Она же не могла пошевелиться, в висках глухо билась кровь, и объятия Вэй Усяня помогли ей не упасть и не отступить. Она была счастлива, потому что он был жив. Потому что брат смотрел так, будто плакал — если бы он мог плакать. Но Вэнь Цин не знала, как с ними быть. Даже с Цзян Ваньинем было проще, кто он был ей и кто она — ему?.. — А-Нин. — Она обняла холодного, жесткого, как зимнее дерево, брата, и тот гладил неловкими руками ее волосы и щеку. Вэй Усянь сжал ее руку. Было почти больно, его пальцы подрагивали и были горячими и живыми. — Вэй Ин. — Я до последнего не верил, — сказал Вэй Усянь с улыбкой, которую она бы не смогла не узнать. — Но это ты. Что ж, он изменился куда сильнее, оставшись прежним. В Вэнь Цин прежнего осталось с высохшую горошину. Может, поэтому ей все время было не по себе. Не потому, что Вэй Усянь или брат казались чужими. Она сама себе была чужой. Им нужна была другая Вэнь Цин. Наверное, они тоже чувствовали ее чуждость. Вэнь Нин больше молчал, но почти не спускал с нее глаз, а Вэй Усянь, наоборот, говорил без умолку, словно пытаясь сгладить прошедшие годы и неровные шрамы. Они оба удовлетворились ее расплывчатыми ответами о том, что с ней случилось и где она была, наверное, Цзян Ваньинь написал, как нашел ее. Ей хотелось, чтобы Цзян Ваньинь был рядом, но он ушел, оставив их троих в светлых покоях, в распахнутые окна которых било солнце, а воздух был напоен запахом цветущих лотосов. Вэй Усянь смеялся, но на озеро смотрел с тоской. И иногда оглядывался на резные двери, будто ждал, что кто-то войдет. Будь с ними Цзян Ваньинь, стало бы и ему легче? Вэнь Цин не знала. — Когда-то это была комната наставника, — сказал вдруг Вэй Усянь, когда они устали вспоминать прошедшее, а говорить о настоящем было еще страшно. — Мы убегали через то окно, там был удобный карниз… Он замолк, и Вэнь Цин захотелось спросить, какова его жизнь в Облачных Глубинах, и по-прежнему ли Лань Ванцзи похож на нефритовую статую, и что на самом деле сейчас между Вэй Усянем и Цзян Ваньинем. Их притворная вражда стала настоящей? Цзян Ваньинь клялся защитить его, это Вэни мешали. Вэнь Цин тогда вцепилась в обещание Вэй Усяня, не видя и не слыша ничего, кроме своих горя и нужды. Она потянула Вэй Усяня за собой в бездну. — Ты скучаешь по Пристани, — только и сказала она. И тогда скучал. — Это разве важно, — засмеялся он, и Вэнь Цин вдруг поняла, что не помнит его прежнего лица. Еще утром — помнила. — Тут хорошо. — Что можно было еще сказать, чтобы слова не подняли придонный темный ил, замутив чистую воду их встречи? Вэй Усянь молча кивнул, а потом слуги принесли ужин, и это было вовремя. Цзян Ваньинь все так же то ли прятался, то ли не желал видеть своих гостей. Это одновременно успокаивало и злило Вэнь Цин. Она слушала рассказы о Ханьгуан-цзюне — благородном и великолепном, пила вино и искала в себе те чувства, которые не были бы омрачены прошлым. Вэнь Нин сел совсем близко, подкладывая в ее тарелку еду. По его лицу было сложно читать — она отвыкла, наверное, — но его молчание казалось легким. В нем теперь был покой. Про А-Юаня ей сказали уже потом, когда они вышли на закатный берег и Пристань тонула в золоте неба и озера. Вэнь Нин обнимал ее жесткими руками, пока она молча плакала, даже не от радости, а от накрывшего в единый миг осознания того, как страшно и темно было их прошлое. Жизнь маленького А-Юаня заставила эту тьму казаться еще чернее, и снова стало жаль всех — А-Нина, Вэй Ина, ребенка, который стал теперь Лань Сычжуем, всех убитых и даже себя, такую глупую, такую напуганную… Ей действительно стало плохо, Вэнь Нин проводил ее до крыла, в котором она теперь жила — ее комнаты были рядом с комнатами Цзян Ваньиня, внутрь ее брата, конечно, не впустили бы. Вэнь Цин уснула почти сразу и проспала до утра тяжелым, обморочным сном, после которого просыпаешься с пустой и гулкой, как тыква, головой. И все же второй день дался легче, она справилась с сумятицей в мыслях. На третий гости покидали Пристань, а Цзян Ваньинь все так же их избегал. Среди многих поводов для волнений этот был не самым важным, но и не заметить его они не могли. После завтрака — глава Цзян, как объявил слуга, еще на рассвете улетел в далекую деревню, староста которой давно жаловался на пакостливую нечисть, — они вышли прогуляться вдоль озера. В город идти не хотелось, слишком много внимания привлекла бы такая компания, Вэнь Цин не была готова к этому испытанию. Ей хватало безмолвного любопытства слуг и адептов. — Тебе тут хорошо? — спросил Вэй Усянь, провожая взглядом служанок, уносивших остатки еды. Вэнь Цин знала, о чем он спрашивает, но того ответа, которого он хотел, у нее не было. Она и сама не знала, кто она в Пристани: Цзян Ваньинь как будто посчитал, что все устроится само, и теперь в его покоях к ней относились едва ли не как к госпоже ордена, а в лекарских палатах держались подальше. «Тетушки Нин» опасались, как всего непонятного, и охоты заставлять ее толочь бесконечные корешки или бинтовать сломанные пальцы ни у кого не было. Она скучала по Бай Шуану, тот бы не стал смирять свой насмешливый нрав, будь между ними все проще. Он бы посмеялся, глядя на мучения адептов и слуг — для них нет хуже человека, чем человек без статуса. Ей и самой было не по себе, хотя в постели Цзян Ваньиня это казалось неважным. — Хорошо, — ответила Вэнь Цин, пожав плечами. — Я не хочу отсюда уходить. Это должно было остановить Вэй Усяня от предложений, которых она не желала слышать. Он, наверное, чувствовал ее отчужденность, но обиды не было. Вэй Усянь тоже был другим. Вэнь Нин обижался. Он шел за ними, ссутулив худые плечи, и не вмешивался в разговор, хотя слушал внимательно. В Пристани ему не нравилось, это ощущалось так отчетливо, будто неприязнь текла в нем, как раньше — ци. — Мне в Облачных Глубинах тоже хорошо, — сказал Вэй Усянь. Это было странно. То ли он научился говорить намеками, то ли ничего особенного не имел в виду, но… — Я слышала, глава Лань вышел из уединения. — Она, наверное, слишком торопливо перевела тему, и Вэй Усянь натянуто улыбнулся. Ему не было дела до главы Лань, когда другие люди были ближе к его сердцу и его волнениям. — С его позволения Вэнь Нин теперь сопровождает учеников на охоты, — сказал он, обернувшись к ее брату. Словно просил вмешаться в разговор. — Цзэу-цзюнь добр и умеет быть благодарным. А Цзян Ваньинь нет. И она сама — не пример благородства. Вэнь Цин посмотрела на брата с нежностью и тоской, но ничего в глубинах ее души не было затронуто его словами. Они стали такими разными — стоило бы бояться, что теперь они начнут причинять друг другу боль. И не в боль ли вылилось ее сумасбродное желание вернуть его к жизни? Вэнь Цин снова захотелось его обнять, даже рука дернулась, но Вэнь Нин отвернулся, глядя в землю. — Я рада, что у вас обоих все хорошо. Да и у Лань Сичэня. Нельзя все время платить за свои ошибки и мучиться от вины. Она знала. — Может, ты навестишь нас? Раз уж не хочешь уходить… — Вэй Усянь не договорил, махнув рукой так, будто прогонял разочарование. — С Цзян Чэном или сама? — С Цзян Ваньинем? Вряд ли в Облачных Глубинах обрадуются столь вызывающему нарушению праведности. Кем я буду рядом с ним? Вэй Усянь удивленно поднял брови, остановившись прямо посреди дорожки. За его спиной плескалось озеро, между зарослями лотосов как раз была чистая заводь. Днем в ней иногда купались мальчишки. — Его женой, — сказал он. — Разве посмеет Цзян Чэн предложить меньшее? Вэнь Цин пожала плечами и пошла дальше, заставляя Вэй Усяня и брата следовать за ней. Надо было выпить травяного настоя от головной боли. Или вина. С отъездом гостей жизнь в Пристани Лотоса не вошла в привычную колею — она снова застыла в положении неопределенности, кажется, для всех, кроме Цзян Ваньиня. Тот ничего не замечал или делал вид, потому что взгляд у него иногда бывал беспокойным. О Вэй Усяне они так и не заговаривали, пока однажды, на пятый вечер после их отъезда он не признался: — Я боялся, что ты уйдешь с ним. С ними. Они лежали в постели, и было слишком жарко, чтобы обниматься, но он все равно положил ногу на ее лодыжку. Вэнь Цин не протестовала. Вечер был ленив и не располагал к меняющим жизнь разговоров, но что ж. Он первый начал. — Любой бы тебе сказал, что глупо волноваться из-за любовницы. Цзян Ваньинь перекатился на бок и уставился на нее. Судя по решительности на его лице, он тоже зацепился за ее слова. Как давно они искали повод?.. — Любовниц в свои покои не таскают. Не думай так. Он замолчал, нахмурившись и не отводя от нее взгляда, а потом осторожно провел пальцами по ее щеке и подбородку. — Разве не смешно, — сказал он. — В каком-то смысле я сплю с Баошань. И хочу на ней жениться. Вэнь Цин когда-то разрезала его нутро и видела, как его пустые каналы вспыхивают золотым сиянием ци. Боги знают, как часто она жалела об этом, но не сейчас. В каком-то смысле она спит с лучшим творением своих рук. Они действительно были связаны и теперь ей верилось, что они не могли не вернуться друг к другу. Завтра, конечно, ей будет неловко перед самой собой за пришедшую на ум глупость, но в постели, в объятиях Цзян Ваньиня, после его слов могла ли она думать о завтрашнем? — Никому это не понравится, — сказала она, одновременно подразумевая свои «да» и «это будет трудно». — Никому, — подтвердил Цзян Ваньинь. — Но они побоятся не понравиться мне. Так что все хорошо. А в Пристани тебя уважают. И будут еще больше, когда узнают новую госпожу Цзян. Ну и женить меня пытались так долго, что для них же лучше порадоваться. В Пристани Цзян Ваньиня любили. Вряд ли она сможет что-то разрушить. Эпилог. В семейном святилище Цзянов было прохладно даже в летний зной, и, если бы не тяжелый запах благовоний, она осталась бы тут до вечера. Иероглифы на памятных табличках мягко переливались золотом в полумраке: солнце тянулось к ним через приоткрытую дверь, но его хватало лишь на то, чтобы упасть на деревянный, сияющий в ярком свете пол. Госпожа Цзян в последний раз поклонилась предкам рода, со вздохом села на колени и отодвинула курильницу — подальше от себя, поближе к табличкам. Предкам нужнее. Цзян Чэн не понимал, откуда у нее столько почтения к почившим Цзянам, наверное, считал, что так она устанавливает свое право стать частью клана. Или просит прощения за грехи своего. Надо будет когда-нибудь сказать, что ей просто нравится это место. Как кошкам иногда нравится определенная ступенька на лестнице или подушка на полу — и никто не знает почему. Ее приязнь объяснить было легче: она любила прохладу и тишину, и в полумраке чувствовала спокойствие. Те в ордене, кто считал ее удачливой бродяжкой, наверное ждали, что благородная госпожа-матушка главы или его отец поразят недостойную женщину, выбранную их сыном, молнией и громом прямо в храме. Те, кто искренне уверовал в то, что она — ученица самой Баошань, ждали, что над ней воссияет нимб бессмертной. Цзян Чэн сказал такое на людях всего раз — шутка была ему под стать, отдавала горечью, насмешкой и благодарностью, — но нашлись те, кто поверил. Она не уставала удивляться этому. Иногда было смешно, когда больные пытались пасть перед ней ниц за настойку от кашля, иногда раздражало. Сама Вэнь Цин просто радовалась, что ее до сих пор никто не узнал. Или сделал вид. Она опасалась, что среди гостей на свадьбе, слишком скромной для главы великого ордена, найдутся остроглазые и памятливые, которые пожелают открыть главе Цзян правду, но все прошло чинно и спокойно. Хотя она не сомневалась, что узнали ее многие — глава Лань, несомненно глава Не и кое-кто из их свит. Старый лекарь в золотых одеждах Цзиней, который долго на нее смотрел, а потом шептал под нос то ли молитвы, то ли проклятия. Глава Лань привел к ней А-Юаня и передал дар от брата и Вэй Усяня, путешествовавших далеко на западе, — они бы не успели на свадьбу, но обещали заглянуть позже. Вэнь Цин знала, что Цзян Чэн одновременно и ждал их, и в то же время их отсутствие стало для него облегчением. И все равно — что-то возвращалось в ее и его жизни. И появлялось новое. А-Юань был улыбчив и добр, она плакала под красной вуалью, и потом тоже. Вэнь Цин осторожно перешагнула порог, подняв подол темно-лилового платья, и ступила на выжженные солнцем плитки двора. Ей пора было возвращаться в целительские палаты, к вечеру ищущих помощи всегда становится больше. Ранним утром и к вечеру — словно бы на переломах дня и ночи. Она уже так много про это знала. Она чувствовала, как дышит Пристань Лотоса. Может, она еще не была здесь своей, но станет. Вэнь Цин перестала бояться быть отвергнутой. На покрытой пеплом пожара земле растут деревья и травы. Она просто подчинилась закону природы. Она выбрала эту жизнь.