***
— Так и живем, хлопчик. Так и живем, — вздыхала Евдокия Николаевна, наливая в кружку мутный отвар. Вручив в руки гостя питье, старушка, изрядно изнемогшая и покашливающая, уселась на тахту. Да, сдала баба Дуся за последние годы. Кожа ее стала истощенной, иссохшей, словно кожура гнилых яблок, которыми она почивала Хозяйку погоста. Глубокие морщины расходились от уголков ее тусклых глаз, опускались к бесцветным губам, где больше не улыбалась радость. Серебристые волосинки обрамляли ее лицо, точно кружевные нити, коими Мойры плетут человеческие судьбы. Череватый наврал соседке с три короба: что колдовать ходил, что занемог по дороге и что свечной огонек, мерцающий в окне с синими ставнями, чуть ли не стал для него светом в конце тоннеля. — Отдохни, хлопчик, отдохни, — приговаривала женщина, обмахиваясь газеткой, как веером. Несмотря на позднее время, летняя духота не отступала. — Я тоже сегодня сама не своя. Сердце, як птичка в клетке. Неспокойно на душе, трусит прямо. Влад молчал. Вперился глазами в жижу, коей угощала его «радушная» баба Дуся. Представилось ему, как старуха Руську какой-то отравой поила. Вспомнилось видение, в котором эта тварь детей гнилыми плодами кормила. И злость его обуяла такая, что пришлось стиснуть зубы. — Скоро малышня в школу пойдет, — поддерживала «диалог» не унывающая Евдокия Николаевна. — Давеча вспоминала, скольких грамоте обучила, уму-разуму научила. Жаль, половины в живых-то уж нет. — Твоя заслуга, — сквозь зубы прорычал парнишка и яростно впился в лицо проклятой старухи. — Правду же говорю? А, баб Дусь? Волк в овечьей шкуре! Строит из себя великомученицу, а у самой руки по локоть в крови. — Ты что такое мелишь? — женщина, минуту назад прикидывающаяся беспомощной старушкой, посуровела, обозлилась. Губы ее сжались в тонкую полоску, уголки рта вниз поползли, вырисовывая сердитый оскал. — Околесицу городишь! Пусть отсохнет твой поганый язык! И Череватого столь бурная реакция разозлила окончательно. — Свои все передохли, так еще и чужих погубила, — продолжил он расковыривать ведьминские раны. Всегда прямолинейный, никогда не стесняющийся в выражениях, он не мог лукавить иль молчать. — Уходи! Уходи сейчас же! — Евдокия Николаевна, душка и милая бабушка, замахала грозно кулаком. Да вот незадача — сердце прихватило; беспощадная боль сжала грудь в тиски. Старуха в лице переменилась: выпучила глаза, воздух глотать жадно стала. — Капли, — просипела она трясущимся голосом, — дай капли, быстрей! Баба Дуся жизнь жила, окутанную густым покровом лжи и притворства. Она совершенно не заботилась о других и цинично манипулировала окружающими, словно на скрипке играя. Притворяясь благодушной старушкой, она с удовольствием пряла на своих веретенах обманы и хитрости, и никто не подозревал даже, что под тщательно выдержанным образом скрывается злая, коварная душа. И сейчас, в этот последний момент, когда жизнь старухи норовила вот-вот оборваться, Влад не спешил помочь или облегчить ее мучения. Потому что в груди этой самозванки билось испорченное, жестокое сердце, и настало время ей отвечать за свои деяния. — Капли? — Череватый, не торопясь, потянулся к пузырьку, что стоял на подоконнике рядом с расцарапанной иконой. — Эти, что ли? Рука его совершила непредсказуемый маневр: склянка опрокинулась горлышком вниз. Живительная эссенция вся пролилась на пол, и старуха, издающая прерывистое, свистящее дыхание, схватила себя за горло. Невидимая веревка затягивалась вокруг ее морщинистой шеи. И из петли этой уже не спастись. Свалившись с тахты, баба Дуся извивалась на полу, как уж на сковородке, как пресмыкающееся на раскаленном песке. Влад поднялся с места, не спеша подошел ближе. Возвышаясь над помирающей старухой, он смотрел, как синеет ее лицо, как наливаются кровью белки ее бесстыжих глаз и как изо рта ее текут слюни, точно у взбешенной собаки. — Помоги, — прохрипела старуха из последних сил. Но Череватый помотал головой. — Прощай, баб Дусь, — выдал он тоном мрачным, каким судьи оглашают смертный приговор. И в глазах старческих вспыхнул ужас, ведь пришел таки час расплаты. В форточку влетел поток ледяного воздуха, гадливый хохот заполонил дом. Силуэт чертовки материализовался рядом с Владом, и голос ее зазвучал победоносно-радостно: — Трусишка сподобился на пакость! Трусишка сподобился на пакость! Продолжая ухахатываться, она обернулась тенью и резвым порывом метнулась к стенам. Иконы, свечи — всё раскидала эта дьяволица, и лики святых уткнулись безмолвно в пол. Зловещий танец чертовки набирал обороты, венчая смерть ведьмы ответным шипением зла. Она побила стекла, зеркала, снесла всё со стола и с полок, и под ногами Влада воцарился настоящий алтарь — алтарь Силе темных, коей нет в своем ужасе равных. Погребенная под осколками баба Дуся не шевелилась, только грудь ее вздымалась всё быстрей и быстрей. И вдруг в отражении этих мутных, почти остекленевших глаз Влад заметил два блеснувших алых огонька. Зрачки старухи увеличились, рот искривился. Беззвучный крик сорвался с посиневших губ. И всё прекратилось. Под ликование беса старая ведьма испустила дух. Неизвестно, что она увидала — лица тех, кому душевную боль причиняла, или лица тех, кого со света сжила. Однозначно, явилось ей нечто ужасное. Ужасное и дюже справедливое. Баба Дуся была любительницей тащить в дом вещицы религиозного порядка. Посему лампада, горящая в красном углу, не могла не привлечь внимание разбушевавшейся чертовки. Лампа скоро оказалась на полу, и огонь коснулся вязаного ковра. — Проваливай! — зашипела на Влада сущь, что явно не успела нагуляться в чужих владениях. Веселиться и мародерствовать ей хотелось, вероятно, до рассвета. Окинув тело ведьмы безэмоциональным взглядом, Череватый поспешил ретироваться. Застывшая гримаса на лице бабы Дуси не тронула юношу, не пробудила в нем сочувствие или сопереживание. Убегая с перекрестка, Влад думал лишь об одном: преступление он совершил, столкнув проклятую старуху в бездну, или не заслуживает сей поступок наказания? Смех взрывной, будто гром раскатистый, прервал его мрачные мысли. Обернувшись, юноша узрел дом, охваченный пожаром. Треск пламени, столб дыма, огонь, тянущийся до самых небес… Дом Евдокии Николаевны превратился в пылающий факел. А прямо под окнами, обрамленными синими ставнями, прыгала и ликовала чертовка в рванье. Кострище возымело над ней особенную власть: точно дикая, в эйфории будто, она кричала и улюлюкала, наблюдая, как в руины превращается дом. Сотворенный не без ее участия, этот безжалостный очаг огня был воплощением бесовской жестокости. Пожар свирепствовал, пламя было неутолимо. Ночь не знала сна. И чертовка, голодная до трагедий и людских страхов, намеревалась продолжать безумство до самого утра.***
Влад брел домой, измотанный дурными мыслями. Он понимал, что переступил грань, пересекать которую непростительно. Отвращение к себе, к своему аморальному поступку постепенно заполняли сердце. Плечи Череватого прогибались под гнетом вины. — Сука! — Влад пополам сложился, застонал от боли. Это было похоже на бесконечную пытку, словно голову атаковали миллионами игл. — Я весьма заинтригован, — загромыхал в ушах низкий, хрипловатый голос. Астарот, подлец треклятый, в чужие мысли бесцеремонно проник и хозяйничать, как в собственных покоях, начал. — Да начнется игра! Голова, освободившаяся от чужого присутствия, загудела, закружилась. Парнишка, абсолютно обессиленный, слабый как никогда, осел на траву. Прижав к груди колени, спрятавши лицо от полночной мглы в ладонях, Влад заплакал, сидя подле калитки. Невозможно смириться с той борьбой, которую каждый день ведёт одержимый. Он отчаянно пытается вернуть свою мысль под контроль, но бесы и демоны всегда оказываются на шаг впереди. Казалось бы, ты созидатель своего существования, ты хозяин своей судьбы. Но нет, на деле, ты всего лишь марионетка в руках всемогущей Силы. Одержимость — это война. Война между тобой и неизвестностью, между реальностью и иллюзией. Ты никогда не знаешь, что случится через минуту, какие мысли затуманят твой разум и кто возьмет бразды правления над твоим телом. Вся жизнь становится предсказуемо-непредсказуемой, и ты просто плывешь по течению, слепо веря, что оно приведет тебя к устью и началу начал. Одержимость — это потеря своего «Я». Ты лишен индивидуальности, воли, права на самоопределение. Превращаешься в пустую оболочку, в чужое существование. Безрадостное и бессмысленное. Сердобольный Васька спрыгнул с забора и принялся утешать юнца: терся о его ноги, подныривал мохнатой головешкой под его дрожащие руки. Котяра ласкался и будто бы спрашивал: «Что ж ты не весел, Череватый? Ты ж на пути к свободе. Радуйся. Ну же, радуйся». — Отвали! — отмахнулся от надоедливого кошака Влад и, шмыгнув носом, поднялся с земли. Движения его вновь обрели решительную твердость, и полон парень стал мыслей, что верно поступил. Но стоило Череватому перешагнуть порог «собственного» дома, предстало ему зрелище, которого он никак не ожидал. В комнате орудовал взбешенный черт. Зеркала трещали под неистовыми ударами его когтей, посуда разбивалась с глухим звоном, придавая атмосфере дополнительную напряженность. Существо, охваченное яростью и ненавистью, громило всё, что попадалось на пути. Почуяв присутствие Влада, Главарь обернулся, скалясь гнилым ртом. — Здоровеньки! — алые глаза, искрящиеся настоящим безумием, горели, точно врата в ад. — Явился, позорище? Бес превратился в дымку, сквозь которую виднелся его жуткий силуэт. Медленно, но уверенно тень поднялась над полом и резким рывком подлетела к Владу. Будто ястреб, нападающий на жертву. — Самоуправничаешь? — окутывая воспитанника вихрем мрачной энергии, прорычал ему в лицо чёрт. Череватый решил, что обаяние на сей раз не поможет — настроен помощничек крайне агрессивно. Вместо оправданий и витиеватых объяснений юноша сразу же перешел к начитке черной молитвы. — Отпускай, сука! — просипел колдун требовательно, сверля алоглазого тяжелым, бесстрашным взглядом. Бес отхлынул назад, силки заметно ослабил, в которые заковал непослушного ученика. В жарко-красных глазах отражалась жажда уничтожения, однако, чуял бес, что Череватый обзавелся покровителем, в стократ его превосходящим. — Ты заигрался, человетинка, — прошипел Главарь, паря тенью под самым потолком. — Ты много на себя берешь. И мне это совсем не нравится. Нечто рассекло воздух, и в миллиметре от лица Череватого пролетел нож. Лезвие, минуя истинную мишень, вонзилось в косяк двери. Влад тем не менее успел ощутить на себе дыхание смерти. А дальше… а дальше наваждение, морок, забвение. Безжалостная сущь на сей раз превзошла сама себя: издав мерзкий клич, бес ринулся на колдуна и, словно голодный паразит, вселился в его тело. Душа парнишки тотчас наполнилась тьмой, стала с дьявольщиной неделимым целом. Пробудился звериный инстинкт, инстинкт голодного хищника. Оскверненный ум стал царствием зла. Влад не имел больше контроля над своим телом — существовал, но действовать не мог. Рука поднялась, словно за веревочку кто-то потянул. Обмякшая ладонь Череватого с усилием выдернула из стены нож. — Пошалим? — пробасил не своим голосом Влад и хохот бесноватого вырвался из его груди. Юноша начал переставлять ноги, ватные, тяжеленные, двигаясь к центру комнаты. Там, на полу, в осколках разбитого зеркала он увидел собственное отражение, которое привело его в ужас. Нож приставлен к горлу. Рот, расплывшийся на пол-лица, распахнут, и вместо ровных зубов в нем только гнилые клыки. Глаза — две огненные ямы; путают, создают нескончаемую петлю, искажающую реальность. Внутри Череватого бушевала жажда действий: он хотел противостоять этой мучительной немощи, бороться с собственной уязвимостью. Но попытки были напрасны — тело, некогда сильное и гордое, превратилось в бездушное, каменное изваяние. Влад попал в западню, из которой нет спасения. Беспомощность обрела новую грань — полнейшее ощущение безвыходности. Он как в тюрьму попал: был заключен в собственное тело и не имел возможности на что-либо влиять. — Пошалили и хватит! — произнесли Владовы губы и из рта его неплотным сгустком вылетела тень. Череватый рухнул на пол. Горло его пересохло от кашля. Желудок стал жертвой рефлекса, который непрерывно мучил нутро. Ладони кровили, из них торчали куски разбитых стекол. Сердце плясало в груди. Выплевывая из себя легкие, парнишка спинным мозгом чуял присутствие Главаря. Образ красавца, мерцающего в лунном свете, склонился над учеником. Гнусная ухмылочка поселилась на тонких, бескровных устах, глаза издевательски сщурились. — Это было мое самое последнее предупреждение, — процедил сквозь зубы бес и, рассмеявшись в коварнейшей манере, испарился. Влад не видел триумфального выражения, поселившегося на наглой физиономии черта — пытался совладать с тем ужасным опытом, который случился с ним минуту назад. Пытался пережить лютую злобу, пережить мощь всех чувств, распирающих изнутри. Пытался забыть извращенное наслаждение, что наступает, когда всем вокруг паршиво и безнадежно. Страшно испытывать энергии, которыми «живут» представители подземного царства. Но самое страшное, что Владу в какой-то момент захотелось это повторить.***
Густой туман лёг на унылые хуторские улицы. Листья, когда-то яркие и насыщенные, теперь же бесцветные и мертвые, рассыпались ковром по земле. Все цвета растворились в серых тонах, а небо стало похоже на болото. Ссутулившись, Влад шагал по подмерзшей тропе. Совесть молча проклинала его, напоминая о цене, уплаченной, точно взнос за членство в элитарном клубе. Чужая жизнь стала проходным билетом в будущее, лишенное бесовских цепей, и думки эти выжигали в душе всё, оставляя лишь пустоту и сожаление. Девять, сорок, да много дней прошло с гибели бабы Дуси, а Череватый всё не мог найти в себе силы навестить ведьмовскую могилку. Но сегодня он твердо решил — проведает непременно. Придет и, если потребуется, призовет «своих», чтоб сопроводили каргу, куда следует. После дождя трава на кладбище казалась особенно блеклой. Туман скрывал все дальние виды, создавал из погоста место невообразимо загадочное. Ветер, будто воплощение непокоя и печали этого места, завывал заунывно в еловых ветвях. Влад отворил скрипучие ворота, ступил на могильную землю. Дорожка вела его мимо чьих-то забытых имен, мимо лиц неизвестных героев и героинь. Но парень вдруг остановился, как вкопанный. — Что за пиздец? — прошептал обомлевший Череватый. На могилке, поросшей сорняками, предстала перед ним молодая женщина, исполняющая древний колдовской ритуал. Черная грива волос, свисающая по ее плечам, таяла в тени сумрака; из-под капюшона выглядывал длинный, крючковатый нос. Глаза ведьмы смотрели сине-серыми поволоками, смотрели затуманено, подстраиваясь под потоки эфира. В руке ее покоился серп, символизирующий власть над миром духов, и лезвие его зазубренное сверкало в лучах Луны. С неукоснительной преданностью, полностью поглощенная иным измерением, она ворожила, закатив к небу глаза. И воздух сотрясали шаманские звуки, вырывающиеся из её пухленького рта: — Са-хай-я! — голос этот вибрировал, вводя в гипнотический транс, и от него, казалось, даже камушки на земле подпрыгивают. — Сахайя Фредда! Сахайя Садорион! Сахайя Майтранно! Са-хай-я! Она, воплощение красоты и мистики, несомненно, призывала кого-то дюже могущественного, открывая двери в мир, которые многие даже не мечтают увидеть. Но Череватый был бы не Череватым, не оступись он на ровном месте. Хрустнув веткой, что валялась под ногами, юноша, разумеется, привлек внимание шаманки к себе и прервал транс, в который она так усердно и долго входила. — Перебивать чужую практику, — заговорила девушка с явным недовольством, — столь же неприлично, как и перебивать чужой разговор. Вот уж диссонанс: голос ее (не утробный шаманский рык, а настоящий голос) был такой плавный, такой мелодичный. Череватый заморгал растерянно, придумывая, чего бы такого в ответ съязвить, но незнакомка, похоже, мысли слышала уже на моменте их формирования. — Да не местная я, чужестранка, — намек на улыбку поселился на скуластом личике. — Земля у вас ведьминская, вот и тянет меня. Хорошая земля. Она сделала глубокий вдох, наполняя тело смрадом кладбищенских территорий. Смакуя этот самый смрад. И внезапно, ни с того ни с сего вскрикнув, вонзила серп в спелое яблоко, что лежало подле креста. Нахмурив брови, Череватый косился на шаманку недоверчиво и даже строго — в диковинку ему были такие методы общения с Силой. Ведь дамочка эта, особа дюже подозрительная, улеглась на могилу и принялась щеки землей растирать. — Негостеприимный вы народ, пропащинцы, — ухмыльнулась ведьма, окинув Череватого лисьим взглядом. — Негостеприимный и неблагодарный. Живете здесь, как в посмертии, и дальше собственного носа не видите. — Да что тут высматривать? Одни и те же обрыдлые рожи. Вражины на каждом шагу. Шаманка побуравила Череватого взглядом и выдала, покачав укоризненно головой: — Глупенький, глупенький Буратино. Эти глаза, холодно-синие, читали мысли, читали секреты. Видели скрытые стремления и знали тайные страхи. — Человек не в силах верховодить бесами, — произнесла она тоном таким, что кожа Влада гусиною шкурой стала, — однако в силах сопротивляться, не поддаваться соблазнам. Опыт древних практик позволял этой девушке читать Череватого, как раскрытую книгу. Она смотрела в его глаза и погружалась в саму душу, улавливала тончайшие нюансы и эмоции. — Выбор всегда остается за человеком. Почему боишься последнее слово сказать? С каждым новым днем непокорный нрав Череватого лишь разгорался: Влад со всеми зубоскалил, злился, всегда огрызался, язвил. Несмотря на молодость и неопытность, он считал себя умнее всех, не признавал авторитета, знаний старших. Не осознавал, что многое упускает из-за своей гордыни и упрямства. Вот и сейчас напрягся, будто переговоры с самым злейшим врагом вел. — Зачем ты пришла? — прошипел он, водружая вокруг себя мысленный барьер. — Что ты здесь ищешь? — С миром пришла, — шаманка собрала в ладонь могильной земли и протянула руку Владу. — Помочь хочу. Веришь? Приступ непримиримой ярости овладел юношей. Мысли, слова, поступки — все ядом смешалось в крови и затуманило здравый смысл. Чувства и эмоции вырвались на свободу. Злость и ненависть обернулись верными спутниками. — Чтоб тебя!.. — взбеленился юноша. Резким ударом он отверг руку женщины и затараторил лихорадочно всё, что без разбору в голову шло: — Супостата тебе на затылок, три черта на спину. Чтоб, блять, по всему твоему роду прошлось, чтоб крутило тебя во все четыре стороны! — Осторожнее. Могу сделать кусь. Кажется речи, пронизанные чистой ненавистью, ведьму не поразили. Не изменилось ее равнодушное лицо, ни один нерв на нем не дрогнул. Лишь бровка иронично заломилась при упоминании некоего «кусь». А щеки Череватого пылали красными пятнами, и ноздри его раздувались от негодования. Уникальная смесь магической энергии наполняла воздух на кладбище. Шаманка и колдун спорили не только на уровне слов, но и в великой борьбе двух душ, окрашенных различными целями и предназначениями. — Пошла вон! Проваливай! — кричал Череватый, как ему казалось, устрашающе, и вдруг кто-то взял его под локоток. Прикосновение было столь неожиданным, что Влад обернулся резко и едва не уронил Настю, подкравшуюся к нему из-за спины. — С кем ты разговариваешь? — водила она озадаченно глазками по могильным землям, но никого, окромя товарища, на погосте не видела. Парень вгляделся вновь в место, где ровно секунду назад ворожила шаманка с серпом. Наглая шаманка, посмевшая с ним в «кошки-мышки» играть! Да только след простыл этой лярвы, будто и не было ее здесь никогда. — Неважно… Ты что здесь забыла? Вопрос был задан в манере Череватого — как вызов, обвинение, как плевок в лицо. Настя на такой выпад лишь ресничками похлопала — привыкла уже. — Пришла попрактиковаться, — ответила она безобидно. Злоба и зацикливание на колкостях ей были несвойственны. Влад лицо соорудил крайне скептическое: брови задрал, глаза округлил, губы в ехидную ухмылку сложил: — Ты? Одна? В лесу?! Рыженькая закатила глаза — вот и делись после такого с Череватым страхами! — Сегодня новолуние. К тому же я заметила, что у могил свечи горят ярко и ровно, а дома как-то тускло и прерывисто… — Гениально, — фыркнул, нисколечко не стесняясь откровенного издевательства, Влад. — Ты прямо Шерлок. И я хочу быть твоим Мориарти. Насте показалось, будто в черных глазах молния вспыхнула. Похоже, замышлял Череватый нечто эдакое. — Хочешь покажу кое-что? Нервно сглотнув, девушка покосилась на протянутую ей ладонь Влада. И, невзирая на то, что кожа его была перепачкана землей и мякотью гнилого яблока, Настя руку парня приняла.