Sacrificium

Подъём в лифте кажется бесконечным. Глухо стонут механизмы, натягиваются приводные ремни, натужно скрипя, вращаются шестерёнки. Вздымаются стены из бледного мрамора, так похожего на выбеленные вечностью кости, выше, выше, ближе к недосягаемым звёздам. Близко, но не достаточно. Стальные канаты, так похожие на тугие нити паутины, тянутся от земли вверх, в бесконечность, вибрируют с почти музыкальным звуком. Кабина в коконе паутины медленно плывет вверх. Кабина. Клетка. Скорлупа яйца. Сила против силы, вектор против вектора. Бетонные плиты давят на плечи, цепкие пальцы впиваются в ноги, тянут за щиколотки, противятся неестественному ходу событий. Никогда вверх только вниз. Думаешь, что можешь сбежать? Всего один этаж. Лифт останавливается со стуком комьев земли, падающих на крышку гроба, двери клетки раздвигаются с протяжным звуком, словно скулит недобитый зверь. Левиафан лениво раскрывает челюсти, зовёт блеском фальшивых звёзд в глубинах пасти. Она замирает на секунду — едва заметное свидетельство слабости, или изображения слабости. Один тихий вдох, один удар сердца, одно движение ступни, обтянутой чёрной кожей туфельки — и шаг в раззявленную пасть древнего монстра. Она идет вперед медленно, степенно, каждое движение выверено и отточено бесконечным количеством повторений. Торжественно несет своё тело, как кубок, переполненный болью. Не расплескать ни капли. Воздух здесь такой густой, наэлектризованный, должно быть, плыть в нём легче, чем идти, а с потолка осыпается мерцающая звёздная пыль, и вязнет, застывает словно желе. Ставни подняты, и с ночного неба в сводчатые окна заглядывают звёзды. Настоящие звёзды. Она опускает глаза. Протянувшись через вечность пространства, она садится на белый диван с достоинством восходящей на плаху королевы. Ни одного лишнего движения, спина прямая, руки сложены на коленях, взгляд прямо перед собой. Короткий бархатистый ворс обивки должен чуть щекотать обнажённую кожу бёдер. Должно быть, это приятно. - Это не она, Анфи. Это не она. — голос брата, гулкий и раскатистый, обрушивается на неё откуда-то из-под купола. Сам он стоит у одного из открытых окон, спиной к ней. Возможно, он смотрит на звёзды. Возможно, на затерянную в лесу арену. Возможно, на мирно спящий под звёздной вуалью город. Не важно, на что. На низком столике перед диваном что-то металлически поблёскивает. Серебрится тонкая нить, искры на гранях манят взгляд. Чуть склонив голову к плечу, она рассматривает этот новый предмет на белой глянцевой поверхности стола. Что же это может быть? Здесь нет места ничему новому. - Зря мы потратили на неё столько времени. Она проиграет этому мальчишке Кирью. Или откажется от последней дуэли и всё забудет. Это не она, Анфи, это не она. Что же это? Блеск металла завораживает, и Анфи тянется к нему, к этим серебристым бликам, медленно наклоняется, вытягивает руку, стремится вперед, густой воздух расступается перед её ладонью, потрескивает статическое электричество, подушечки пальцев должно покалывать, ещё чуть-чуть и на них вспыхнут искры. Дотянувшись до столешницы, она двумя пальцами поддевает тонкую нить цепочки, и расправляет её на ладони, звенья позвякивают, натягиваясь под тяжестью распятия. Конечно, ведь здесь нет места ничему новому. Ажурный узор по контуру перекладин, патина на серебре, потускневшие от времени камни, изломанное тело, приколоченное к кресту. Распятие покачивается на цепочке, серебро сверкает, подмигивает, напоминает… неважно о чем. Ведь в вечности нет места памяти. - Мы начнем новый цикл, нет никакого смысла продолжать. Проведем отбор, и найдём того, кто нам нужен. Анфи не слушает брата. Он не скажет ничего нового. И ничего важного. Зажатая в руке цепочка должна холодить кожу, надетый на шею крест должен ощущаться своей тяжестью и касанием металла в ложбинке меж грудей. ...своды базилики Святого Петра, трещины на колоннах, чужие пальцы чертят на лбу крестное знамение дурманящим миро... et spiritus sancti, amen Она моргает, смахивая ресницами подступившее видение. Перебитое тело на кресте перед глазами, воплощенный образ жертвоприношения. Чуть склоняя голову к другому плечу, она скользит взглядом по вбитым в кисти и ступни гвоздям, по терновому венцу, распоровшему высокий лоб, по ране от копья под самым сердцем. Какой занимательный культ у этих людей. Они молятся на того, кто принял смерть во имя их вечного блаженства. Очень привлекательная идея. А прощены ли те, кто прибил его к кресту? Тот, кто подносил к иссушенным губам уксус вместо воды, тот, кто пронзил его сердце копьем? - Нет больше смысла тратить время на эту наивную, глупую девчонку, которая не видит дальше своего хорошенького носика. Взять её невинность было весьма приятно, но ни на что больше она не годится, Анфи. Такие слова должны ранить. Хлёсткие, словно пощёчины, и резкие, подобно удару клинка. Вот только кого они должны ранить? И с какой силой? Так трудно воображать разные виды боли той, которую вечно пронзает боль от миллионов мечей. Распятие не отпускает её взгляд, гипнотизирует, манит. Жертва, принесённая во благо других. Обмен всего одной жизни на всю вечность. Такой выгодный курс. Такое простое решение. Каким же благородным человеком нужно быть, чтобы добровольно отдать свою жизнь за других. Очень благородным. Или очень глупым. Если посмотреть с определённой точки, под определённым углом и в определённом свете, то глупость и благородство окажутся до полного смешения одинаковыми. Она еле заметно вздрагивает, услышав приближающиеся шаги брата, и наконец отводит взгляд от поблёскивающего металла, зажатого в руке. Поворачивает голову медленно, словно механическая кукла, у которой почти закончился завод, и поднимает взгляд. Брат протягивает ей наполненный бокал, прозрачный лёд утопает в искрящемся янтаре, мелодично звякает об стекло. Растворённое забвение. Не для них конечно. Но он будто надеется, что если как можно более тщательно изобразить человека, то однажды маска надёжно врастет в морду чудовища. Как глупо. Стоит лишь взглянуть под определённым углом, и из-под выточенной из благоухающего сандала маски выглянут обагрённые кровью клыки. Он почти силой втискивает бокал в её поднятую руку. Запотевшее стекло должно быть холодным, и от соприкосновения с ним подушечки пальцев должны заледенеть. Растворённый янтарь плещется, лёд звенит, похрустывает, маленькие айсберги дрейфуют по взволновавшейся поверхности океана. - Мы начнем всё с начала, сестра. Технический прогресс этого мира на нашей стороне. Это не займёт много времени. Не теперь. Ей даже кажется, что тон его голоса смягчился. Должно быть, у него приятный голос. По крайней мере, он совершенно определённым образом действует на людей. Не на неё, конечно. Анфи равнодушно смотрит вдаль, сквозь него, сквозь стёкла очков, сквозь вечность, время и пространство, сжимает бокал в ладони, сильно, сильнее и ещё сильнее, стекло надрывно стонет, трескается и разбивается на множество осколков. Острые грани вонзаются в кожу, распарывают её как тонкий шёлк, разрезают мышцы с лёгкостью заточенного кинжала, из взрезанных вен и артерий бьют алые фонтаны крови, мелкие стёклышки впиваются в вывернутую наизнанку плоть, белеют обнажившиеся кости. Она протяжно вскрикивает, тонко, возможно слегка преувеличенно, она не уверена, сколько боли нужно вложить в этот крик. Она лишь пытается вообразить такую боль, представляя каждый осколок, каждую рану, каждую каплю крови. Ни одна не долетает до бледного ворса ковра, лишь сверкая осыпаются осколки, падает лёд и разливается янтарь. Она смотрит на свою руку, ровная гладкая кожа, ни изъяна ни морщинки, крепкая упругая плоть цвета сандалового дерева. Неизменная. Неизменяемая. Такая гладкая, ровная, идеальная. Идеальное творение. Если бы только не… Брат хватает её за руку, выворачивая, тянет к себе, сжимает пожалуй с такой силой, что должны остаться синяки, а может и перелом, лучевая кость должна раскрошиться, связки порваться. Анфи думает, была бы эта боль сильнее или слабее? Их как-то можно было бы сравнить? С какой силой ей стоило бы вскрикнуть, или вздохнуть, или застонать. Или что ещё? - Я могу просто выгнать её отсюда, Анфи. Она смотрит туда, где его сильные пальцы держат её тонкое запястье. Это красиво. Эстетически совершенно, выверено и продуманно. Всё ещё идеальное творение. Идеальные оковы, связи, цепи, путы. Будет ли больно их разрывать? Так сложно думать об этом той, кто вечно коронована разрывающими её тело мечами. - Мне очень жаль, дорогой брат, но есть вещи, которые даже ты не можешь сделать. Она поднимает взгляд и смотрит прямо ему в глаза, не мигая, не отрываясь, не боясь. Брат отпускает её руку, плечи его опускаются, маска кривится, плывет, лик чудовища под ней… нет, это не важно. Очки ложатся на глянец стола, кнопка застежки, стягивающей школьный галстук, оглушающе щёлкает, словно лопнувшая тесьма корсета, форменная блузка спадает с плеч с лёгкостью шёлкового платья. Нисходя в его объятия, она прикрывает глаза и погружается в беспросветный океан своей боли, и только светящееся серебром распятие, словно выжженное на сетчатке глаз, мерцает перед ней маяком надежды. Когда брат наконец насытится её телом, он начнёт рассказывать о звёздах, и возможно о кометах. Анфи не будет слушать. Это неважно. Горечь в его голосе, случайно обронённое слово, кривой изгиб губ, всё это не имеет для неё никакого смысла. Ей ещё нужно многое обдумать. Подготовиться. Отрепетировать свою роль. Подправить сандаловую маску на лице. Сварить яд. Наточить меч. И вспомнить анатомию.