Мой мальчик

Ночь стерла воспоминания прошлого дня. Укрыла людскую память, приворожила их обывательские скучные взгляды, застелила глаза тёмным покрывалом. Как ночь прекрасна. И почему-то ночью ты ощущаешь себя иначе, хочешь совершить невозможное. И не хочешь проснуться на утро, думая о том, что это невозможно. Думая, что ты не хочешь всего этого вовсе. Ночью мы слишком уязвимы и влюблены, в саму ночь или ее оболочку, это не имеет значения. Ты вовсе не готов задуматься о своих чувствах, но мысли находят тебя быстрее, поглощают и сжирают изнутри. Кто-то сравнивает это с бабочками, но Виктор поистине надеется на отравление или, хотя-бы, червей. Странно, как человек может привыкать к чему-то. К людям, к условиям. В Зауне было холодно и одиноко. И эти условия для Виктора были по-своему тепличные. Родные. Струя ледяной воды шумно сверлила бедную худощавую спину учёного, оставляя в скором времени розовато-синий след на бледной коже, сплошь покрытой небрежными родинками. Они покрывали наиболее одинокие места его тела, словно подсказки. Он без лишней осторожности массировал свои веки, давя на глазные яблоки до цветных пятен перед глазами, настраиваясь на подходящую волну. Зелёный. Грязный, блеклый… Далёкий. Ласковое поглаживание, лишь его фантом, и струя пробивает всё тело, заставляя дрожать и лишь сильнее сутулиться под своим напором. Виктор теряет связь с реальностью, не издаёт и звука, из последних сил цепляясь за бортики ванной цепкими, но совершенно слабыми пальцами, и даже не чувствуя боль от грубых соприкосновений. Он жмурится так, что слышит этот звонкий до боли знакомый голос. Со временем он стал серьёзным и менее детским. Жмурясь сильнее, он слышит уже хриплый и спокойный голос. Открыв глаза, он уже видит перед собой высокую худощавую фигуру, половина чьего лица скрыта платком, другая часть безразличием. Знаете чувство, когда видишь в ком-то крепость и защиту? Виктор знает. Но он слишком умен. Он не привяжется к человеку, каким бы он не был. Он не хочет разочаровываться. Потому что он знает, каково это, быть слабым. И понимает, что Синджет такой же. Он сильнее, физически и морально, однако, его также можно сломать. И Виктор боится ломать образ, так что не решается даже создавать его. В отличие от химика. Каждое его слово пропитано холодом, может даже остатками опасных химикатов или ядов. Он не делает поблажек. Даже себе. Он не слаб. И не будет слаб рядом с ним. И он не будет просить к себе излишнего тепла. Холод бывшего ученика, но его всё ещё детская робость в движениях и взглядах: этого вполне достаточно, чтобы Синджет оставался рядом и помогал. Грубая подушечка пальца ложится на мягкую напряженную щеку, оглаживая напрочь обкусанные бледные губы младшего. Он вытирает солёную влагу с его щеки, без слов понимая каждый взгляд этого человека. Больше он не одинок в своём одиночестве. —Мой мальчик. – его. Его мальчик. Его фарфоровый мальчик с янтарными детскими глазами. Виктор выдыхает, ладонями цепляется за плечи химика, спиной прижимаясь к его напрочь холодной грудной клетке. Вторая ладонь ловчее, она рывком срывает платок с лица старшего, плавно откидывая ткань в угол лаборатории. Наставник мягко целует продрогшую ладонь своими бесчувственными губами, а вернее тем, что от них осталось. Виктор молчалив и нетребователен. Пилтовер не изнежил его. С губ срывает немой выдох, а само помещение становится чуточку теплее. —Прости.- шепчет низкий хриплый голос, пока рука, покрытая шрамами от игл и прочего, отрывисто оглаживает чётко проступающие рёбра, крепко давя на них подушечками пальцев, при этом обходясь с оболочкой также нежно, как и с душой этого мальчика. Виктор сжимает затылок мужчины, желая оставить свой отпечаток, прижаться крепче. Золотистые глаза блестят. И в этот раз не из-за слез. Синджет рад этому больше, чем любому своему невероятному изобретению. Это длится долго. И в этот раз обоим определенно всё равно, даже если эти мгновения продлятся ужасающую вечность. Виктор готов пойти на это. И он построит новый образ для него, навсегда обратив себя в фарфор.