Сигареты и признания

Очередная выкуренная сигарета потушилась о подоконник с тихим «Да пошёл ты…» Дазая. «Это такое проявление любви», — говорил он. И ему верили. Его, приобняв, вывели на почти пустой балкон, чтобы не курил в комнате, отвлекая своим сладким «Я тебя тоже люблю», на которое Осаму лишь фыркнул. Он никогда не был примерным партнёром, да и не претендовал на это звание. Вечные споры, ругань, маты, ревность и порой даже драки, потому что, когда его любимый в очередной раз давал повод (а поводы он давал и часто), нельзя было удержаться и не врезать ему кочергой (несильно так. Из большой любви),— всё про него. Федя в ответ так же, любя, называл его сплошным красным флагом, но оттого не менее обаятельным лапушкой, которого хочется только затискать до переломов в ребрах. Осаму сейчас зол. Зол по непонятно какой причине, его поводы для злости, которые начали появляться только после вступления в отношения с ним, Достоевский порой едва улавливал. Вот так и бывает. Они понимают всех вокруг. Всех вокруг, кроме самих себя. Вторая сигарета сразу же нашла своё место между губ парня, Достоевский ей немного завидовал, но виду не подавал. Он сразу же открыл окно, чтобы дым не заполнил весь балкон. — Я зол. — Вижу. Федя влюблённо смотрел на него, оперев голову на руку, и выжидал. Сделав первую затяжку и через время выдохнув дым обязательно в сторону парня, Осаму спросил: — Ты меня любишь? — и будто секундами раннее не слышал подтверждение этому. Фёдор всегда обожал этот вопрос, сам не понимал, почему. Он восхищённо смотрел на парня, ведь только эти его руки, сложенные на груди, в одной из которых разместилась недокуренная сигарета, этот суровый взгляд, который означал «если мне не понравится ответ, ты вылетишь с этого балкона», эти нахмуренные брови, складка между ними и поджатые губы, которые означают, что он о чём-то задумался, а «о чём-то» — значит, о них,— это всё заставляет Достоевского только от этого вида сказать если не ему, то хотя бы самому себе ещё раз, что, да, он влюблён. — Люблю, единственного, — он нежно целует его в лоб, обнимая одной рукой. Только так и никак иначе на лице Дазая появляются признаки смущения, а вся злость потупляется. Он что-то топчет ногой на месте и вновь принимается к курению. Значит, ревность не была его главным источником агрессии. — А почему ты меня любишь? — спрашивает он. И это уже вопрос посложнее, потому что тут Дазаю всегда мало. — Почему люблю? Да и не знаю. Ты вредный, противный и ленивый вечно. Любой другой бы съехал от тебя, а я всё обслуживаю, дурака, да и сам дурак, раз продолжаю, ведь это сложно, знаешь ли, за двоих работать. После такого тоже становлюсь злой на тебя. Вот и злю, выводя на ревность — ты только ведись, пожалуйста,— потому что вся моя злоба пропадает, когда я вижу твою. Твои алые щёки, вспыхнувшие огнём глаза и повышенный тон меня всегда поражают. В такие моменты кто угодно бы подумал, что ты правда-правда противен мне, потому что как могут такая болезненная краснота на бледном теле и визгливый голос быть любимыми? А потом этот «кто угодно» посмотрел бы в мои глаза, которые с особой страстью наблюдают за этой картиной, которые желают, чтобы ты ещё сильнее был зол, и понял бы… Иногда я наблюдаю за тем, как ты часами восхищённо читаешь мои романы, покусывая кончик ручки или карандаша, пытаясь найти там ошибки или логические несостыковки. А после, (не) найдя что-либо, закидываешь одну ногу на стул, утыкаешься себе в колено носом, зачем-то вдыхая запах старого денима или хло́пка — я правда не могу понять, зачем,— и окидывая взглядом комнату, вновь замечаешь, что опять до глубокой ночи работал при одном лишь тусклом освещении, а потому глаза болят, и ты их так умилительно потираешь. Без ума от того как ты утром, взяв газету — и это уже отдельное безумство, кто в наше время использует газеты? — читаешь её (или просто делаешь вид, что читаешь, а я верю), задавая попутно какие-то вопросы. Порой самые глупые, и это вызывает у меня смешок, а порой такие, что мой завтрак откладывается, как и твоя газета, и мы увлечённо болтаем, обсуждаем что-то или спорим до твоих ревностей, скрещенных руках на груди, в одной из которых обязательно размещается недокуренная сигарета — и я говорю тебе, пожалуйста, прекращай курить дома, это сводит меня с ума,— до сурового взгляда, до нахмуренных бровей и складке между ними; и поджатых губ. Ты потом ещё умилительно закатываешь глаза, когда я в очередной раз вывожу тебя из себя (и я правда рад, что это у меня получается, даже если за это огребаю, потому что после такого ты стыдливо извиняешься, боже, я тебя обожаю). Если бы кто-то спросил, люблю ли я тебя, мой ответ им показался бы ложью, потому что ты выглядишь легкомысленным, тем, с кем лишь возможно крутить краткосрочные романы, но я невольно буду думать о твоей легкомысленности как об очередной форме привлекательности. Потому что за глупой улыбкой ты прячешь тонны философских размышлений и ответственности в критические моменты. Я всегда в мыслях думаю: «Вау, и это мой парень», потому что влюбил в себя невероятного человека, чувства к которому не проходят и по сей день. Осаму после одной этой речи успел лишь похлопать ресницами. И оскорбил, и похвалил, а как на это реагировать? И вот опять, лишь одни только его приподнятые брови и приоткрытый рот от удивления заставляют сердце Достоевского трепетать. Целует. Дазай молча положил голову ему на плечо, думая о его словах. Они кажутся ему необычными и в какой-то степени даже знакомыми. — Долго думал над тем, как сильно любишь? — Всегда знал, только не мог привести это в какую-то адекватную форму, а после художественная литература лишь помогла устаканить мои мысли о тебе. Наверняка ты понял, на что я ссылался. Осаму улыбнулся. Всё же это звучит мило, и этот ответ его нравится. Он приложил руку к подбородку, обдумывая его слова, а после вновь закурил. Достоевский видит, что и на этом его раздумья не заканчиваются. — Так что у тебя на уме, любовь моя? Не хочешь признаться? Тот в ответ медленно качает головой. — На уме? Бессмыслица какая-то. Недавно вспомнил одну книгу, которая меня уже давно не отпускала… нет, неважно. Федя, милый, что есть любовь? — спрашивает он с надеждой. — Любовь? Для меня это лишь чувство, что позволяет мне быть счастливым, но это лишь частичка моего счастья. Грубо говоря, я счастлив, потому что люблю, но и без любви возможно найти счастье. Осаму на секунду отводит взгляд, хмурится, а после возвращает всё в исходное положение и скрещивает руки на груди. — «Чувство»? Думаешь, любовь — это чувство? Разве возможно чувствовать что-то постоянно? — Не знаю. Может, это особое чувство, что никогда не угасает? А может оно и угасает, а мы держимся на воспоминаниях или врём сами себе, что любим? Зачем он его так путает? Дазай умолк, прикусив нижнюю губу. Федя понимал его и лишь тепло взял его ладонь в свои кивнув, мол, продолжай, я слушаю. — Тебя ранят мои слова? Осаму стыдливо отвёл взгляд. В точку. — Нет, то есть… я задумался… Достоевский вновь кивнул, но продолжения уже не последовало. — Ты… усомнился? — подтолкнул он. — Да! Кхм, то есть… да… Люблю ли я тебя? Или это уже привычка? Почва задуматься над этим была, их отношения со стороны даже близко не выглядят здоровыми и счастливыми. Осаму не выглядит. Фёдор довольно улыбнулся, и Дазай залип на этот вид. Он не видит тут причин улыбаться. — Конечно любишь. Осаму как-то странно на него покосился. — Иначе зачем ты продолжаешь встречаться со мной, зная, что я тебя намеренно вывожу из себя? Почему ты тогда так усердно проверяешь мои романы все ночи, параллельно работая и днём? Для чего так увлечённо рассказываешь о чём угодно? — он улыбнулся смущённому лицу. — Не люби ты меня, стал бы ты так сильно ждать моих возвращений домой и бросаться с приветственными поцелуями и объятиями на меня? И, наконец, не люби ты меня, стал бы слушать мои признания, стал бы так рьяно, хоть и подсознательно, подаваясь ко мне всем телом, соглашаться, что любишь? Осаму устало улыбнулся. — Люблю, — и эту фразу Фёдор ценил сильнее всего, ведь слышал куда реже. — Иногда. — Но тебя не покидает вопрос: что есть любовь, и почему ты иногда так в ней сомневаешься? И потому приплетаешь книжки, что читал, чтобы самому себе не дать подумать, что это то, о чём ты сам размышляешь? Потому-то ты и злишься? Я отвечу, можно? Осаму кивнул, ожидая очередную длинную речь. — Я тоже много думал, что есть любовь, долго пытался понять, что за чувство — прости, не чувство, мы ещё об этом поговорим — меня мучит. Думаю, ты правильно отметил, что любовь это, скорее, не чувство. Я бы назвал это взглядом на жизнь. Я люблю тебя, свою семью, нашу кошку и весь этот мир. Может, немного странно, но люблю. Люблю тебя ни за что и за всё одновременно и так со всем. Ты, наверное, думаешь, почему у нас всё не как в кино или в книгах, верно? Искусство много извратило любовь, заменило её изначальной страстью. Страсть, ах страсть!.. В наших отношениях она тоже была. Несомненно, она всё ещё есть, но уже не та… Отношения меняются, приедаются, и этого не избежать. Дазай медленно положил руку ему на плечо, пока тот продолжал говорить. Кошка, будто услышавши, что речь идёт и о ней, подбежала к плохо закрытой двери балкона и начала носом просовываться в малую щель. Осаму обнял парня, чувствуя, как кот ходит «8»-кой между их ног. Достоевский вздрогнул. Дазай не обнимает его во время дискуссий. — Думаешь, так выглядит любовь по-настоящему? — Думаю, — обнял он в ответ. — Только без кочерги, это больно. Осаму фыркнул. — Это было один раз, когда я был пьяный, а ты мне про это никак не можешь забыть! Я уже давно извинился, — он отвернул голову в сторону, показывая свою обиду, но из объятий не выходил. — Не могу забыть, ты прав, — хихикнул он. — Как и наш первый раз, помнишь? — О боже, не могу выбросить из памяти! — Не поверишь, я тоже! Ты посреди процесса вытащил, плюнул на меня со словами, что всё, не хочешь! Я тоже был пьян, конечно, но как ты додумался плюнуть на меня?! Осаму старался скрыть смешок. Достоевский подцепил его взгляд своим, и Дазай обернулся обратно к нему. — Не смешно, — буркнул Фёдор. Осаму медленно погладил его волосы, извиняясь в очередной раз, на этом и сходятся, Достоевский простил, но это до следующего раза как вспомнит. — Так почему страсть угасает? Федя вздохнул. Он думал, что ответ на этот вопрос тот может дать и сам, а значит, что-то ему да хотелось от него. — Потому что… мы привыкаем друг к другу, перестаём делать что-то, что делали в начале отношений. Проходит конфетно-букетный период, мне больше не нужно «добиваться» тебя, ты тут, всегда рядом. Всё становится рутинным, и слава богу, что быть вместе нам не надоедает. — Ты помнишь, когда в последний раз ходил со мной на свидание или дарил мне что-то? — Зачем, если… — Вот именно, «зачем». Я скучаю по тому периоду, — он так же скучающе барабанит пальцами по спине парня, доказывая свои слова. И есть что-то в этих объятиях на прокуренном балконе романтичное и интимное, что заставляет не отрываться друг от друга, а кошка всё так же любезно трётся о ноги, пока Достоевский накручивает прядь чужих волос себе на палец и целует его алые щёки. — Будут тебе свидания и подарки, только не прекращай обнимать.