rent-free

— Мне кажется, аль-Хайтам в самом деле сейчас с нами. И был все это время, — Сайно замирает с многозначительно серьёзным лицом, деланно хмуря брови. Коллеи внимательно смотрит. Тигнари дергает ухом, ощущая, к чему все идёт. Путешественница, кажется, тоже понимает. Но уши у неё не дергаются. Только Кавех нервно вздрагивает всем телом, хватаясь за плечо Сайно и крепко сжимая. — Он здесь? Где?! Почему ты мне не сказал? — тревожно вздыхает, испуганно оглядываясь по сторонам. Сайно не знает, с чего Кавех решил, будто он может определить, где сейчас аль-Хайтам и с ними ли он. Потому что спрашивает так, будто именно на генерала была возложена ответственность за нажатие ярко-красной кнопки «опасно», при приближении секретаря. Дабы включить сирену на их воображаемом корабле, и капитан Кавех мог молниеносно обойти ледяной айсберг с именем аль-Хайтам. Абсолютно холодный и абсолютно непробиваемый. Такие айсберги разве что в Снежной искать, да дробить огромными ледоколами. Говорят, как корабль назовёшь, так он и поплывет. Сайно бы написал в названии шутку, а потом сократил до аббревиатуры. Вообще, с нахождением секретаря в пространстве было сложно. Никто никогда не знал, куда он пойдет, что будет делать, где его искать. И уж точно Сайно не смог бы ощутить присутствие аль-Хайтама, если бы тот сам этого не захотел. Если сам не вторгнется в личное пространство генерала громким стуком каблуков, или намеренным шуршанием страниц. Громким хлопком, вежливым покашливанием. Чтобы найти аль-Хайтама Сайно обычно делал себе список из десяти мест, где он мог бы быть. И проверял все, пока не найдет. Иногда оставлял записки в кабинете, прося о встрече или «я приду в пять». Аль-Хайтам всегда был в кабинете, когда Сайно приходил к нужному времени. Потом сам стал оставлять клочки бумаги: «ушел на дневной сон, сами поищите, почему дневной сон важен, я уже за…», «на обеде», «мой рабочий день закончился, оставьте документы на столе». Самые любимые записки Сайно, конечно, содержали несколько другие причины: «я отрезал себе палец, поэтому закончил пораньше», «забыл выключить утюг, пришлось уйти», «перерыв на избиение людей». Сайно эти записки адресовал себе и никогда не спрашивал аль-Хайтама, были ли они достоянием общественности. Не хотелось, чтобы были. Чтобы аль-Хайтам был достоянием общественности или кого-то, кроме самого Сайно, даже если в нем говорила обыденная ревность. Но Сайно все равно забирал записки с собой, прятал под формой генерала Махаматры, как свой самый-самый страшный секрет и бережно хранил в нижнем ящике стола. — Он живет в наших сердцах, — в ответ расслабленно выдыхают. Тигнари и Коллеи кривят те-самые-лица, которые кривили ещё в Мондштадте, от которых хотелось обиженно заскулить, прижимая уши к голове. Но Сайно стоически терпел, стараясь скрывать новые изломы на губах, которые все никак не хотели складываться в улыбку. — При этом, совершенно бесплатно. Эта фраза должна быть шуткой. Только вот для Сайно она шуткой не была. Скорее реальностью, когда смотришь сквозь побитые стекла розовых очков. Или пытаешься хотя бы немного. Когда в розовых очках осталась только одна розовая линза, вторую ты выдавил сам, чтобы сравнить. Как ты смотришь на человека со стороны эмоций, и как ты смотришь со стороны полезности или хотя бы какой-то адекватности. Аль-Хайтам точно живет у него в сердце. И ведь правда — совершенно бесплатно. Просто как-то раз Сайно решил вывесить туда объявление: «сдаётся бесплатно», прибил себе на грудину, и ходил, открывал дверцу. Вот, смотрите, тут у меня ребра, я их раз десять ломал, а вот тут легкие, вы не обращайте на них внимания. В желудке бабочки, вы их не травите, кислота сама справится. Зато сердце какое, качает кровь. Мягкое и тёплое, вам обязательно понравится. Аль-Хайтаму понравилось. Он с удовольствием въехал, бесплатно ведь. Забил до отказа своими книгами, оставил свой запах и свои горячие касания, от которых это самое арендованное сердце билось в груди сильнее, желая выпрыгнуть к своему полноправному почти-владельцу. Контракт о продаже они ещё не подписали, аль-Хайтаму полагалось смотреть и жить, но не владеть. Пока что — не владеть, хотя очень хотелось. Вырвать этот бесполезный кусок мяса, бросить ему на стол, чтобы кровь растеклась по важным документам, вот смотри. Это твое. Это тебе. В зубах притащить, как верный пёс, выплюнуть под ноги. Мое собачье сердце твое, стянутое и сшитое из лоскутов верности, вкусняшек, гиперактивности. Что там ещё собаки любят? Ах, да. Ещё из почесушек за ушком. Почеши меня. Сайно оставалось надеяться, что эта аренда будет недолгой — что скоро аль-Хайтам сдаст ключи, упакует все свои вещи по безликим коробкам и уедет жить в чужое сердце. Как будто в сердце Сайно его никогда не было. Потому что время должно лечить раны, и туда обязательно заедет кто-нибудь получше. Например, Тигнари. Расставит свои горшки, будет целыми днями сидеть за столом и писать что-то прямо по живому. Но только недолго. После смерти надо ведь что-то на чашу весов положить, а если и класть будет нечего, то какой ему загробный мир. В загробный мир еще рановато, хотя без сердца ведь долго не живут. Хочется спросить у Тигнари, он ведь разбирается. Как долго человек может прожить без сердца? Как долго еще оно будет пытаться откачать кровь, которой нет? Понравится ли аль-Хайтаму такой самодельный подарок по договору дарения. Как говорится, от чистого сердца. Если его хлоркой промыть. До белизны вычистить. Белый подойдет кабинету секретаря, если он захочет сердце Сайно поставить, как трофей. Как будто коготь Двалина, позолоченная чешуя или рог небесного кита. Или разбитая на осколки диадема. Только это было не в стиле аль-Хайтама. За это Сайно его и любил. За то, что не стремился к достижениям, невероятным познаниям, мировым тайнам и секретам. Не пытался достичь самого великого величия, довольствуясь скрипящим креслом в кабинете два на два, где было приятно сидеть и пить дымящийся чай. Никакого достигаторства, исключительно комфорт. Никаких личных амбиций, завышенных ожиданий. Аль-Хайтам не ждал от Сайно того невероятного образа генерала Махаматры, свергающего зло одной левой, наказывающего провинившихся и справедливого по всем фронтам. Аль-Хайтаму нравились шутки Сайно. Он считал их, как минимум, остроумными и позволял себе изредка бросить что-то такое в ответ, укалывая куда-то в бок. Абсолютно безболезненно. Поэтому Сайно бросил в него ключи от своего сердца, чтобы как в куклу вставил и покрутил по часовой стрелке. И тогда грудная клетка раскроется, как сейф, явит сердце — главная драгоценность. Забирай, оно твое. Живи у меня. Бесплатно, сколько захочешь. Можешь не оплачивать счета, не мыть за собой посуду и тратить всю горячую воду в ванне. Можешь жить у меня в голове, прописаться там окончательно и смотреть, как медленно едет крыша. Как она протекает. Как в колокольне заводятся летучие мыши. — Только если в твоем, — фыркает Кавех, прежде чем удалиться из таверны. Тигнари смотрит долго и внимательно, будто раздумывает, не пощелкать ли перед лицом Сайно. И красные глаза как будто обратились сердечками. Их бы вырезать, передарить аль-Хайтаму на следующий День всех Влюбленных. Кавех рядом с правдой даже в своей короткой усмешке. Как будто это не он разрекламировал своего соседа, дабы тот съехал. В сердце, конечно. Метафорически, конечно. В самом деле съезжает только Сайно, стоически сжимающий ладони в кулаки, лишь бы отрезвить себя небольшой болью и следами от ногтей. Реклама у архитектора была с приставкой «анти». Как сказать, что это плохой выбор, не говоря, что это плохой выбор. Как вынудить кого-то влюбиться в аль-Хайтама, выдавая о нем лишь раздражающие факты или просто все воспринимая в штыки. Даже то, что Сайно воспринимает как иглы под ногти, мягкие и осторожные. Иглы под ногтями — это неприятно? Что же, Сайно не согласен. Хотя, это скорее булавки. С красивыми шляпками. Как будто аль-Хайтам приглашает в гости Кавеха. Тот надолго не задерживается, только обязательно наследит на новом красивом ковре. Вместе с этим истыкав внутренности Сайно, в попытках прицепить на воображаемые булавки фотографии. Фотографии, которые сотнями тысяч носит с собой, каждый раз запихивая все новые и новые пачки в карманы, буквально оставляя за собой след из них. Или раздает друзьям-знакомым, даже тем, которые случайно подсели в баре и завели диалог. Студентам, которые хотят увидеть талант своего факультета, а видят пьяного парня, раскидывающего фотки. Всовывающего их в руки, как приглашения в театр Зубаир или рекламку нового блюда из таверны Ламбада — «при покупке двух, третье в подарок». Кавеху плевать, он вам и второе, и третье выдаст бесплатно. Раз. «Представляете, аль-Хайтам пользуется всего лишь одним шампунем и сандаловым маслом, а его волосы в три тысячи раз лучше моих. Не говорите ему, что я так сказал». Сайно узнает, что от кожи аль-Хайтама действительно иногда пахнет сандалом и ещё каким-то очень ярким запахом трав. Как будто нюхаешь лекарство, которое надо проглотить, иначе ты умрешь. Люди умирают от любви? Два. «Никогда не просите аль-Хайтама сделать вам кофе. Этот придурок нальёт молока и хоть одну ложку сахара бросит». Сайно, узнав это, приносит аль-Хайтаму в кабинет кофе. Пару раз просто оставляет. В третий секретарь его благодарит, и они смотрят друг на друга слишком долго для обычных коллег. Три. Когда берёшь два, третий в подарок. Бонус. Почти эксклюзив. Кавех вжимает эту булавку сильнее всех остальных, вдавливает в плоть до самой цветастой шляпки и улыбается так, как будто ничего не сделал. Уверен, что после таких безобидных фактов любой человек передумает влюбляться в аль-Хайтама или подумает дважды (третья попытка в подарок). Сайно ломает весь бизнес, когда влюбляется ещё сильнее. «Аль-Хайтам лунатит и вчера дергал дверь в мою комнату. Я чуть от страха не умер». Звучит правда страшно. Но в тоже время Сайно находит это забавным и, совсем немного, милым. Хотя он бы не хотел, чтобы однажды в приступе лунатизма аль-Хайтам вышел из его грудной клетки и куда-то сбежал. Искать его потом. По запаху сандалового дерева. Возвращать обратно. Вам не понравился сервис? Перины недостаточно мягкие? Пространства недостаточно много? Слишком мало естественного света, чтобы пустить корни, которые распустятся падисарами и будут щекотать мне горло? — Мы с Коллеи тоже пойдем. Уже довольно поздно, — Коллеи послушным болванчиком кивает на слова своего наставника. Сайно уходит последним. Турнир даршанов заканчивается победой Кавеха и у генерала немного горчит в горле от неожиданного проигрыша. Такому сопернику, хотя, казалось бы, из всех у него был только один соперник — Мастер Шляпка. Так ведь его звали? Какое глупое прозвище. Но он не набрал баллов ни в одном испытании, Сайно уже почти был на первом месте. В итоге оказался на втором. Хоть Кавех и продал ему карту, ради которой генерал участвовал, поражение будто наждачка во рту. Стирает нежную кожу, кровит и болит. Быть на втором месте ещё позорней — быть вторым, в принципе, позорно. Не хватило сил, чтобы быть лучшим и при этом от этого «лучший» всего один шаг. Уж лучше на третье место, там хоть два шага. А два шага это уже больше, чем один. Тут уже амбиций не хватило. А в его случае чистая удача. Сайно вздыхает, сдвигаясь с места и собираясь в Академию, где вовсю шумят вечеринки после окончания такого активного мероприятия. Между пальцев зажата бумажка. «Жду в беседке через полчаса». Желание эту бумажку не отдавать только растет, стоит все ближе подобраться к зданию. Которое никогда язык не повернется назвать домом. Дом где-то не здесь, дом в стучащем сердце, в пульсе у горла. Дом — это не его полупустое строение, серое и безжизненное, куда ты заходишь поспать, да сходить в душ. Стараешься как можно скорее сбежать, найти дом в другом месте. Хочется тоже прописаться у кого-нибудь внутри, свернуться в клубочек на горячем сердце и греться, позволяя теплу оставлять ожоги. Жить внутри, в каждой мысли и в каждом взгляде. Но это странно. Немного глуповато. Слишком романтизировано. Аль-Хайтам бы так сказал. — Генерал. Вот и он. Сайно вздрагивает, останавливается и не оборачивается. Голую спину обдает чужим взглядом, внимательно поднимающимся вместе с мурашками вверх по позвоночнику. Пальцы сжимают бумажку в кулаке, скрипя бумагой. Теперь нарисованная звездочка будет кривой вдвойне. — Секретарь, — он позволяет себе едва повернуться, едва бросить взгляд, разглядывая приближающуюся фигуру. Как только аль-Хайтам с ним поравнялся, пришлось приподнять голову, дабы вежливо пялиться на лицо, а не на другие более занимательные детали. Например, на руки. С их помощью секретарь переносит вещи в сердце Сайно, двигает, оставляя на полу длинные полосы. Таскает стулья, когда их не хватает, когда приглашает ещё сто своих личностей на шоу «Утренний стояк или как избавиться от него, совсем не думая о своем коллеге, с которым вы устроили государственный переворот». Государственный переворот. Такая отличная тема, на которую можно передернуть, возбуждая в мыслях все воспоминания о широкой спине, к которой прижимался собственной. Простите, в деревне Аару очень мало свободных комнат. Ах, этот государственный переворот — самое сексуальное, что они делали вместе с аль-Хайтамом. И невероятно интимное. Свергнуть власть, ух. — Составите мне компанию до кабинета? Мой рабочий день уже закончился, но я забыл там свои вещи из-за этого соревнования, — аль-Хайтам звучит вымотанным. Слишком много динамики, слишком много взаимодействий и слишком мало свободного времени на сон. Сайно не знал, почему аль-Хайтам на это согласился, но раз так — значит были какие-то весомые причины. Возможно, аль-Хайтам собирался по-тихому уйти и спрятаться в укромном месте, но он наблюдал. В остальном, Сайно за ним не следил, у него были другие занятия. Например, подраться за диадему. Возможно, если бы Хараватат представлял аль-Хайтам, Сайно бы не смог позволить себе так сделать. Или наоборот. Сделал бы все самым грязным, бесчестным образом. Или вновь бы вступил в прямую схватку, как тогда, в пустыне. Вцепился бы зубами и не отпускал. Но аль-Хайтам слишком не любит подобное. — Конечно. Они медленно поднимаются наверх, в комфортном молчании, забивающем в сердце Сайно новые гвозди. Как будто это не дом, а гроб. Его генерал тоже готов сдать в аренду аль-Хайтаму, если понадобится, даже место на кладбище найти. И яму вырыть. Скорее уж роя её себе, чем в самом деле секретарю. — Ты отлично показал себя. Впрочем, я ожидал, что Кавех выиграет, — обычно аль-Хайтам не любил заводить разговоры, ему привычней было существовать в молчании, но сейчас оно как будто сдавило виски. А потом лопнуло капиллярами в глазах, разбрызгивая кровь. Могло бы показаться, что аль-Хайтам пытается его утешить, смягчить горечь проигрыша. Но это было не так. Они оба понимали, что жалость Сайно не нужна. Так получилось, в следующий раз будет лучше. В следующий раз он сделает Кавеху подножку, сбросит в грязь и победит. Надеясь, что в следующий раз не окажется каких-то злобных духов умерших академиков. — Почему же? — вопрос срывается сам. Сайно прикусывает язык, пытаясь скрыть внезапно нахмуренные брови. Ещё скажи, что ты на Кавеха ставил. Чёрт. — Это его личная история. У меня нет прав тебе рассказывать, — аль-Хайтам пожимает плечами, ехидно блестя глазами в ответ. — Поэтому ты меня заинтриговал, да? Мы не настолько близки, чтобы я спрашивал об этом. Лезть в сердце Кавеха не хотелось от слова совсем. Сидеть в этом огромном вычурном театре и смотреть драму жизни. Пачкаться краской от его дорогих кресел, размазывая её по коже чужой трагедией, которая, как некрасивый шкаф, точно не влезет в сердце. Такие только рядом ставить, что вот, это мое, но оно мне не нужно. Если хотите украсть, то крадите, под интерьер не подходит. — Тогда никогда не узнаешь, что я имел в виду. Кроме того, что ты слишком отчаянно сражался с этим шляпником, — конечно, они оба мысленно называли его личным секретарем Кусанали, потому что тот все время крутился около неё, как старший брат или — что похуже — племянник. Которого оставили в игровой комнате, пока родители не вернуться, и он превратил весь Сумеру в эту игровую комнату. Но, благо, у Властительницы есть шлейка для непослушных детей. — Ауч. В самое сердце, — сердце, стукнувшее в груди. Тук-тук. Кто там? Это я, невзаимная влюбленность. Пришла испортить тебе день и всю оставшуюся жизнь. Выбирай место на кладбище, дурак. Это не ты, а тебе аль-Хайтам гвозди в гроб забьет. Так, что и тебя заденет. За живое, как эта критика. Чтобы не дрыгался, пока будешь умирать от недостатка воздуха. — Может, я так пытался подружиться. — Со мной ты тоже пытался подружиться? Аль-Хайтам фыркает, не выглядя обиженным. Как будто понимает, принимает и будто ему понравилось. Выйдя на дорожку к Академии, Сайно лишь на доли секунд оборачивается к балкончикам. Звезды на небе, как на ладони. Выводятся в какие-то незамысловатые неизвестные созвездия, поблескивающие в темноте. Там, в небе, умирают и воскресают новые планеты. О которых они никогда не узнают, или узнают слишком поздно, чтобы с этим знанием что-то сделать. Мне с тобой, аль-Хайтам, дружить не хочется. Не хочется быть просто коллегами. Хочется целоваться. — Можешь трактовать это, как пожелаешь. — Тогда буду трактовать это, как неудавшееся покушение на мою жизнь. Сайно смеется, отводя глаза и горбится, пиная оставленный кем-то баннер «Амурта лучше всех» (прости, Тигнари). Лишь бы не смотреть на аль-Хайтама. Аль-Хайтам смотрит на него. Ужасно внимательно, как будто собирается прожечь дыру. Так жгут муравейники лупой, направляя острые солнечные лучи. — Обидно, что проиграл. Хотел вытащить победу, чтобы посвятить тебе, — да, Сайно, в чем ты ещё признаешься. Что ещё притащишь в зубах, какую правду вскроешь гнойной раной. Вовсе это не звучит двусмысленно. — Кавех бы на месте удавился. Хочется выдавить из себя улыбку, но мышцы почему-то работать перестают. Сердце же тоже мышца, просто огромная. Пускай тоже перестанет работать, прямо сейчас. Когда Сайно так опозорился одними только словами, сорвавшимися с губ. Как он сейчас срывается в пропасть без страховки. Пристегнитесь, полет будет долгим. Тут даже планер за спиной не поможет, ему от порывов ветра конструкцию переломает. Лишь бы вместе с этим Сайно не переломало кости. Аль-Хайтам смеется. Это короткий тихий смешок, почти себе под нос и Сайно позволяет себе немного скосить глаза, чтобы увидеть играющую на губах улыбку. Срочно надо залить гипсом, в формочку. Вырезать из камня. Отпечатать фотографией на сетчатке, под кожей или на сердце. Приколоть туда булавкой, пускай висит. — Это вполне мило с твоей стороны, — секретарь потягивается устало, и может быть, под широким плащом у него выпирают позвонки, которые можно пересчитать одними только пальцами. Сайно думает, но не тянется. — Всегда приятно поставить Кавеха на место. Генерал сглатывает. Свои подвиги воины обычно посвящают возлюбленным. Как Дешрет, вероятно, посвятил все свои завоевательские походы одной лишь Пушпаватике, как Декарабиан посвятил Амос свое сердце, а она пронзила его стрелой. Своим войнам возлюбленные возвращают лавровые венцы и поцелуи в губы. Эта победа, несуществующая и неважная, которую Сайно хотел посвятить аль-Хайтаму, чтобы позлить Кавеха, это не подвиг. В таком случае ему следовало бы посвятить секретарю свержение Азара, но они ведь сделали это вместе. — В следующий раз. Если следующий раз будет, если они оба доживут и не будут пронзены стрелами. Если Сайно не пронзит чувствами насквозь и, если аль-Хайтам не соберёт все свои вещи, чтобы съехать из его сердца, где всегда будут ждать обратно, развесив гирлянду с глупым «с возвращением» и Сайно обязательно будет ждать там с тортом, который бросит аль-Хайтаму в лицо. — В следующий раз, — секретарь кивает, скрывая короткую улыбку. Она исчезает, как только они заходят в Академию. Там сейчас слишком много людей — они с интересом вьются у стенда с баллами. Не все смогли присутствовать лично, и не все спускались к сцене посмотреть на таблицу. Поэтому её было решено дублировать в самой Академии. И то, как на них напала ещё одна толпа, было не совсем о турнире. Они — на секундочку — герои Сумеру, влиятельные лица в Академии и вообще. Сайно почти выиграл. К нему липнут студенты из Спантамада, будто Сайно действительно победил. Говорят, что он молодец и что было круто. Что он там «задал жару». Он давит улыбку из вежливости, прося уже пропустить их обоих. Потому что у Сайно вообще отпуск, его здесь не должно быть. Пришёл оставить записку для аль-Хайтама, в итоге увязался следом за ним. Увязался и увяз. Вот было бы такое задание на турнире — перейти болото чужой неожиданной харизмы, очаровательной заумности и абсолютно не поддающихся понимаю сексуальных рук — Сайно бы не справился. Все бы тогда узнали, что он о секретаре думает. Почему перед началом следующего этапа стоит у стола судей, рассказывая новую шутку. Почему шутка про сердце — не шутка вовсе. В каждой шутке доля правды. Такая ложка огромная, будто в суп добавляет. Или в кофе. Говорят, что соль нейтрализует кофейную горечь. Может, надо соли в рот насыпать. Будет не так горько от поражения. Или на сердце. Кружок вокруг него сделать — как будто отгоняет дьявола или злой дух от попадания внутрь. Спасает себя от контракта на продажу души. Ломая желанием отдать все, что только найдется. И круг соли в самом деле Сайно бы не спас. Он сам из него руку вытаскивает, хватая аль-Хайтама за запястье — полностью обернуть не получается — и тащит сквозь толпу в сторону кабинетов. Никто не смеет бежать следом, генерал хмурит брови. Кривит своё то-самое-лицо, которое наводит страх на студентов и будет сниться им в самых страшных кошмарах. Аль-Хайтам не сопротивляется. Только там, где подушечки пальцев касаются пульса, горит. Пузырится фантомными ожогами близости. Стучит быстро-быстро-быстро. Сайно не разбирает, его ли это сердце или прощупывается чужой такт. Стучит молоточком по мозгам, как будто череп Сайно это яйцо и его пытаются разбить, чтобы съесть. Тук-тук. Кто там? Никого, ищите в сердце. Потому что в сердце падает все и хочется одной рукой сжать на уровне груди, в попытке остановить побег. Его сердце точно планирует сегодня сбежать, мясным куском выпрыгнув к аль-Хайтаму. Он шаг не ускоряет, только делает широкие. Длина ног позволяет. Разница в длине ног — тоже. Сайно не хочется думать о ногах аль-Хайтама, поэтому приходится затормозить у кабинета. Собственный генерал уже перебежал, оставил за их спинами, за углом. Пришёл к аль-Хайтаму, будто надеясь на приглашение зайти. В сердце, желательно. Но в кабинет тоже можно — выпить чего-нибудь. Лишь бы кровь перестала так стучать в ушах, сейчас же польётся. — Вот, — Сайно кивает. Ему кажется, что аль-Хайтам куда-то пропадает. Путается не в коридорах в Академии, а в собственных мыслях. В ответ коротко, устало моргают. Моргни один раз, если ты здесь и два раза, если тебя здесь нет. Хотя, если бы аль-Хайтама здесь не было, Сайно не жгло бы руку. И осознав это, он дергается. Отстраняется, будто ошпарился кипятком. Потом смущенно закатывает глаза. — Ага, — наконец отвечает секретарь, намекая, что пока они шли до Академии, он ужасно устал даже говорить. Это нормально. Сайно привык, что иногда им обоим приятней просто молчать. Что можно устать от молчания, от компании людей и хочется быть одному. Может, они просто передают друг другу зашифрованные сообщения своим личным кодом, как если им по шестнадцать, и они ещё только учатся. Как когда аль-Хайтам передал ему абсолютно бессмысленное письмо, где смысл — между строк. Если бы было так, Сайно бы вычертил на бумажке «ЯТЛ» и аль-Хайтам бы обязательно понял. Впрочем, и так понятно. Это вам не азбукой Морзе. Азбукой Морзе «я тебя люблю» транслирует сердцебиение. Сайно отстукивает предложение по бедру пальцами, когда скучно или, когда они вместе. Но Кавех достаточно громкий, чтобы заглушать своими возгласами этот стук. — Не хочешь посидеть у меня? Скажем, завтра. Покажешь свою новую карту, — аль-Хайтам наклоняется. Сбрасывает с себя какую-то задумчивость, пытаясь снять её и с Сайно. Сдуть с лица, как маленькую ресничку, которую неловко стирать пальцем — не настолько близки. Или просто страшно обжечься вновь. Сайно не хочет знать, откуда аль-Хайтам знает про карту. Тот всегда знает слишком много, чего, казалось бы, знать не должен, не обязан и вообще. Его там не было, чтобы знать. Опять догадался. Кавеху ведь карта не нужна, поэтому Сайно забрал. Сайно купил и приютил. Аль-Хайтам знает, почему — кто же не знает о его увлечении. — А? — генерал моргает. Сдерживает смущение и то, как трещат ребра, когда сердце падает вниз куском кирпича. Уж лучше бы по башке. Вытрясти из неё все вот эти вот мысли. — Да! Я был бы рад. Получается громко и слишком радостно. Аль-Хайтам кривит уставшую улыбку, лишь поднимая уголки губ. Но от этого она не становится менее красивой. — Тогда до завтра. И склоняется глубже. Вздыхает, в попытке поймать запах Сайно, и коротко клюет в щеку. Так клюют соколы, пытаясь проявить что-то. Сайно в соколах не разбирается. Только знает, что они, как и все остальные хищные птицы, выбирают себе пару на всю жизнь. И он вспоминает только этот факт. Может, так соколы клюют своих жертв. Ещё секунда — вцепится зубами, оторвет кусок кожи. Правда, как будто отрывает. Скальп снимает. Очень медленно. Сайно стоит, даже когда аль-Хайтам выгибается из знака вопроса, оставляя его в своих глазах. — До завтра, — и отстукивает по бедру то самое. Оставайся в моем сердце, пожалуйста. Совершенно бесплатно.