Спасибо

День летнего зноя близился к сумеркам, таким же душным, сухим и тяжёлым, и огненно-красноватые отсветы ускользающего на покой солнца играли на стенах последними лучами. Распахнутые окна ни единым дуновением вечерней прохлады не шевелили тюль, и только неугомонные, суетливые птичьи голоса наполняли квартиру звуками, ощущением жизни. Реальностью, не поставленной на паузу. Геннадий истратил все идеи занятости и создания её видимости — сообразил незамысловатый, но привлекательный ужин, навёл порядок, даже сделал лёгкую перестановку в гостиной, только бы как можно меньшее напоминало о том, что видели эти стены часами ранее, — однако Ирина была непреклонна. Павлова упорно хранила молчание, не желая не то что делиться с мужем переживаниями, но и вести разговоры на примитивные, бытовые темы или хотя бы время от времени менять положение. В паре с подавленным, тягостным настроением она заняла их кровать, соорудила невидимые стены и всем видом показала, что всё в этом мире ей более не интересно. По крайней мере — сейчас, сегодня. И, вероятно, завтра. А может быть, и дальше… — Ира… — аккуратно прислонившись к дверному косяку, тихо заглянув в спальню, прошептал Кривицкий. Но ответа, по обыкновению, не последовало. Час. Другой. Третий… Стрелки настенных часов очерчивали всё новые круги, а её поза оставалась неизменной. На Геннадия одинаково смотрела спина, укрытая домашней кофтой, и едва заметно поднимающиеся от размеренного дыхания плечи. Спала? Не поверит. Думала? Возможно. От него не успели спрятаться бесшумно барабанящие по покрывалу, опускающиеся один за другим пальцы. Верный признак — характерная черта. Думала… В эту минуту её мысли казались ему главным страхом. Одно лишь представление о том, какие думы составляли этим вечером компанию её беспокойному одиночеству, холодило его сердце. Этой женщине противопоказано думать. Сколько дней и сколько раз — чем дальше уводили её за собой тревожные, гнетущие мысли, тем усиленнее и дольше приходилось ему возвращать её к себе. Её — честную, настоящую, родную. — Ира, я знаю, ты не спишь. Не притворяйся. Сказал чуть громче и подошёл ближе, отчего-то выбирая для остановки не край кровати, а пол. И невесомо провёл костяшками по спине, побуждая к ответному вниманию. Она молча и медленно повернулась, и лицо её оказалось на одном уровне с его, уставшим и обеспокоенным. Ровный цвет, сухие глаза — Кривицкий даже удивился. Это мёртвое спокойствие — это затишье перед грозной бурей — не нравилось ему больше, чем её привычные шпильки и уколы. А может быть, слёз не осталось, может быть, их реки давно иссохли. — Ир, мне категорически не нравится это одиночество, в котором ты меня оставила. Вернись, пожалуйста. Пойдём поужинаем, кино какое-нибудь посмотрим, а? Пойдём? Павлова вымученно улыбнулась и лишь отрицательно покачала головой. Подняла руку, чтобы тыльной стороной ладони провести по мужской щеке, подняться к волосам и кончиками пальцев как-то их поправить, а после — вернуть ладонь себе под щёку. — Егорова, не доводи до греха — не вынуждай применять силу, — Геннадий усмехнулся и, вспоминая тёплую историю их отпуска, потянул к ней руки, намереваясь защекотать — как тогда, на многолюдном пляже. Только Ирина не рассмеялась, а отодвинулась и одарила его таким тяжёлым взглядом, что он и сам отстранился. — Мне больше не смешно, Гена. Это больше не сон и не шутка, и не то, что можно исправить. — Ир… — Это не твой сын, Гена, получил по лицу за то, что оскорбил собственную мать. Получил заслуженно, но так унизительно… — её хриплый голос, которого он боялся больше всего, который говорил ему о тех мыслях, что невыносимым грузом давили на неё и принуждали так разговаривать, вновь вернулся. — Для меня унизительно, Гена. Это я его воспитала. Хотя, наверное, правильнее сказать — не воспитала. Не сумела. Оказывается, ничего в жизни я не смогла сделать нормально. Вот такое ничтожество… — Какие глупости! Ничем не оправданное самобичевание! — недовольно мотнув головой, возмутился Кривицкий. Она снова улыбнулась, понимая, что ему нечего сказать в ответ. Что она права. Что он, пожалуй, воспитал своих детей по достоинству, а она и здесь ему проиграла. Мысли снова невольно возвратились к послерабочему вечеру — ничем не примечательному, но обещавшему быть добрым и уютным. Конечно, Ирина знала, что Артём уже в Москве, но не догадывалась, что он придёт так просто — без предупреждения, без звонка, без единого слова, ещё напоминающего об отношениях матери с сыном. Придёт, чтобы сделать её рану ещё глубже, ещё заметнее, ещё больнее. Возможно, у них даже мог получиться конструктивный диалог… Ведь она пыталась его понять. Пыталась понять его мотивы, цели, чувства с того самого дня, когда впервые воочию увидела лицо его жены. И попытки понять всё стремительнее относили её к выводу, что чужая душа — потёмки. И что она упустила момент, когда чужим для неё стал собственный сын. Но всё же она пыталась. А он… он просто сидел напротив, смотрел ей в глаза и метал ножи если не в спину, как прежде, то уже в самое сердце, что всегда было для него открыто, распахнуто, словно эти огромные окна жарким летним днём. Они сидели напротив, и в одном этом расположении фигур уже было что-то неожиданно чужое, непримиримо-враждебное. Артём в кресле, с вставшей позади женой, уложившей руки к нему на плечи и высказывающей абсолютную поддержку каждому слову и действию — по одну сторону баррикад, и Ирина с двумя Кривицкими на диване — по другую. Волей случая Алексей оказался не в том месте и не в то время. Хотя оказываться в этих категориях было его прирождённым талантом, а случай был не то чтобы случаен: это Павлова позвала его к ним домой под предлогом, что отец, несомненно, организует что-нибудь на ужин, и все они, пользуясь возможностью, обсудят сложившиеся рабочие моменты и взаимоотношения. Зачем ей, никогда не испытывающей особой радости гостям, желающей хотя бы в стенах родной квартиры позабыть о цирке отделения, это было нужно? Ирина не знала и сама. Просто этот забавный, непосредственный, прямолинейный молодой человек невольно стал частью жизни, как некогда и его отец. Их отношения не заладились с первой встречи, но удивительная жизнь определила эту шутливую неприязнь как фундамент к зарождению крепкой дружбы. Он был весёлым, открытым, понимающим, участливым. Он был его сыном… И пока Артём выстраивал свою жизнь вдали от родных мест и людей, пока Артём — намеренно ли, не задумываясь ли — рушил все связи с главным родным человеком, Алексей со своим юмором, со своим шутливым «мам» напоминал ей о том, каково это — сын. Чувства самой белой, светлой зависти возникали к Геннадию всякий раз, когда они оказывались втроём. Он был хорошим отцом. А где-то у него была ещё и дочь. Была её несбывшаяся мечта. — Это не твой сын получил, Гена. И не мой ему отвесил. А наоборот… — повторяла Павлова, чтобы Кривицкий услышал наверняка, если масштаб произошедшего ещё не тронул его. — Как глупо, ты прав. Боже, как это глупо! — нервно, недобро усмехнувшись, взмолилась Ирина, утыкаясь лицом в горячую подушку. Твой, мой… Геннадий даже не подозревал, как далеко мыслительный процесс завёл его супругу. Завёл в отдалённый, тёмный, присыпанный пылью давности угол сознания — к несбывшемуся, неслучившемуся, нереальному. Ирина была из числа тех людей, кто ни о чём не жалел. Или старательно делал вид. Всегда невозмутимая и непоколебимая, она легко переступала события, отпускала ситуации, никогда не ошибалась и всегда была права. По крайней мере — так думали окружающие. Но сегодня она позволила себе представить то, чему не суждено было сбыться, то, что глупо и напрасно представлять спустя столько лет, то единственное, что когда-то — вопреки счастливой, дружной семье, любимой работе, вполне успешно сложившейся судьбе — тяготило её. Представила их детей. Их с Геннадием детей, которых не существовало. У них могли бы быть дочь с сыном. Как у него одного… Она всегда хотела дочь. У неё непременно были бы его глаза и её строптивый нрав — он называл бы их главными женщинами своей жизни. А у сына были бы её глаза — и больше ничего. Он был бы таким же мягким, отзывчивым, добродушным и весёлым, как Кривицкий, — только ещё краше. Он был бы таким же, как его Алексей, — только с её взглядом, с её частью души. Но это были его дети. И чужой, далёкой женщины, которая имела счастье их ему подарить. Они звонят ему по вечерам, они присылают ему фотографии, они шутят и смеются — они любят отца так, как должны любить взрослые и понимающие, воспитанные, благодарные дети. А у неё есть Артём. Драгоценный, неповторимый, главный и родной — тот, ради которого она бы без раздумий отдала жизнь. Но отчего-то всем своим видом и каждым своим действием он показал, что ему это не нужно: ни её любовь, ни её многолетняя жертва ради их с отцом благополучия, ни она сама. Никому из них не нужна… Он заблудился, потерялся, он ошибся — все ошибаются и имеют на это полное право. Ему следовало только бы сказать единственное слово, короткое и важное, — «прости». И она простила бы. Она бы поняла. Но он не сказал. Он произнёс много других слов, которые не имели для неё никакого значения. Тем последним, что запомнила Ирина, были горькие, обжигающие сердце предложения, смысла которых она так и не поняла. Которые она не заслужила, но отчего-то услышала в обращении к себе. — Ты волновалась? Да тебя не волновало ничего, кроме себя. Пока мы с твоей маленькой внучкой искали, где жить, искали, на что купить ребёнку необходимое, ты устраивала личную жизнь, влюблялась, выходила замуж. Ты даже не удосужилась прилететь и посмотреть на Агнешку. Разве я не прав? — Артём говорил легко и непринуждённо, и она молча внимала каждой новой фразе, гадая, сколько ещё приятных слов приготовил ей сын после долгой разлуки. — Ты эгоистка, мама. Ты не можешь сделать что-то ни для кого, кроме себя. Уголки дрожащих губ приподнялись в неуместной улыбке — стало быть, мы всегда заменяем гулкую боль этой спасительной эмоцией. Рука растерянного и ошеломлённого Геннадия тихо и аккуратно нашла женскую ладонь и сжала так крепко, будто он представил, что в его силах этим жестом забрать, выжать, перенести всю её боль себе. Если нет — то хотя бы разделить. Павлова не успела ни произнести, ни придумать ни единой ответной реплики, когда Алексей, сидящий с того края дивана, что был ближе к креслу с членами семьи другой стороны баррикад, поднялся и всей силой припечатал кулак к лицу её сына. Быть может, если бы позади не стояла Регина, Артём вместе с креслом принял горизонтальное положение. Но она не стала обдумывать это. Молча выдернула руку из объятий Геннадия, встала и, не посмотрев ни на кого, ушла в спальню, закрывая за собой дверь. Оставляя за спиной какие-то фразы, крики, пустые разговоры и угрозы, шума и суеты которых она более не слышала. Алексей… За её честь и достоинство? За её доброе имя, если оно, конечно, ещё было? В её защиту — чужой, в общем-то, для него женщины? Она опустилась на кровать и сквозь дверь смотрела на покинутую комнату, где минутой ранее сын Кривицкого отвесил нешуточный удар её сыну. За всё то, что он высказал. За всё то, возможно, что Алексей видел и слышал в этой семье ранее — ещё с зимы. Этого хватило. Этого чрезмерно хватило. Если абсурд реальности существовал, то в эти мгновения он, несомненно, находился в этой квартире. Ирина, обжигающая боль которой постепенно сменялась выжженной пустотой, легла на заправленную постель, поджав и обхватив рукой колени, больше всего желая, чтобы происходящее оказалось злой шуткой ночных сновидений. Но шуткой это быть не могло. Завтра её ожидало судебное заседание. — Ир, прекрати, пожалуйста. Не мучь себя. Он всё поймёт, он всё осознает… Просто позже, — Геннадий бережно касался спутанных волос, всё ещё надеясь достучаться до неё, терзающей и себя, и его. — Иногда бывает слишком поздно, — глухо донеслось до его слуха через подушку. Она смиловалась над Кривицким: оставила постельную крепость и вновь развернула к нему лицо. Ласковые, тёплые глаза, подсвеченные уходящим багряным солнцем, грели её даже сильнее. Так же, как и читали насквозь. — Егорова… — он улыбнулся, и во внешних уголках глаз собрались мелкие, тонкие морщины. Добрый, чуткий, опечаленный её состоянием и всё такой же влюблённый. Поджатыми губами, ещё не радостно, но с приметами искренности Ирина попыталась ответить ему тем же. Неужели теперь, глядя в эти ласковые глаза, она снова обречена, она не избавится от навязчивой мысли об их счастье — сложившемся, но не полном? Их дети — совместные дети — никогда бы так не сказали, никогда бы так не поступили. Они всегда были бы рядом — пусть не физически, пусть за сотни и тысячи километров, но рядом: звонили бы такими же вечерами, делились бы всем, чем только можно, и Ирина, прижавшись к плечу супруга, слушала бы каждую минуту их дня. И потом, отключив звонок, Кривицкий привлекал бы её к себе, обнимал до боли и куда-то на ухо, в перерывах между нежными, трепетными касаниями губ, шептал благодарности — за себя, влюблённого и счастливого, за детей, умных и красивых, за всю их историю и жизнь, богатую и на радостные, и на горестные события, но неизменно прекрасную. Но их детей нет. Не суждено и не сбылось. Есть только его дочь, его сын. Её сын. Есть только выросшая между ней и Артёмом пропасть, и есть Алексей, неизвестно зачем ответивший ему за эту пропасть. Эту подлость. — Егорова! Я вижу, ты улыбаешься — это хорошо, но продолжаешь накручивать себя! Ир, в самом деле… Всё знал, всё чувствовал. Изучил. Она подвинула ноги, и Геннадий переместился с пола на освободившийся край кровати. — Накручивай — не накручивай, а ничего не изменится, Ген. Наверное, я сама виновата и получила по заслугам. За то, что слишком любила. Перелюбила. — Ир, насчёт Лёшки. Я поговорил… — Не надо. Кто знал, что твой сын окажется единственным, кому небезразлична моя честь? — они синхронно усмехнулись. — Ирония судьбы… — Ириш, послушай… Всё будет хорошо. Просто поверь мне, пожалуйста. Не могу знать, чем кончится завтрашний день, но, что бы ни решилось, всё будет хорошо, — он снова и снова убеждал её, а она была обязана довериться. Ведь это он один твердил ей о надежде и вере, когда их не было ни у кого, а с ней рядом сидели лишь отчаяние и безысходность. Это он не солгал. Это он спас её. — Всё к лучшему. Всё встанет на свои места. Пожалуйста, милая… Его пальцы ласково, невесомо очертили контуры родного лица, и Ирина, прикрыв глаза, отпустив себя и тяжесть скрывшегося в сиреневатых сумерках дня, опустила голову в его ладонь, прислонилась щекой, чтобы вновь ощутить себя спасённой. Любимой и нужной. Катастрофически мало. Она, обвинённая в этой любви сыном, что не знал ни капли о той бездне, из которой её вытащили, поднялась искать большего и была встречена пониманием с полуслова, полувзгляда. Пусть поймёт её тоску и уныние, пусть простит её за вкус соли — за невольно вырвавшуюся слезу, пусть прогонит все тёмные мысли и заменит их собой, когда губы соприкоснутся. Ирина сжимала ткань рубашки на его спине, боясь отпустить и упасть: то ли с высоты кровати, над которой нависала, то ли снова в пучину печали и разочарования. Но Геннадий держал надёжно и крепко. Уложив обе руки на её щеки, целовал мягкие, податливые губы и утирал большими пальцами непрошенные слёзы. Забирал страхи и тревоги, сомнения и болезненные воспоминания, возвращая на их место свет своей любви. — Спасибо… — прошептала она, когда склонила голову к его плечу, но не перестала чувствовать поцелуи: куда попадал — в шею, в ключицу, в волосы, а куда не дотягивался — заменял бережной лаской, тёплыми прикосновениями ладоней. Держал на своей груди, гладил спину и укачивал, словно маленького, беззащитного ребёнка, — не знал, сумеет ли, но был уверен, что постарается огородить от всего зла и мрака. Даже если этим мрачным наваждением было поведение её родного сына. — Всё хорошо. Я с тобой. Он обязательно что-нибудь придумает. Он найдёт способ исправить чужие ошибки. Он всегда будет рядом и с ней. На одной стороне, одним дыханием, одной судьбой.