Боль осознанная

Хосок просыпается словно в дурном сне, где ему ничего не снится, но душит, внутри потусторонней жизни его окатывает с ног до головы холодной водой, а потом, не дав опомниться и оправиться, поливают сверху и горячей, но движений нет. Он может шевелить руками и ногами, но не может уйти, хотя вряд ли возможно уйти, когда не видишь собственных конечностей. Успокоиться не получается даже словами «это всё сон, просто страшный сон», потому что после пробуждения такое работает, до того как уснуть – тоже, но не вовремя того, как тебя режут, обливают, одним словом убивают. Тогда всё ощущается ярче, переливами, яркими цветами, блёстками хоть вокруг и кромешная темнота, а бликов и быть не может, потому что окон тоже нет, солнца не видно. Единственное, что чувствуется как наяву, тёплое дыхание. Чужие касания. — Сок-а, не бойся, — он стучит зубами дзинь-дзинь, словно падает старая мелочь, забытая в кармане осенней курточки, но она совсем не радует; дёргает руками туда-сюда, но их хватают в тяжёлый капкан, а последствия страшного сна ещё остаются в его воспоминаниях и совсем недавних ощущениях. Это не тот сон, который ускользает быстро, что даже рассказать не успеешь, если даже тараторить быстро-быстро начнёшь. А ему вообще снились сны раньше? Так после этих мыслей и замирает, пытаясь докопаться до ответа. Постоянные вопросы, но ни одного разумного ответа, — Хён рядом, зайчик. Юнги-хён здесь. — Хён? — не будь его руки прижатыми к туловищу крепко накрепко, он бы дотронулся до своих губ и пощупал язык, а на ощупь пальцев ощущается по-другому, чем внутри рта? Только сейчас замечает того самого хёна, сонного и со вздёрнутыми бровями, причёска не такая, какая должна быть у спящего человека, слишком уж ровная. Незнакомый хён прижимает к себе сильно, но не до боли в теле, на душе теплеет мягко и нежно, — Ох, хён! Мой хён, да. — Я включу ночник. Светильник яркий в виде кота с розовыми ушами и длинными усами из лески, Хосок заинтересованно дёргает за пару ниточек, слушая как шуршит под ним помятая простынь. Он помнит этот ночник, но в комнате никакая другая вещь не напоминает ему о чём-то, те просто существуют, сошедшие с конвейера. Этот Юнги собирает все вещи, за которые только цепляются его глаза: настенные часы без воспоминаний упакованы в коробку, также поступают и с книгами на полках. Количество пустых коробок и уже заполненных доверху, перевязанных скотчем, удивляет слабенькое представление о возможном количестве вещей в одной квартире или это дом? — А зачем ты упаковываешь вещи, хён? — Юнги вздрагивает, словно пойманный с поличным на месте преступления. Хосок замечает лишь мокрое от пота лицо и такие же ляшки, на которые натянуты спальные шорты, смешно, они надеты задом наперёд; майка длинная и прикрывает половину бедра. Он чувствует свои костлявые выпирающие ключицы при каждом движении, что отдают болью. Хосок прижимается щекой к изголовью кровати, над которым висит небольшая полочка с яркой рамкой. Зрение в ночной темноте под единственный светлый, но тусклый ночник, начинает подводить, рассмотреть фото не удаётся, потому что то сразу же летит упаковываться в коробку. — Мы переезжаем, — Юнги садится, переводя дыхание на край кровати, сжимает брюки на бёдрах, — Мы с тобой. Уезжаем отсюда. — О! Это был наш дом? — Это была наша квартира, но мы найдём что-то получше. Ага? — коробки даже не хотят уменьшаться ни на одну, вещей в комнате становится всё меньше, пустеют полки и шкафчики, — Засыпай, я закончу упаковывать и присоединюсь. — Останься со мной, — и словно для лучшего убеждения продолжает таинственным голосом, — Мне снился страшный сон. Хосок может даже представить, что делать странные глотки воздуха для Юнги как какая-то привычка, ритуал, для чего-то, что он не может вспомнить до конца. В голове мельтешат мысли, чёрные пятна перекрывают их отрывки, за которые невозможно, но хочется уцепиться. Прогнувшаяся кровать как сигнал улечься рядом для Чона, приластившегося рядом. — А что тебе снилось? — Я и не помню уже. Главное, чтобы снова не привиделось, — Юнги кивает, расчёсывая пальцами волосы, водит туда-сюда, мажет пальцами по голове и выдыхает не знай какой раз за эту ночь, но облегчённо. — Да, это точно. Я надеюсь. Утро наступает раньше, чем поднимается солнце из-за горизонта, потому что Хосок желает проснуться раньше, торгуется со своим организмом в попытках уснуть после слов Юнги о том, что ещё слишком рано. Но ничего не выходит, на сегодня его голова полностью отдохнула. Через любопытство он лезет в коробку, они все похожи друг на друга, но одна замотана тщательно скотчем в несколько слоёв. Взглянуть одним глазком не будет преступлением, так? Но прежде чем что-то сделать, его останавливает голос Юнги, который приближается. Спать без него, как говорит его хён, совсем на сон настоящий не похоже. Упаковывать коробки оказывается весело не только для подсознания Хосока, но и его внутреннего состояния и эмоций, сдерживать их критически сложно, а впрочем и зачем? Коробки и скотч ещё остаются, Юнги просит перейти на кухню, сам уходит в ванную, неплотно закрывая дверь. Хосок охает удивлённый, словно увидел что-то невероятное, но это всего лишь разбитая ваза, пара тарелок и кружка. Осколки от неё напоминают небольшую картинку, поэтому присесть и собирать их вместе кажется отличной идеей. — Купим новую. Всё равно она никогда мне не нравилась, — Юнги убирает Осколки вокруг, притаскивает коробки в комнату и смотрит на разочарованного Хосока. — Она выглядит словно нравилась мне, — есть пара кусков отломанных друг от друга, которые склеить было бы просто, но маленькие, раздробленные осколки невозможно будет приклеить, — Что тут.. случилось? — Забыли закрыть окно, ветер сильный поднялся, а когда пришли с прогулки, то, вот. Хосок кивает, Мин быстро запихивает осколки в мусорный чёрный плотный мешок, завязывая. Ваза тоже выглядит красиво, даже в разбитом состоянии, из толстого хрусталя с резными узорами. Запаковать коробки на кухне оказывается легче простого. Уехать из квартиры, воспоминания о которой он почему-то не очень хорошо и помнит, становится тяжеловато. Отпустить прожжённый диван нелегко, а на телевизоре виднеется небольшой слой двухдневной пыли. Кто-то из рабочих уже затаскивает их вещи в грузовик, пока такси отдаляется всё дальше дальше дальше. — А почему, — Хосок начинает вкрадчиво, словно может отпугнуть этим вопросом, но он единственное, что может волновать его прямо сейчас, — Я ничего не помню? — Ладно, не лучшее время, хотел рассказать позже, но всё хорошо. Нормально. У тебя небольшие провалы в памяти, знаешь, такое бывает, когда что-то происходит. Но всё хорошо, — таксист, кажется, не обращает на них внимания, Хосок абсолютно тоже. Ему всё равно, — Диссоциативная амнезия лечится. И из этих слов он не понимает совсем ничего, будто его мозг перемолот в кашу. Каша, такое странное слово.

***

Он смотрит на их новую квартиру. Выглядит лучше, чем прежняя, как Юнги и обещал. Хотя видит Хосок лишь маленькую часть небольшого клочка спальни в окне без штор, но это впечатляет, даже то, в каком районе дом расположен. Осмотреть двор оказывается делом минутной важности и необходимости, пока это не надоедает быстро, забраться по лестнице то ещё испытание, смотря на то что ступени здесь длинные и широкие, до седьмого этажа прыгать становится тяжело. Ключа нет, подписанный договор на руках его.. хёна. Верно? А действительно, кто ему Юнги? Он помнит мелькавшие куски воспоминания, они мало чем отличаются от непонятного старого плёночного фильма с желтеющим экраном, но всё же есть. А тут ни одного упоминания, лицо смазанное, но по причёске это его Юнги, всегда с ним. Около подъезда свежо, чисто и красиво украшено цветами. Дорожка выложена чудесной плиткой, по которой невозможно удержаться не попрыгать, Хосок так и делает, отбивая прыжки в обычные классики. — Раз, два, три четыре, — «мяу», — Пять, семь! — он останавливается, прямо по середине, вспоминая в голове, правильно ли он свёл расчёт или снова сбился? И не уверен Чон, что этот звук издал он, это «мяу» точно его? — Сначала шесть, а следом семь, — вторит Юнги с улыбкой на лице, бросая камушек прямо на разметку асфальта, — Что такое? — задумчивый Хосок – предвещающий неприятности Хосок. Чон подумает потом, что он, наверное, проблемы создаёт и всё такое. Но этот звук, — Если я.. — Хён! Ты посмотри! — ясное дело для всех живущих на планете, что чем новее игрушка, тем она становится интереснее, поэтому классики абсолютно скучными становятся, когда Хосок почти что летит к лавочке, залезает под неё. Юнги только успевает развести ноги, чтобы парень проскользнул меж них, выкарабкиваясь быстро, — Это же котик! Погляди какие глазки и усики! Возьмём котика домой? Хосок ожидает чего угодно. Мол «вещи же ещё даже не разобрали», чего уж там вещи даже в квартиру не заходили, не осмотрели. Но такого точно нет. Хоть он и не помнит точные воспоминания, отдельные моменты, по недолгому времени в сознании, по обращению Юнги к нему, кажется, что он хороший человек, но. — Нет. — Нет? — Нет. Идём, — Юнги даже не докуривает сигарету, тлеющую в руках, выбрасывает в урну и, кажется, промахивается, но тащит за рукав парня ближе к двери. Хосок отчаянно перестаёт смотреть на лицо хёна, понимая, что совсем это не шутка такая, пытаясь запомнить миленький пушистый комок около лавки, мяукающий. — Почему нельзя? Почему нельзя, хён? — Ты ведёшь себя как ребёнок, — устало вздыхает тот. Хосок складывает пару пазлов вместе, если Юнги знает знает его болезни, значит это всё не впервые. Всё его надоедливые разговоры не в первый раз происходят. Какой кошмар! Завораживают глаз Хосока мерцающие кнопки лифта, одёргивает обратно в реальность автоматический голос, сообщая, что седьмой этаж достигнут. — А сколько мне лет? — прокатится на лифте становится заманчивой идеей. Кажется, что он раньше никогда такого не делал. Или просто же не помнит. Всё так запуталось. — Двадцать пять. — Я взрослый! — гордая улыбка сползает, как только они заходят в их новую квартиру. Нет, она и правда чудесная, скорее, вызывает улыбку, чем расстраивает, но ведь Хосок взрослый, — Значит я не ребёнок. Я могу завести котика! — Нет. — Но почему? Я люблю животных. Наверное. Нет, точно люблю и уже взрослый. Но всё же нет? — Я ещё взрослее. На целый год. Попробуй перерасти меня, тогда поговорим, — Юнги замолкает, также как и не знающий что ответить Хосок. Наблюдает за тем, как квартира потихоньку начинает дышать жизнью с новыми картинами на стенах и посудой на кухонном столе, фотографий в рамках старых почему-то нет. Хосок, уткнувшись в помятый плед на диване, хочет всё обязательно вспомнить, потому что ведь воспоминания это то, что отобрать нельзя, невозможно, но даже тут он в пролёте. — А когда я вылечусь? Когда я вспомню? Это так.. подскажи слово, хён, — Хосок пытается вспомнить то, чего кажется никогда не знал по ощущениям, и всё напрасно. Кусать губы становится совсем не лучшим вариантом, потому что больно, — Это так.. Так! Я не могу! — Ново? Непонятно? — у Юнги отвлечённое выражение лица, разбор коробок точно не в праве занимать сейчас его драгоценное время, но он выбирает почему-то именно это. — Я не знаю. Я не могу понять. О, кажется, тогда это непонятно. Юнги соглашается, молча, смотрит вперёд на почти посаженное за горизонт солнце, на неубавляющееся количество коробок и маленькие крапинки пыли, летающие в закатных лучах. — Нужно выпить таблетки, но перед этим чем-нибудь перекусить. Идём, — Хосок завороженно наблюдает за помятыми штанами другого, за маняще так протянутой рукой, чувствует холодное касание к своим горячим пальцам. Улицы не кажутся чем-то знакомым, верно, это же новая квартира, новая жизнь. Но Хосок уверен, что даже в старой обстановке, в старом кафе, идя по прежней улице, он бы не вспомнил ровным счётом абсолютно ничего. У него бегают глаза в разные направления. Фонари ярко загораются, от неожиданных вспышек хочется кричать во весь голос; яркие гирлянды украшают крыши и вывески уличных забегаловок, но идти они всё также продолжают, вперёд и вперёд. Хосок читает вслух, чтобы, наверное, лучше запомнить, когда их встречает молодая девушка с родинкой около носа. — Ресторан, — Это получается чуть тише его обычного голоса, но запоминается всё же. — Добро пожаловать! Кого-то ещё ожидаете, или столик на двоих? — Только для нас. Вдвоём. Когда наблюдать в окно становится совсем неинтересно, потому что всё внимание перетягивают к себе огромные люстры, каких только его глаз не видел в этой жизни уж точно, красиво мерцающие фонарики по периметру всего зала, небольшие свечки, от которых вкусно пахнет кокосом. — А что значит на двоих? — Значит только для нас, — Чон серьёзно задумывается, даже дует губу непроизвольно, подпирает голову ладонью и смотрит на хёна. Он выглядит красиво и задумчиво, смотря в меню, — Что ты хочешь поесть? — А почему мы это «на двоих»? Официант приходит минутой позже, давая наверняка время на подумать для старшего. Тот не привередлив, Хосок съел бы сейчас слона, если бы было можно, поэтому не переживает сильно. — Потому что нас двое. Ты и я, мы два человека. Если бы с нами был кто-то ещё, сколько бы нас было? — Три. — Ага, верно. А столик тогда бы какой у нас был? — Столик был бы.. на трёх человек! — Юнги кивает, улыбаясь, — Вау! А если бы нас было пять, тогда стол бы был на пя.. На пятих? — Нет, на пятерых. Потом на шестерых, понял? Ладно, Хосок сделает вид, что понял, потому что оторваться от запаха приближающейся еды просто невозможно. Кажется, у него даже краснеют щёки от предвкушения. — А почему, — он смотрит на Юнги нежными глазами, получает такой же взгляд в ответ, набивая рот мясом, — Мы не позвали кого-то ещё? — это кажется очень хорошим вопросом, особенно когда хён начинает задумываться. — Потому что мы пара. Пара значит два человека, — недоумение в глазах напротив почему-то не рассеивается. — Понял. Значит, если я и мой друг гуляем вместе, получается мы пара. Я понял. — Нет, нет, — тихо начинает Юнги, переплетая их пальцы вместе, пока кисти мирно лежат на столе. Уши Хосока краснеют, — Пара это только ты и я. Пара это когда кто-то любит кого-то, а тот делает это в ответ. Хосок делает вид, что понял. Он любит своего хёна. Ну, а он делает это в ответ. Очевиднее некуда.

***

Просыпаться по утрам не от кошмаров, а по будильнику даже очень приятно, несмотря на то, что обычно эти самые дребезжащие звуки из ада ненавидят вся планете, как минимум потому что идти на работу не самое лучшее решение. У всех есть работа, у хёна есть работа, но сейчас он взял отпуск, а где же работает он, Хосок? — Подай мне соль, — поговаривают Юнги. Он в длинных шортах до конца бедра, расклешённых на кончиках ткани и длинной футболке. Смотрится так, что Хосоку тоже хочется поменять стиль. Он кивает, подходя к шкафу. Соль. — А соль чёрная? — Юнги говорит, что она белая, значит чёрная посыпка отпадает сразу же. Остаются две практически идентичные баночки, — А что из этого соль? Это? Или может это? — Попробуй, — отвечает второй, высыпая на ладонь чуть из баночки поменьше. Хосок с любопытством, заправляя отросший локон за ухо, пробует. — Какая гадость! Это так, так..так! — Запей водой, — в протянутой руке стакан воды, — Это соль. А там сахар. Попробуй и его. Чон пробует, но с собой осторожностью, хотя оказывается, что бояться там нечего. Эта штука похожая на соль, намного вкуснее. — А зачем ты дал попробовать мне соль? Сахар такой вкусный. — Это эффект неожиданности. Ты не ожидал, что соль будет такой противной на вкус, запомнишь теперь это надолго. А так сахар, ну он сладкий и вкусный. Сахар как сахар. Ничего необычного. И правда. — Что ты готовишь? — пойти в забегаловку, которая встретилась им по пути в ресторан, Юнги отказался, аргументируя чудесными кулинарными способностями. — Рамён. Лапша такая. — Он жёсткий, — Юнги кивает. Хосок умудряется отломить кусок от засушенной лапши, ярко хрустя, так, что кусочки разлетаются по кухне, — Нет, это вкусно. — Он ещё не готов. Я сварю его в бульоне: вода, соль, специи. Так будет ещё вкуснее. — Но мне вкусно и так. Можно мне съесть его э-э сухим? Можно, можно? — Юнги отрицательно машет головой, закидывая лапшу в кастрюлю. Та утопает, булькая, — Но почему нет? Мне понравилось хрустеть. — Возьми орешки, ими похрусти, — вечный галдёж начинает сбивать отсутствие каких-то нервных эмоций. Раздражительность приходит постепенно. Хосок не хочет хрустеть орехами, он не какая-то белка. Читать упаковку от рамёна интересно. — Варить пять минут на медленном огне, добавить специи и соль по вкусу. Можно использовать в качестве сухой закуски, посыпав специями. Хён, его можно есть сухим! — Но хён не отвечает, перемешивая бурлящий бульон. В любом случае хён знает как лучше. Только каким бы взрослым не был Хосок, как бы не хотел показаться довольно рассудительным, ничего не получается. Его бесят эти запреты, особенно недавно подвернувшийся. Очередное нет. Очередное нельзя на то, чему даже не дали шанса. Просто поход за продуктами, просто обычные считалки-рифмовки, которые заливал в голову Юнги, требуя повторять их из раза в раз, на прогулке, в магазине, утром и даже во время завтрака. Спрашивать про неизвестные сейчас, но когда-то любимые продукты, было намного веселее. Вот тёмный круг, который зовётся арбузом, а есть такие же маленькие кружочки, но это крыжовник. А есть что-то более яркое и красочное, что-то на вид химозное и невозможное для натурального цвета. Например, яркий красный, виднеющийся даже издалека. На полке сотни упаковок, неужели Юнги будет жаль хотя бы одной такой. Да и что там внутри непонятно совсем. Хосок хочет в первую очередь из-за упаковки, красивой обёртки и весёлой пачечки. Юнги, наблюдая глазами, понимает, что маркетологи и правда работают на славу, привлекая этими объектами всё внимание, в основном детей, ну ещё ещё его Хосока. Поэтому катить тележку, переполненную продуктами, кажется лучшим решением. Не обращать внимание на такие мелочи и купить, потратив пару сотен вон, возможно такой выход будет правилен для родителей с маленькими детьми, но не в их случае. Юнги жертвует своим счастьем, которое может разбиться от чёртового кит-ката или же хрустящего рамёна, даже кот под лавкой чёртова угроза. — Пообещаю всё, что ты захочешь, но купим мне эту шоколадку? Пожалуйста, хён. Они как отзеркаленная мама с ребёнком, проходящие мимо них пару минут и слушающие устроенный скандал. Только тут вещи похуже диатеза и слишком огромного количества сахара в организме. Юнги не позволит обычному шоколаду сломать его жизнь. Поэтому он говорит Очередное, уже совсем привычное: — Нет. Это становится невыносимымо. Хосок даже не психует, потому что привык, Юнги насторожен. В этой ванной всегда светло и даже не от лампы и искусственного света, а из-за проходящих закатных лучей в совсем крохотное окошко сверху. Настраивать средний баланс температуры воды можно было сделать легко, но Хосок всё ещё учится, иногда обжигая пальцы, когда набирает ванную всклянь. Но что-то такое, подходящее сегодняшнее, происходит с ним впервые. Холодная вода, шумная, бьёт каплями из лейки прямо на кафель, заглушенная громким всхлипом, плачем и необоснованно непонятной реакцией собственного тела. В его голове плавают ледники не из-за критически холодной воды, а из-за непонимания, невозможности вступить со своим телом, организмом в некий договор, для нахождения баланса. Холодно, но его мозг кипит, заставляя подкинуть очередные картинки из прошлого, только теперь лицо Юнги можно отчётливо увидеть. Только там он в тёмной толстовке с короткими волосами. Больше увидеть невозможно ничего, некоторые моменты приходят к нему как в немое кино, не обуславливаясь чем-то. Никто ничего не говорит в его голове, картинка меняется с бешеной скоростью, что и ухватиться толком нельзя. Хосок хлопает глазами, гладит руками свои мокрые ноги, чувствует пальцами мокрые волосы на голове. И он уже сидит на тёплой кровати, прижатый к тёплому телу, вдаваясь в самое новое и сочное воспоминание, набравшее свою значимость только сейчас, когда Юнги вытаскивал его из ванной ледяной воды, оборачивал в полотенце и нежно обтирал, пытаясь разогреть мышцы. С глаз его пары катятся слёзы, такие же как и мокрые разводы непроизвольной линии капель воды по щекам Хосока. — Я вспомнил тебя, — Юнги белеет, хотя кажется куда ещё сильнее, но его руки словно на автомате продолжают работать – гладят полотенцем по нежной коже почти что до красноты. — И что же ты вспомнил? — глоток, но Хосок уверен, что воды рядом нет. Юнги делает глоток воздуха, — Скажи мне, Сок-а, — Юнги заворожен таким лицом, и, кажется, думает, что догадывается, но всё снова обламывает его излюбленное «нет», на этот раз спасающее его. — Но не до конца. Твоё чёрное худи. Кстати, где оно? Хосоку не спится совсем этой ночью, она кажется ещё темнее, чем вчера, хотя прошлая ночь для него и не настала, он видел лишь закатные лучи, а потом бесследно упал в сон. Сегодня тёмная ночь даже не пугает так сильно, как пару ночей назад, ему уже не страшно до дрожи в теле. В этих новых воспоминаниях Хосок никогда не гулял по ночам или хотя бы не дышал свежим воздухом. В мыслях почему-то определённая установка, что воздух ночью намного отличается от утренней и уж тем более дневной духоты. У Хосока невероятно глупый план, что не понравится Юнги точно, и пакет молока для котика, который живёт под лавкой, по крайней мере надежды на это улавливаются в его осознании. Около лавки автоматический фонарь горит от движения его тела. Такое случается впервые, но интересная вещь всё же уличный фонарь. — Кис-кис, клубочек. Вылезай, не бойся меня, — Чон также как и в первый раз шарит под лавкой, очарованно умиляясь очередному мяу. Миски рядом нет, блюдца тоже. Поэтому угощение молоком он оставляет на потом, чешет котенку за ухом и вдыхает ночной воздух. Фонари вдалеке сами по себе загораются, первый, второй и третий всё ближе и ближе к Хосоку. И все воспоминания неудачно пришедшие о ночной прогулке ускользают, потому что рядом нет никого. Хёна рядом нет. А что если как в страшных фильмах его убьют? А что если и похуже? А что хуже смерти? Неведение, вероятно. — Да ладно! Ты, хён? — парень кажется чуть ниже него самого, скользить по нему удаётся только когда распахиваются после ужаса глаза. Незнакомые черты лица, но даже без знания можно сказать – идеальный. Идеальные парни не убивают. Они такие же как Юнги, добрые, — Я и не знал, что ты тут живёшь. К другу пришёл, ты что из Кванджу переехал снова сюда? — Я, извините.. — Вот это встреча. Сказать Намджуну, он от восторга грохнется в обморок. Я к нему иду, не хочешь вместе потусить? — Хосок хочет сказать, что он абсолютно не знает его, что парень наверняка ошибся, так что не нужно его так пугать. Идти, а точнее плыть осторожно, не видя что находится сзади, очень даже сложно, но уцепляется непонятно откуда взявшееся мышление в подобной ситуации за знакомое имя, — Юнги тебе больше не звонил? Юнги? — Ладно, ты какой-то шуганный. Неужели он.. — Хосок? — дверь скрипом разрезает их непонятную тишину, хоть и состоящую из болтовни парня, — Ты зачем вышел сюда ночью? С тобой всё в порядке? — Хён. Я.. хён.. — Вау, лёгок на помине, хён. Так ты.. — Вы, наверное, обознались. Извините, — он нежно, но с настойчиво твёрдой хваткой тянет Хосока к себе. Почему-то сейчас в голове всплывают ранние слова. Они пара, — Пойдём, Сок-а. — Да ладно, Юнги? Ты меня просто в негодование сводишь, давай.. — Идём, Хосок. Нам не о чем говорить, — Хосок тянется к другому чужому телу за новую кофту, купленную пару дней назад, но не поддаётся. — А котик? — волнующе тянет Чон, показывая в руках маленький свернувшийся комочек шерсти, который как по команде начинает мяукать. — Забирай. Бери его с собой и идём. Дверь в подъезд хлопает и звенит. Остаётся непонятное напряжение. Знакомый незнакомец лишь смеётся. —Да уж, вот и котик. Оттеняется звук проезжающих машин за открытым окном. Ветер становится тёплым как только попадает в квартирные стены. Стучать дверью стало какой-то неоговорённой привычкой за сегодняшнюю ночь. Комок в руках пыхтит, а потом мяукает пару раз. — Бедненький ты такой, тебя, наверное, давно уже никто не кормил? Но ничего, — Хосок укладывает котёнка на мягкий пуфик. Хорошо, что в холодильнике есть лишний пакет молока, а то прежний разлился по асфальту. — Хосок, он успел тебе что-то сказать? — если смотреть сейчас на Юнги. На хёна с вечными ответами на все вопросы, путь и самые элементарные, то найти в его глазах ответа невозможно. В глазах или даже на всём лице, на дрожащих пальцах, нигде нет зацепки. — Нет, ничего, хён. Я возьму блюдце? — Юнги измученно стонет, поднимаясь со стула со скрипом, вымученным видом. Нарушать традиции хлопанье дверей очень не хочется, поэтому неосознанно она продолжается, когда Юнги скатывается вниз по другой части двери, совсем тёмной. По двери их общей комнаты, где всегда был уют и не было скрытых вещей. Почти, — Ну вот, я его разозлил. Твоё молоко, — мягкий, пушистый шерстяной комок топает отчаянно важно к миске, видя, как расплывается на молоке рябь, — Надеюсь, хён разрешит мне тебя оставить. Он не плохой, просто я немного надоедаю. Как тебя назвать? Ты миленький и маленький. Знаешь, назову тебя кит-кат. «Кат» звучит как кошка по-английски. Ну и мило. Когда-то я дам тебе попробовать шоколад, это, наверное, невероятно вкусно. Мы можем устроить когда-то марш по холодильнику, когда хёна не будет, — Юнги слышит всё, даже если усевшийся на поджатые ноги Хосок хочет казаться ещё тише, боясь тревожить. Ком стоит неприятным забившимся слоем в горле, потому что сейчас не как прежде, сейчас это слишком ново. Проходят пятнадцать, а может и тридцать минут. Мягкие шаги всё же остаются замеченными Юнги, также как и щелчок выключателя, последнее «мяу». Под телом Хосока прогибается вторая половина кровати. Невесомое бормотание перед сном или после сна всегда умиляло, сейчас доводит до трясучки. — Я вспомнил как ел шоколад, хён, — тихо шепчет парень, прижимаясь к тёплому боку, ближе жмётся щекой к оголённой шее, — По воспоминаниям было вкусно, но я не стану его есть, если тебе не хочется. И рамён готовый мне тоже нравится. Юнги вымученно стонет, но не достаточно сильно, чтобы испугать до дрожи прислонившегося парня к себе. Трёт глаза от недавно высохших слез и смеётся чуточку. — Ешь, ешь, хосок! Шоколад и рамён сухой. На кухне десяток пачек, ешь сколько захочешь. Хочешь шоколад или ещё что-то, всё, что угодно, но только останься со мной. Ты не представляешь как тяжело. — Мы ведь пара, хён, — Мин не уверен, потому что надоели эти постоянные шифровки. Обычная прекрасная жизнь для того и была создана, чтобы есть чёртов шоколад вместе, перебиваться на паре тысячах в неделю вместе, когда с деньгами совсем туго и ничего не остаётся как есть сухой рамен, даже без кипятка, ухаживать за животными в приюте; съезжаться и делить вместе постель, — Без тебя не так вкусно. — Я разрешу тебе всё, что угодно. Хотел бы я, но не могу. — Юнги, — холодно, ошпаривает сиюсекундно мимолётным словом. Это его имя, оно не звучало из уст Хосока уже доброе количество времени. Это может значить только одно, — Отпусти меня. Ты не можешь вечно.. ты просто не имеешь право такое говорить! Не можешь как заблагорассудится отбирать мои воспоминания, мои чувства и эмоции! Ты не можешь! После того, что ты сделал. Как посмел втянуть меня в это? Это совсем другой Хосок. Холодный к Юнги и настоящий, не бутафорная оболочка, построенная для совместного счастья. Не тот Хосок, который существовал по всем правилам, созданным для сокрытия секрета. Врач когда-то сказал Юнги: — Любые эмоции, любые воспоминания. Каждые вещи, что происходили раньше с вами, его любимая еда и увлечения. Всё влечёт за собой последствия. Чем сильнее вы пытаетесь ему напомнить, тем быстрее он вернётся к прежнему состоянию. — Хосок, Хосок, послушай. Я поступил как мудак, я исправлюсь. Неужели сейчас не заслужил прощения? Я так хочу быть с тобой, прошло столько времени, прошло больше пяти лет. Дай мне шанс. — Вот именно! Ты! — слезливо начинает Чон, не пытаясь больше отодвинуться, — Ты отобрал мои воспоминания всей жизни, украл несбывшиеся. И что, теперь я должен просто простить тебя? Простить всё? Простить даже то, что единственный родной человек не пытался привести меня в чувства все эти годы? Пичкал аскорбинками вместо обычных препаратов? Простить измену? Это? Всё это я должен простить? Хосок улавливает себя на мысли, что тело ощущается с сегодняшними мыслями, с эмоциями в данный момент, совсем не так как нужно. Словно оторванное от другого человека. Сейчас сложить всё не так уж и сложно. Разбитой посуды из-за открытого окна и ветра никогда не было, была лишь разбитая вдребезги во время ссоры. Также как и своих, не привитых эмоций, чувств и мыслей, на протяжении всех этих лет. Тяжёлое погружение в сон наступает быстро, и тело не успевает реагировать ни на что: на чужие успокаивающие касания, на мелкое дрожание тела подле себя, на закрывающиеся глаза не своего тела. Всё происходит слишком быстро. Слишком быстро наступает утро. Ослепляет солнцем, манит вкусным завтраком, которым веет с кухни. — Солнце, ты проснулся? — с лучезарной улыбкой отвечает незнакомец, чиркая скотчем по стенкам коробки, — Завтрак на столе, — непонимание творит невообразимые вещи, особенно когда страшный сон отрывается внезапно реальностью, такой солнечной тем более, — Если вдруг ты не помнишь: у тебя диссоциативная амнезия. Я твой Юнги-хён. Последняя коробка с треском упакована. — А можно мне съесть шоколад?