В темноте век загораются и тут же исчезают вспышки.
Антон трясёт головой, но перед глазами так и не проясняется. Идеально выглаженный воротничок арсеньевской рубашки рябит своей белизной, заставляя только больше щуриться. У Шаста сердце — в самом горле, за два сантиметра от того, чтобы наружу вывалиться. Потянуть за собой все переплетения сосудов, вывернуть кости и цветы, которые в них давно проросли. Будь они во Вселенной «ханахаки», так бы и случилось. Но вместо этого они вдвоём застряли посреди «междувременья» — зажатые в тесной ванной, совмещённой с туалетом. Грязно-зелёные плитки кафеля были такими год, десять и двадцать лет назад. Нет ничего более постоянного, чем этот тошнотный болотный цвет, и чем ноющее и кусающее чувство в груди, без которого Шаст себя и не помнит. — У тебя глаза красивые, — выпаливает Антон против воли. Над его дрожащим голосом власть берут «Ягуар», две банки пива, стопка водки, но со зрением так удачно не получается. В тусклом свете единственной лампочки всё перед глазами плывёт, а звук журчащей воды напоминает Антону о Питере. О Питере, который ему нужен так же сильно, как Арсений. — И носки с чайками у тебя прикольные, — сообщает следующий важный факт Шаст. На каждом лепестке цветов, которые сквозь него прорастают — важный факт об Арсении, но сейчас Антон может выпалить только это жалкое нечто. Он шумно выдыхает через рот и сталкивается взглядом с Поповым. Тот изучает его с интересом, облокотившись об умывальник — руки скрещены в замок на груди, голова скошена на бок — точно с таким же выражением он обычно окидывает взглядом написанное им на доске решение. «Идеально правильное решение, Арсений», — как обязательно подчёркивает каждый учитель. — Ты пьяный, — просто констатирует Арсений. — У тебя зрачки расширены, дыхание частое, голову ведёт. У Арсения — идеально выглаженный воротничок рубашки, у Шаста — заляпанная в чём-то растянутая худи. У Арсения — грандиозные планы на триста баллов, у Шаста за триста есть только шутки. Арсений уходит курить за квартал от школы и обязательно жуёт жвачку с ментолом, а Шаст остаётся дымить у школьного крыльца. — Охуенный вывод, — рычит Антон, потому что нахуя им сейчас эта информация. — Пятьсот баллов Гриффиндору. Где-то на середине слова язык перестаёт слушаться, запутываясь на двойных согласных, но Шаст себя не исправляет. Арсений его изучает любопытным и бросающим вызов взглядом. В Антоне этот взгляд разжигает ёбаный огонь, и он в себе его не тушит. Шаст делает короткий шаг к Арсу и кончики пальцев у него подрагивают. Он знает каково это — когда кожа прогибается под сильными нажатиями — сосредоточить давление на кончиках ногтей и наслаждаться властью. У него кулаки чешутся Арсению врезать — проехаться по острой скуле или может расцарапать лицо ногтями. Пусть у него останутся шрамы, и он всю жизнь будет задаваться вопросом: «Что такого он сделал Антону Шастуну, с которым говорил-то всего три раза в жизни, что тот на него набросился?». Антон не сомневается, что Попов его приворожил. Он, наверняка, отличник и в тёмных науках. И в «ханахаки». И в соулмейт темах. Иначе как объяснить, что у Шаста внутри всё коротит от одного, блядь, короткого взгляда. Шаст чувствует, что его ведёт немного вправо, и Арсений неожиданно его за плечо удерживает. Это короткое движение заставляет Антона остановиться и ещё раз разглядеть лицо Попова в расфокусе. С чего бы его касания были такими аккуратными? Но у Антона в голове мыслительные процессы складываются тяжко, запутываются, обрываются и куда-то падают. Поэтому он только тонет взглядом в арсовом воротничке, но ответа там не находит. — У тебя тоже носки прикольные, — тихо фыркает Арсений почти в шею Шасту. — Ты весь, пиздец, какой прикольный, — он ведёт по шастовому локтю подушечками пальцев. У Антона внутри орёт сигнализация — на самые всратые лады и мелодии, щёлкая короткими разрядами по черепной коробке изнутри, не давая сосредоточиться. — Чё? — беззащитно выпаливает он. — Чё слышал, — коротко передразнивает его Арс. Шасту кажется: голова Арсения склонена набок весьма недвусмысленно. Он делает шаг ближе и перед ним замирает, у Арса ресницы мечутся вверх-вниз часто-часто. Антону кажется, он это движение видел много тысяч раз, но сердце заходится и сжимается, подтверждая — в первый. У него для них с Арсением написана целая история: с романтичными свиданиями в общественных местах, свадьбой и фантастическими тварями, которые этой реальности не дадут осуществиться. Но как бы он от себя эту реальность ни отпинывал, ему хочется хотя бы самым краешком губ её коснуться. Как только их губы соединяются, у Шаста дыхание перехватывает и голова кружится. Он в этих нежных касаниях тонет и в них проваливается.В темноте век загораются и тут же исчезают вспышки.
Арсений зажал ручку между пальцев так, что она того и гляди сейчас треснет, а давит на неё с такой силой, что буквы, скорее всего, отпечатаются не только на бланке, но и на поверхности парты. Шасту со своего места ни слова не разобрать, но самые важные слова он читает в каждом арсовом движении, в прыжках лучиков света на его вихрах и в шуршании листов:Скоро всё это закончится
Без нажима, лёгким росчерком. Но ирония в том, что это всё всегда существовало для Шаста и только минутой для Арса. Минутой, которую Антон вспоминает по меньшей мере сотню раз в день. Минутой, в которую он утянул Арса против его воли. Антон поджимает губы и утыкается взглядом в свой бланк. Дальше тестовой части дело решительно не идёт. В солнечном сплетении тянет, ноет и закручивается. Шаст даже толком не знает, где это дурацкое сплетение, потому что чувство за мгновенье захватывает всю грудь и добирается до кончиков пальцев дрожью. Блядь, почему боль в груди не может быть просто метафорой? Парень заставляет себя снова посмотреть на задание, в котором буквы перемешиваются с цифрами. Какой-то завод проебался с расчётами затрат на производство, а он почему-то всё это должен разгребать. Плотный и душный запах сирени из окна сосредоточиться не помогает и тикающие в начале класса часы тоже. Взгляд снова непроизвольно мечется к Арсу – а тот уже запихивает в рюкзак ручку и бутылку воды. Лица одноклассников у Шаста перед глазами расплываются, но их взгляды на Попова он выцепляет: завистливые, раздражённые, пофигисткие. Его собственный взгляд Дима обычно описывает как «пиздец-какой-поплывший». Арс оставляет бланки с ответами на учительском столе и поправляет упавшие на глаза пряди волос. У него на голове — форменный беспорядок — такой, какого Шаст никогда у него раньше не видел.ЕГЭ
Три буквы проступают у Арса татуировками по всему телу, читаются в его нервных и отрывистых движениях и выступают капельками крови от покусов на губах. Попов бегает курить каждую перемену, его синяки такие глубоко-синие, что в них можно искать созвездия, а воротничок его рубашки смялся и больше не пышет белизной. Антону бы намазать эти губы бальзамом, разгладить помятый воротничок и уложить Арса спать хотя бы на несколько часов. Но он не может его даже коснуться. Он может только пытаться не сдохнуть от боли в груди, отсчитывая дни до их расставания. До расставания, которое даже назвать так нельзя, потому что и вместе они никогда не были. Шаст поднимается из-за стола, закидывая в рюкзак пенал. Он не ловит на себе взгляды одноклассников и игнорирует вопросы учителя. Арсений уже вышел из класса, но Антон как будто до сих пор его видит. Как будет ещё многие годы видеть его застывшим у доски и покусывающим кончик языка, выдыхающим дым в одиночестве на улице или скользящим губами по его собственным губам. — Я подготовлюсь, правда, — кидает парень перед тем, как выйти из кабинета, абсолютно точно зная, что врёт. Коридоры петляют, запутываются и замыкаются в круг. Шаст вдруг понимает, что не помнит ни одного из них в точности — они приводят к лестницам с обрывающимися в пустоту пролётами, к заваренным наглухо железным дверям запасного выхода и к длинным без освещения коридорам без дверей. Вокруг нет никого, чтобы спросить дорогу. Парень останавливается, пытаясь собраться с мыслями и вдруг цепляется взглядом за маячащий силуэт в окне — Арсений направляется к своему излюбленному месту для курения. Антон в этот силуэт взглядом цепляется, как за своё единственное спасение, и вдруг вспоминает, где выход. Шаст сворачивает в небольшой тёмный закуток за библиотекой, спускается вниз по винтовой лестнице и кивает охраннику на входе — тот смотрит новости, из тех, что пострашнее и помасштабнее. У Антона такие новости всегда на подкорке и заставляют его ловить панические атаки, каждый раз когда он видит полицейскую машину. Но сейчас он от этого отмахивается. Сейчас он сбегает со школьного крыльца и идёт за Арсением по следам, горящим на земле флоуресцентной краской. Попов стоит к нему спиной, облокотившись о стену дома — рубашка точно окрасится. Шаст следит за пучком дыма, который улетает вверх. Этот дым вдруг кажется ему совсем другим — не таким, как у его собственных сигарет, спизженных у отца. Он расходится у Арсения над головой светлыми облачками, и сквозь них легко пробиваются солнечные лучи. Этот дым — о чём-то мечтательном и светлом, перетерпеть — и всё будет хорошо. У Арсения — всё впереди. Он напишет экзамен на лучшие баллы, поступит в вуз в Питере, о котором грезит, и навсегда уедет из этого города. У Антона — одна тетрадь для всех предметов, джинсы, рваные на коленях и на жопе (потому что «да заебали они закрывать калитку на уроках») и никакой возможности вырваться. Антон таращится на этот дым, и его дурацкий порыв сюда прийти, в нём теряется. И в нём же Шаст отчётливо видит связи, которые до этого не видел. И очевидную причину, почему его личное всё, так и не превратилось в них. Он может сколько угодно уверять себя в том, что сможет переехать в Питер и без поступления: найти работу, снимать квартиру вскладчину и забыть об этом городе, вот только… Только правда в том, что здесь — за несколько домов от школы — курят хорошие мальчики. А такие мальчики, как Шастун, курят на крыльце и никогда на самом деле никуда не вырываются. И только тянут ко дну всех за них цепляющихся. Питер — только для хороших мальчиков. Арсений — только для хороших мальчиков. Плохо учишься — заваливаешь ЕГЭ, заваливаешь ЕГЭ — не поступаешь в вуз, не поступаешь в вуз — никакого Питера, никакого Питера — остаёшься лежать в этом городе придавленный разрушающимися зданиями и задушенный газами. В одиночестве. И не тянешь за собой того, кто ещё может спастись. Антон тихо делает шаг назад, прячась за угол дома. Он всё ещё наблюдает за Арсением, но просто запечатлевая профиль того на изнанке век. Все факты — у него на руках — их пути не должны были пересечься. Тот поцелуй — случайная вспышка на полотне времени. Вспышка, когда континиуум вдруг искривился, красные нити перепутались, а фраза на его собственном запястье вдруг совпала с фразой Арсения, и всё это исключительно под влиянием его нетрезвого взгляда на мир. А потом всё стало правильным. Всё стало таким, каким должно было быть.Ничего у нас с тобой никогда не получится.
Антон кидает последний взгляд на тлеющий огонёк сигареты в руке у Попова. У Арса — взлохмаченные волосы, синяки под глазами и целый мир впереди. У Антона — сердце трескается и разбивается. Он его собственными руками разрывает, когда от Арса отворачивается. Ноги ватные и почти не двигаются, а свои дрожащие пальцы он и вовсе не видит — они у него перед глазами плывут и размываются. Шаст не оборачивается и ускоряет шаг.В темноте век загораются и тут же исчезают вспышки.
Антон пытается проморгаться, но свет слепит. В груди тянет, дыхание сбилось, и это дезориентирует. Он пытается вспомнить подробности сна, но те тонут в болезненных и обрывочных образах. Пальцы дрожат, а глаза увлажняются. Шаст закусывает губу, пытаясь привести себя в чувство болезненными ощущениями, но это не помогает. — Эй, — коротко и нежно. На плечи ложатся тёплые ладони, а висок трогает короткое влажное касание губ. — Херня снилась? Опять эти лестницы без пролётов, да? Арсений ведёт ладонями по его талии, а своими пятками прижимается к его собственным. Шаст утыкается в арсовы ключицы, пытаясь унять дыхание, но никак в реальность не может вынырнуть. — Да, — коротко кивает Антон и тут же уточняет. — И ещё, что я к тебе так и не подошёл. И нас... не случилось. — Но случилось же, — мужчина запускает пальцы в шастовы волосы, перебирая прядки. — А если бы нет? — упорно настаивает Антон. — Просто... просто всё это как будто случайно вышло, — выдыхает он честно. — Как вспышка из ниоткуда, понимаешь? Будто мы до сих пор стоим в ванной, а я не знаю, сейчас врежу тебе или тебя поцелую. И ещё мы оба пиздецки пьяные. — Во-первых, я был трезвый, — в полумраке огоньки глаз Арса коротко вспыхивают. — А во-вторых, это я тебя поцеловал, козёл, — мужчина возится и возмущённо фыркает ему в шею. — А если бы не поцеловал? — Тогда бы поцеловал тебя прямо на выпускном, — мужчина ведёт носом по его виску. — Прямо на глазах одноклассников? — фыркает Шаст ему в шею. — И охуевающего ведущего. А если не поцеловал бы на выпускном, — предвосхищает его вопрос Попов. — То нашёл бы твой адрес в Питере и на него приехал. — И что бы ты сказал? — ворчит Антон. — «Привет, помнишь меня, давай встречаться?». Арсений отстраняется и подцепляет кончиками пальцев подбородок Шаста: — Я бы сказал «Мне снилось, что у нас с тобой квартира в Питере, собака и дохуя лет вместе, а ты всё никак в это не поверишь». Для Шаста тот поцелуй — как рубеж, о который он всё ещё боится споткнуться. Боится, даже когда видит прямо перед собой тонущее в полумраке лицо Арса — вокруг глаз уже плетётся сеточка мимических морщин, но взгляд точь-в-точь, как дохуя лет назад в той ванной комнате. У Арсения ресницы мечутся вверх-вниз часто-часто, Антон ведёт подушечками пальцев по чуть отросшей щетине, а сердце у него заходится от чувств: — Я люблю тебя. Уже много лет подряд. И с каждым годом всё больше. — Я тебя тоже, — выдыхает Арс ему в губы. — Без всяких случайностей и вспышек.