Фрейя

Мозолистые руки взволнованно протирают каменную табличку, снимая с неё толстый слой пыли. Мужчина супит брови, кулак подносит ко рту, заливаясь кашлем, но взгляда от эпитафии не отрывает — внимательно изучает, не моргая. Ладонь шустро забегает на сторону пояса, цепляет бумажный краешек тетрадки и торопливо высвобождает её из кожаной хватки ремня. Под шелест листов исследователь вовлечённо начинает шептать обрывки рукописных фраз, на семидесятой странице останавливается, а потом подушечкой пальца ведёт куда-то вниз. Чернила впитались в пергамент уже на молекулярном уровне, а на уголках то и дело прорисовывались тонкие линии потемневших изгибов. На особо значимых страницах бумага и вовсе потеряла свою первичную белизну, на что учёный всякий раз лишь глухо усмехался, думая о том, насколько же время беспощадно. «Богиня Фрейя...» Над головой смыкаются густые кроны деревьев, а птицы, дразнясь с высоты, мелодично чирикают и поют. Шорох листвы ласкает слух, в то время как небольшой ветерок то и дело играет с воротником куртки, словно бы приветствуя и весьма одобряя присутствие ученого здесь, в заброшенном саду заброшенного королевства. Сквозь дырявую крышу лениво пробиваются лучи солнца; согревая теплом проросшие через стены растения, они рисуют забавные рисунки их тенью, и атмосфера от всего такая мирная-мирная... Казалось бы, садись, изучай историю этих мест и дальше, вдыхая аромат старинных цветов, но вот... Ни наслаждаться, ни любоваться этим всем учёному не хотелось. Разум его был погружен в нескончаемый поток размышлений, который, подобно болоту, тянет на дно, стоит тебе начать пытаться из него вырваться. Да вот, что уж наш исследователь? Напротив, он не машет руками и ногами, не бьёт ими по тине, не зовёт на помощь, не поднимает голову в попытке вдохнуть как можно больше кислорода, не плачет и не кричит, разрывая этим отчаянием глотку. Это та самая стадия смирения, когда всякое «помогите...» теряет свой смысл. Исключительно от отчаяния Седрик пытается занять себя хоть чем-нибудь, лишь бы не сидеть там, в совершенном одиночестве, с абсолютной бесполезностью. Где-то вдали слышится карканье ворон, и исследователь, прежде всем существом погрузившийся в своё болото, вдруг прерывается. Он отрывает взгляд от аккуратно выведенных букв и поднимает голову к небу. Куда-то молча смотрит, вслушиваясь в звуки, а потом прикрывает глаза, самозабвенно роняя тетрадку в густые заросли травы. — Седрик... Учёный тонет в состоянии анабиоза. Обилие мыслей душит его до такой степени, что в разуме не остаётся ничего конкретного, за что он мог бы хоть как-то зацепиться. Кончики его пальцев дрожат, брови непроизвольно сдвигаются к переносице, а сердце заглушает свой безумный ритм монотонным писком в ушах. — Седрик!.. Эхом раздается чужой голос по всей площади, следом за ним — торопливые и небрежные шаги. К горлу подступает тяжёлый ком, а под ребрами начинает неприятно колоть, точно чьи-то когти царапают внутренности в надежде вырваться на свободу. Возможно, это отчаяние Седрика, возможно, это сам Седрик. — Диггори! Мать твою! Диггори, — ледяные руки хватают ученого под плечи, а про себя тот высчитывает количество секунд, которых Франу потребовалось для преодоления этих травянистых лабиринтов. — Седрик, — голос мага начинает дрожать, руки - тоже, но вместо каких-либо объяснений эльф лишь крепко обнимает исследователя, прижимается к его спине ухом, вслушиваясь в биение сердца, и глубоко вздыхает, замирая. Седрику, согретому теплом Эрессии, становится до мурашек холодно от чужой хватки, но тёмная пелена, затмившая разум, кажется, наконец рассасывается, уступая место свету. До Диггори не сразу доходит, что вся красота падшей Проппии возвратила яркость жизни лишь с приходом Сан-Франа, а до Франа не сразу доходит, что боль в сердце отступила лишь с прикосновением к пыльной куртке Седрика. Крепкие руки начинают бегать по собственной грудной клетке – учёный ищет бледные ладони эльфа, желая убедиться, что тот действительно здесь, рядом. Схватившись, сжимает покрепче, и блеск в глазах зажигается с новой силой, но в этот раз не от чувства восторга, нет. Седрик плачет, плачет, потому что он напуган, потому что посчитал, что потерял их всех, и потерял их навсегда. Потому что Фран боялся за него тоже, и, наверняка, боялись и остальные. А ещё Седрик плачет от счастья – потому что он здесь, Сан-Фран, его драгоценная находка, дражайшая из всех существующих. Диггори оборачивается, желая убедиться в правдоподобности своих ощущений. Может, он попал в Видомнию, и его самый сладкий сон сейчас превратится в страшнейший кошмар? И плевать, что это невозможно! Руки у мага перед ним такие холодные, что хочется схватить их и никогда больше не выпускать. Вся их дружба – это такие качели, и Седрик никогда не знает, когда он увидит своих друзей в последний раз. — Фра... — Душа моя, — белые ресницы дрожат, а взгляд очей под ними жадно впивается в образ учёного, ни на миг не отвлекаясь на что-либо другое. — Как ты? Как ты себя чувствуешь? Ты цел? — Фран спешно проверяет ученого, с безумным страхом осматривая его с ног до головы. — Как же ты меня напугал... — проговаривает торговец, а голос дрожит. — Мы выпустили преступников вселенского масштаба. Представляешь? Недоумки... Просто недоумки... — обрывчато объясняет мироходец себе же под нос, вжимая голову в плечи. — Чуть не потеряли Ашру. А Лололошку... Его я вообще из виду упустил! А как узнал, кого мы освободили... Так, так переживал... — продолжает невпопад тараторить эльф, голос которого срывается с каждым произнесенным словом всё больше. Пока Диггори роняет взор на исписанные ссадинами пальцы Франа, лежащие у него в ладонях, маг продолжает. — Видомнии больше нет... — звучит он как-то чересчур грустно. — Седрик, — Франу плохо. — прошу тебя, скажи, что твоей жизни никто не угрожал, — молит он, с надеждой хватаясь за запястья растерянного человека. Исследователю не хочется говорить ничего; хочется лишь молчать, дав свободу слезам, греть руки Сан-Франа и радоваться тому, что он здесь, а лишь потом уже думать обо всём, что он сказал. Но давление на артериях слишком хорошо выдает встревоженное состояние мага, чтобы продолжать придерживаться своей молчаливой стратегии. Судорожно вздохнув, Диггори толкает Франа на себя и обнимает его как можно крепче, перепугано зарываясь в белобрысые прядки. — Никого не было, — Седрик закрывает глаза, чувствуя, как на спине смыкаются чужие руки. — И это было самым ужасным... Ч-червефон накрылся, я потерял всякую связь с вами... — очень тяжело выделять слова из всей той бури мыслей, которые овладели разумом Диггори, но он старается. — С вами всеми... Мне так жаль. Ох, святая наука, Фран... — учёный тактично умалчивает часть, в которой перевернул всю лабораторию в попытках починить единственное средство общения со своими друзьями, и шумно сглатывает, потеряно уставившись в никуда. — Я так рад, что ты жив... — шепчет Фран, вдыхая запах чужого присутствия. Хочется спросить ещё столько всего, сказать столько вещей, но вместо этого оба затихают, так и продолжая стоять, благодаря вселенную за то, что они сейчас здесь. Седрик видел, как было страшно, и знает, что было больно. Хочется помочь так, как он умеет — со всем усердием, изо всех сил, но всё, что он может сейчас, это глубоко дышать с Франом одним воздухом, жмуриться, смачивая обветренные губы собственными слезами, и обнимать крепко-крепко, уже и не вспоминая ни про какую Фрейю, погребенную в землях королевского густого сада. В истории, наверняка, записано, с какой любовью она ухаживала за этим местом, в честь кого посадила те или иные цветы, но учёному... Нет никакого дела до чужой любви, когда в нем горит своя собственная, обращённая к тем, кем он по-настоящему дорожит. А со всем остальным они разберутся. Обязательно разберутся, даже если придется побежать в другие миры за всеми ними. И плевать, что разорвет — без них, без него Седрик себя уже не представляет. Ни в одном из миров.