Я кровью пишу стихи о тебе...

— Саша, ты не понимаешь. Они не твои друзья. Ни Пьер, ни Уильям, ни уж тем более Берхард. — Миша кричит, чувствуя как руки начинают трястись. С прекрасных, чистых глаз Саши текут слёзы, мальчик дрожит всем телом, сжимаясь в маленький комочек грусти и боли. — Вы… врёте мне, Михаил Юрьевич. Врёте! — он кричит, топая ногой в новеньких ботиночках — папа говорил, что мы должны у них учится, что… что они наши союзники. — дыхание сбивается, он сжимает кулачки — Да у меня с ними больше общего, чем с вами! Меня вояли на основе Лондона и Амстердама, при дворе Лизетт все говорят на французском, даже вы говорите на французском! Наше искусство основывается на искусстве Пьера! Хотя, о чем это я? — голос дрожит — Разве вас это интересует? Вы… Михаил Юрьевич… вы… Черствый камень! У вас нет крыльев. — Саша разворачивается, покидая Питерский кабинет Михаила Юрьевича. — Саша… — Московский сжимает бумаги на столе. — Глупый мальчишка, который ничего не понимает… Он делает глубокий вдох, стараясь привести мысли в порядок. «Друзья» — Московский зло смеётся, эти друзья задушив заботой прикопают его возле забора. «Больше общего?» — да кто ж виноват, Саш, что твой папаша вместо развития и усовершенствования своей культуры просто взял и насильно насадил чужую. Веки устало прикрываются. Ещё не остыла стрелецкая кровь в Воздвиженском, ещё жива память народа о былом величие русской культуры… Но, увы, всё это уже стирается по немногу, никто и ничто не вечно… Миша вздыхает… — Да, у меня тоже может есть крылья… — шепчут дрожащие губы, чернильница со стола, груды бумаг и чудесный подсвечник летят на пол — Но болит недостаточно сильно… — глаза наполняются неприятной влагой, которую Миша тут же со злостью стирает с лица. Сколько же всего не понимает эта новая столица, этот, этот невинный ребёнок с глазами, цвета Балтийского моря, сколько всего ему придется понять и пережить… Впервые, в сердце Миши зарождается новая эмоция по отношению к столице. У этого мальчика тоже не будет детства. Его радостная и беззаботная жизнь закончилась со смертью Петра, единственного по настоящему дорого и любящего его человека. Его создателя, его отца. Миша бы никогда не назвал Юрия отцом. Этот жадный до власти амбициозный ублюдок никогда не любил его, и уж тем более не собирался его чему-то обучать и как-то о нём заботится, он покинул его, как только появилась возможность дохапаться до Киева. Прозвище Долгорукий — полностью отражало его самого и его жалкую душонку. Возможно, он был не так плох, но Мише не за что его любить Юрий просто его создатель. Не более. А про детство ему рассказал дядя Лёша, про крылья, про мифы, про всё… воспоминание о его печальных глазах и грубых ладонях, которые гладили его ещё не тронутые огнём щёки, до сих пор живы в Мишином небольшом сердечке. Он до сих пор собирает эти воспоминание в их редкие встречи со Смольным… А Саше уже нечего собирать. Хотя… У него неплохие отношения со Святом… возможно, этот мальчик не будет одинок, но Мише его жалко. Жалко как-то по родному, Саша для него, как агнец, отбившийся от стада, и его обязанность, как пастыря, привести блудную овцу в стойло, не дав волкам загрызть бедное животное… В этот день, в эту секунду, когда эта глупая мысль посещает его бедную голову, и без того переполненную и кишащую ими, Миша обещает себе одно. Он не даст этим прекрасным синим глазам померкнуть.

14 сентября 1812 г.

Если вы когда-нибудь давали себе обещание сделать что-либо, то вам известно, что рано или поздно, вам придется исполнить его. Миша не мог сказать, что отвечать за свои «слова» ему пришлось слишком уж рано… Его милый агнец подрос и оказался волком в овечьей шкуре. Его уже едва-ли можно было назвать безобидным и невинным… Хотя в какой-то степени, эта невинность была им сохранена, по крайней мере на Балтийском море его прекрасных глаз пока ещё не встал лёд, лишь маленькая непрочная корка покрывала их ореол. В его годы Миша уже не мог похвастаться этой «невинностью во взгляде». — Тебя сдали моей армии даже без боя… — приторно сладкий слегка картавый голос Пьера заставлял Мишу вернуться в реальность. От сладости этого голоса Мишу тошнит. Таким голосом Пьер разговаривал с Сашей, во время чаепития, таким голосом он читал по памяти труды Вольтера, таким голосом он сейчас заколачивал гвозди в Мишин бархатистый гроб. Франция «вечный друг и союзник» Российской Империи вот уже два с половиной месяца проливает кровь её народа, бродит и разоряет её земли и сейчас, строит наигранно жалостливое выражение её сердцу. — Это довольно жалко, Москва. — губы Пьера искажает улыбка, наверняка, в этот момент он представляет, как будет развлекаться в бывшей столице, и как, опустошив, её до дна, разорив каждый её дом, приставит нож к горлу действующей. Не приставит. Не будет ему покоя на земле Русской. Миша дал слово, Миша его выполнит. — Какого чёрта ты творишь? — спрашивает удивленный француз. — Я делаю то, что должен. Возможно, Саша был прав, возможно все его попытки казаться кем-то более важным, кем-то у кого есть душа и крылья, кем-то, кто может сутулиться под их тяжестью не больше, чем глупое представление и завышенное эго. Но, быть чёрствым камнем тоже не так уж и плохо. Камни не способны сломаться, они лишь медленно крошатся, шлифуемые песком времени. Миша не испытывает жалости, в его душе нет сомнений, в его душе нет ничего. Зажженная спичка падает к ногам. Нет, никто не смеет надругаться над святынями кремля, никто не станет ликовать над сверженными стенами третьего Рима, терновый венец на Мишенной голове не поколебим.

Гори! Полыхай! Сгорай до тла! Пусть огненная гиена беснуется и пожирает всех и вся на своём пути! Не тухни, пламя божественной кары!

Мише гореть не в первой, эта боль ненова для него. Он знает, что жертва не напрасна, возможно, Москва уже никогда не восстановится… Но, рано или поздно, в обугленной земле прорастут цветы, город снова расцветёт и станет многолюдным, пусть он будет другим, пусть это будет уже не Миша, но, игра стоила свеч. Враги не получат ни камушка от первопрестольной столицы. Пусть, им удалось войти в Москву, но Миша сделает всё, что-бы они из неё не вышли. Пусть отведают сурового русского гостеприимства. Пусть голодают, пусть лезут на стену эти сукины дети, они сами захлопнули свою клетку. В этом огне сгорает не только Михаил Московский, в этом огне полыхает величие французской армии. Невыносимая боль растекается по Мишиному телу, в ушах звенит, а плоть медленно тлеет, огонь растекается по его венам, выжигая то, что было когда-то душой. Но, его Бог милостив, свинцовые веки опускаются довольно быстро.

Молчишь? Что ж молчи, назарянин.

Твой подвиг, он странен…

Выполнен долг. В чём твой урок?

Мой бедный пророк, удушенный в срок.

Спи, спи спокойно, Мишенька… Я сберегу твой покой… Пусть бурные воды Москвы-реки омоют твои ожоги, пусть буйный ветер стихнет, напевая колыбельную, а грозные сосны склонят головы. Ты всегда делал шаги соразмерно желаньям и, наконец усвоил свой последний урок — сострадания. Они не коснуться твоей Северной зари, его чистые, словно Балтийское море, глаза померкнут ещё не скоро. А твои… Я клянусь тебе, Миш… никто не будет торжествовать над твоим телом и осквернять твои святыни, будь спокоен. Холодное тело, покрытое ожогами, обнимает юноша, он плачет, склонившись над ним, умоляя вернуться, но сердце лежащего ныне глухо к чужим просьбам и молитвам… Да, у него были когда-то крылья… Но болели они недостаточно сильно, чтобы их расправить. Слеза боли и горечи скатывается на чужие бледные щёки. Агнец вернулся в стадо и больше не покинет его. Юнец ещё долго не отойдёт от бледного тела своего учителя, друга и… об этом пока рано.

****

— … в общем, сегодня такой классный день был, пап, если-бы не дождь, я бы домой так рано не вернулся! — Даня увлеченно рассказывает о сегодняшнем дне, снимая с себя мокрую одежду. Такие вот доверительные посиделки в новинку и для него и для Миши. К сожалению, в жизни собственных отпрысков, он долго был Юрием. И сейчас Московский старается наверстать упущенное, проводя время со своими детьми. По крупицам собирая и нервно клея воспоминания, связанные с ними, вписывая красным маркером доселе не узнанные им детали о них. Он с интересом подмечает, что Балашиха носит стильные пиджаки, Королёв курит вишневый винстон, а белую спину Данилы в аккурат на лопатках иссекает два ужасных ожога… Они… они так похожи на два, так и не развившихся крыла… Такие завораживающие и отчего-то не дающие Мише покоя. Прекрасные и в то же время уродливые… — Дань… Откуда эти шрамы на твоей спине? — тихо спрашивает он, наконец, решившись озвучить терзавший его вопрос. Даня осторожно касается ужасных ожогов на спине, морщась: — Не знаю… Они у меня с появления. — он жмёт плечами, натягивая футболку — Но, не болят, так что я к ним привык.