Самый лучший друг

Он не знает, что именно изменилось в этот раз, и чем вдруг конкретно это касание стало иным, чем все прочие. Всё тот же он, тот же Мишка, тот же продавленный диван, на котором они жмутся, втискиваясь вчетвером, те же рожи напротив. До каждого слова знакомый Мишкин бубнеж над ухом - Андрей мог бы цитировать его, не просыпаясь, даже после самой пьяной ночи. - Нет, меня слушай, - говорит Мишка, назидательно размахивая рукой, и указывает куда-то влево. - Не понимаешь ты, что ли. Дальше, чем на Шурку, на стену с отходящими обоями за ним и даже дальше, чем на Питер за этими стенами. Куда-то далеко, где бывает, когда его совсем несет - и когда у него так пьяно и ярко горят глаза. Мишка заходит на очередной круг втолковывания, недовольно сопит, повышает голос, жесты его становятся шире и резче - как всегда и вдруг так резко иначе. Он даже не смотрит на Андрея, привалившись к боку, когда вторая рука легко опускается на его ногу. Абсолютно нормально в такой тесноте - то, что могло бы быть случайным касанием, но Андрей знает его и знает - в касании нет ничего случайного. Широкая ладонь ложится на бедро - легко и привычно, скользит - не гладя, просто движением тела. Касанием, которое могло бы быть абсолютно таким же, как все прошлые, в котором могло бы не быть, не было бы ничего двусмысленного, если не знать наверняка, не чувствовать, как знаешь и чувствуешь то, что происходит внутри собственной твоей головы. Оно было. Андрей осторожно сглатывает и откидывается на диване, пытаясь не двигать ногами - то ли чтобы не скинуть его ладонь, то ли чтобы не превратить касание в ласку. Есть столько всего, что он мог бы на это сказать, вливаясь в беседу - про Кропоткина, феминизм, далекий космос и тех, кто учится распускать руки. Мог бы - но не говорит, притихнув, и шутки, одна другой, застревают где-то в горле, так и не добравшись до воздуха. Он думает об этом весь вечер и несколько дней после, пытаясь уловить - неясное, тревожное, страшное. Не похожее ни на отвращение, ни на радость, ни на любопытство - совсем иначе, и Андрей поражен не касанием, не теплом, не сладким комом, свернувшимся в животе, Гораздо большим, чем обещанием - всего того, что может произойти. До этого он никогда не думал, что их дружба может оказаться чем-то настолько хрупким. Что это можно вот так легко проебать. *** Мишка замечает его взгляд - самый обычный взгляд, не дольше, чем на лишний вдох задержавшийся на изгибе шеи. Шее, которую и без того знает до каждого сантиметра, и нет ни одной причины, по которой он мог бы на неё смотреть. Не происходит ничего выдающегося, и это тот же Мишка, Мишка, которого Андрей видел чаще любого на свете, кроме родителей. Он сидит, неуклюже примостившись на колченогой табуретке, пока Шура орудует ножницами, подравнивая его отросшие волосы. Кому еще, как не ему, теперь его всегда стрижет Шурка, и растянутый Мишкин свитер валяется на диване, оставляя открытыми его плечи и грудь, Тоже те же самые, которые Андрей видел уже столько раз в жизни. Отчего-то он вспоминает тепло ладони на своем бедре - касание, которое всё испортило, и в этом тоже опять виноват Мишка. Нет ни одной причины, по которой стоило бы вообще замечать этот взгляд. Нет - но Мишка отпихивает Шурку, нетерпеливо машет рукой, подбирая слова, и говорит. - Пусть Андрюха сделает. Шура закатывает глаза, пропуская мимо ушей - очередную его непонятную шутку или бредовую идею, тянется, усаживая Мишку ровнее, Но Мишка хмурится, отпихивает его руку с ножницами и упрямо повторяет. - Нет, пусть Андрюха сделает. - Ага, самый твой лучший друг, - ворчит Шура, поджимая губы. Уколом, на который Мишке стоило бы обращать больше внимания, но он только фыркает, с воодушевлением кивая. Андрей молчит, не зная, что сказать - ему совсем не улыбается оказываться между ними двумя, но и совсем не выходит почувствовать себя виноватым. "Cамый лучший друг", и почему-то это кажется забавным, глупым, до чертиков смешным. Потому что - конечно, они друзья, конечно, самые лучшие, и Шура имеет полное право дуться, но и одновременно - друзья совсем иначе. Не как они с Шуркой, и речь идет о чем-то еще, совсем другом, необъяснимом, прячущемся щекоткой под ребрами, Как фига в кармане, охренительно смешной их общий секрет. Шура вздыхает, откладывает ножницы, цокает языком, но Мишка ждёт не его реакции - он ждёт Андрея. Мишка смотрит ему в глаза - с вызовом, с просьбой, с любопытством, со смехом - со всем сразу, и Андрей не может отвести взгляд. Телепатией, как в потертых книгах фантастов - как если бы речь шла о чем-то гораздо большем, чем гребаные ножницы, большем, чем странном капризе. Поймёт? Нет? Андрей не понимает - нет, не понимает, но вряд ли понимает и сам Мишка. Он просто поддерживает игру. Берет ножницы, встает у него за спиной, смиряясь - что взять с него, с юродивого, давит на плечо, заставляя сесть ровнее, И совсем невесомо касается пальцами шеи, ровнее поправляя его голову. Того самого места, на которое смотрел самым обычным взглядом. - То-то же, - удовлетворенно говорит Мишка, закрывая глаза и расслабляясь. Маленькой, но важной победой - как если бы между ними началась какая-то потасовка, о которой Андрея он забыл предупредить. Мишка всегда умел превратить страшное в чарующее - именно так, как нужно, прогоняя сомнения и кошмары. Андрей закатывает глаза и прячет улыбку. Им не нужно говорить об этом. Мишка знает, что он улыбается. *** Должны были прийти еще оба Сашки, Васек из параллели и какой-то Юрчик, непонятно как прицепившийся к ним. Нормальная пацанская компания за нормальным пацанским делом, видик с кассетой они достали еще на прошлой неделе, и только ждали, пока у кого-нибудь уедут родители. Родители Андрея уехали - но одного Сашку увезли на дачу, второй свалился с температурой, Васек наказан за курево, а Юрчик нафиг никому не нужен. Только когда Мишка вечером звонит в его дверь, Андрей вспоминает, что хорошо было бы перенести их великое мероприятие. Мишка привычно проходит, кивая вместо нормального приветствия, скидывает кеды и передает Андрею шуршащий пакет. Вершины хорошего воспитания, и в пакете находятся две банки пива и даже кулёк шоколадных конфет - невероятным проявлением культуры. Редкое дело - Мишка отказывается от оставленных мамой котлет, и, выбирая между пивом и чаем, они оба единогласно предпочитают пиво. Как сделали бы любые нормальные парни, как и всё, что они собираются делать - только Мишка тише обычного, иногда поглядывает на него, не давая забыть о деле, и всё странно в этом напряжении. Неправильно, они смотрели с пацанами порнушку достаточно раз, чтобы это не было удивительным, и, пожалуй, Андрей сам виноват в том, что дело действительно доходит до того, о чем они договаривались. Он мог бы сам догадаться предложить Мишке поиграть на гитаре, отвлечь стихами или спором о революции, Но Андрей просто делает вид, что забыл - и Мишка вспоминает сам, пожимая плечами. - Чо, врубай, - говорит он. О чем-то простом, обыденном - о том, чем это и должно быть, если бы не странная неловкость и не то, что он сам предложил. Он никогда не интересовался порнушкой, воспринимая её как необходимую скучную обязанность перед тем, как они с пацанами наконец смогут заняться чем-то действительно интересным - типа музыки или хотя бы алкоголя. Он мог бы забыть, съехать с темы - мог бы, но он вспоминает, а Андрей не может объяснить, почему бы нет. На видео происходят нормальные, обычные вещи - мужик и перегидрольная блондинка ходят вокруг до около, выдерживая положенные три минуты прелюдии до коитуса. Они с Мишкой садятся на диване - только дальше, чем обычно, не соприкасаясь даже коленями и потягивают пиво, заедая конфетами. На экране телевизора происходит именно то, что и должно -  всё то, на что и обычно могли бы подрочить они с пацанами. Тёлка нормально стонет - ничуть не хуже, чем всегда, мужик по-всякому и начинает жарить. Сиськи показывают на весь экран, комнату заполняют звуки стонов и влажных хлопков, и, конечно, сердце бьется быстрее, наполняя жаром тело. Нормальной реакцией нормального парня, но с Мишкой вдвоем почему-то неловко и странно - как если бы быть нормальным было бы глупо. Как если бы было что-то другое - гораздо более классное, важное и настоящее, чем блондинка на экране телека. С пацанами было бы проще. Они бы посмотрели видео, потом по очереди передернули в ванной, посмеялись, обсудили девчонок из группы, отпустили несколько шуточек про сиськи, с великим почтением спрятали кассету и разошлись по домам, удовлетворенные и нормальные. С Мишкой всё иначе, он ничего не может сделать обычно, и как всегда не знает, как правильно - или, наоборот, знает вместо них всех. Мишка никогда не любил просто смотреть - ему всегда интересно больше. Он терпеливо пялится в экран, не мешая, и Андрей смотрит на него даже чаще, чем на тёлку - с любопытством ловя реакцию. Такого серьезного, совсем иного - но дышит Мишка тоже чаще, а ширинка заметно вздыблена - как у самого обычного парня. Не такой уж он безразличный, и Андрей не сдерживает смешок, не успевая отвести взгляд. Андрей расслаблен, возбужден и облажался. Мишка ловит его смешок, его взгляд - и больше не дает вырваться. - Хочешь посмотреть? - спрашивает он, легко, буднично. Как предлагал бы посмотреть карикатуру в потрепанной тетрадке, классный плакат с Сидом или новые кеды. Наверное, он прав - смущаться тут нечего, они же не девчонки, и член у Мишки такой же, как у него самого, как у любого - обычный пацанский член. - Чо я там не видел, - фыркает Андрей, отводя взгляд. - Да откуда ты знаешь. Может, и не видел чо. Андрей не смотрит на него, но ему не нужно смотреть, чтобы знать, как Мишка вглядывается в него - любопытно, требовательно, жадно. Не смотрит - и не может его даже послать. Голову заполняет жаркое мутное марево, стоны от телека шумом пульсируют в ушах, и - всего на миг - Андрей думает о том, насколько нормально было бы согласиться. Что было бы, согласись он - посмеялся ли бы Мишка, поймав его на тупую шутку, или расстегнул бы джинсы, показывая. Что было бы под его джинсами, как выглядит он там, как чувствуется - и когда уже закончится этот проклятый фильм. Андрей думает - хочет ли он посмотреть? Краешком глаза, просто глянуть, из странного любопытства, которое - может быть - вполне нормально для парней. Просто посмотреть - какой в этом может быть вред. - Хочешь потрогать? - спрашивает Мишка, и легко толкает его коленом. Полоумный. Возбуждение смывает волной страха, и Андрей вспоминает, почему ни в коем случае нельзя вестись на его безумные идеи. Ни капельки, ни краешком глаза, никогда и ни за что. Проблема не в нём. Проблема в Мишке.  Мишка вообще не умеет останавливаться.  - Иди ты, - отвечает Андрей без улыбки. Он отстраняется, разрывая касание - и неловко растирает зудящую ладонь. *** Мишка трогает его, рука задерживается на плече, скользит ниже, и Андрей смеётся и двигается, выскальзывая из-под ладони. Нет нужды спешить, и Мишка не тянется за ним следом, легко отпуская - как если бы не происходило ничего необычного, и он вообще не заметил реакции. Иногда он бывает чертовски прав - потому что плюет, не видит очевидного или видит слишком хорошо. В следующий раз Андрей отстраняется от касания позже на несколько вздохов, еще через раз - выдерживает почти с минуту, а потом не отстраняется вовсе, и ладонь остается лежать где-то на пояснице, приобнимая - как если бы это было самым естественным жестом на свете. Мишка не смотрит на него, касаясь - ненароком, не отвлекаясь от болтовни, и Андрей учится привыкать к его ладони, как привык когда-то к самому Мишке, с его резким голосом и порывистыми движениями; с его самыми особенными темными глазами. Сначала Андрей смущается этих касаний. Потом боится. Потом злится. Потом решает отомстить - одним им известной игрой, секретом, вроде отличной рифмы или карикатуры на полях тетради. Вместо того, чтобы отстраниться, не обращать внимания или терпеть, он делает иначе. Он поддается - позволяя притянуть себя ближе, и с удовлетворением чувствует, как Мишка напрягается, не зная, что делать дальше. Видит растерянность в его взгляде, недоверие, страх - мгновенно сменяющиеся на его откровенном лице, и насмешливо поднимает бровь, радуясь своей первой победе. Но за страхом приходит вопрос, за ним, надежда - и уже Андрею приходится отвести взгляд. Он чувствует, не глядя, как Мишка расплывается в азартной усмешке. А ты что думал. На этом поле Мишка уделывает его почти всухую. Настоящим гением стратегии - он дожидается, пока они останутся вдвоем. Андрей склоняется над тетрадкой, теребя ручку, никак не может подобрать рифму к слову "козлина", и настолько увлекается этим, что упускает момент, когда замолкает разговор в комнате. Не слышит удаляющихся шагов, шаркающих тапочек, скрипа двери на кухню - всё то, что могло бы предупредить его прежде, чем становится поздно. Он чувствует только, как опирается в столешницу рядом рука, как ухо обдает теплым дыханием, и по шее бегут мурашки. Не глядя, не спрашивая, он знает, что это Мишка - чувствует, больше, чем знает, и должен разозлиться, но не может найти в себе сил. Сашка ушел на кухню, гремит кастрюлями в холодильнике, и явно может найти там что-то, что займет его на ближайшее время. Дверь на кухню скрипит, но закрывается нормально, да и Сашка - он видел самые странные вещи в мире, и Андрей не боится Сашку. Он замирает не поэтому. Ручка перестает дергаться в его пальцах, исписанные листы перед глазами больше не имеют значения, и Мишка вжимается носом в волосы у него на макушке. Шумно, глубоко вдыхает, ведет лицом ниже, потираясь - как кот-переросток - и губы влажно касаются кожи. За самым ухом, хватают мочку - жестче, чем поцелуями, мягче, чем укусами, и он наклоняется так близко, что начинает тошнить от застрявшего в глотке сердца. Нужно прекратить это, и Андрей откидывает голову, открывая шею и ловя глазами Мишкин взгляд. Мишка облизывает губы, дыхание его сбивается, и от звука его дыхания в животе скручивается тугой, жаркий узел. Их лица близко - настолько близко, что очень много что могло бы произойти. Андрей сглатывает - и ласково дергает его за нос, сгоняя наваждение. Он готов ко всему, знает его, как облупленного, и видит то, к чему готов - возмущение, разочарование, обиду, но - видит и что-то еще. Самое страшное, самое подлое - Мишка не делает ничего из того, что Андрей бы сказал, что он сделает. Не смеётся, прогоняя неловкость, поддерживая отличную шутку, не возмущается, спрашивая, какого хрена, не дуется, уходя на кухню и хлопая дверью, не пытается повторить или продавить, настаивая, не приседает на уши с сотней причин, по которым должен быть правым - хотя всё это мог бы быть его Мишка. Он кивает - серьезно и медленно, не отрывая от него взгляд, и отстраняется; плавно и спокойно. Как будто он понимает и готов подождать. *** Мишка хохочет, уткнувшись ему в шею - глупо, пьяно, тепло, самым лучшим на свете смехом. Что его так рассмешило, как давно, по какому поводу они все собрались и сколько выпили - Андрей уже не помнит. Продавленный диван, пропахший табаком, вкус водки, пива, виноградного сока, сигаретный кумар, музыка, грохочущая в уши. Кто-то бренчит в углу на гитаре, кто-то в соседней комнате спорит и что-то бьет, выясняя отношения, Юрка и Катька перед ними сцепились языками и никак не выяснят, стоит ли запрещать Замятина, а Мишка хохочет - и его дыхание щекочет кожу. Нос трется об ухо, руки обнимают за талию - он что-то затирал им в ответ, потом его что-то рассмешило - и он вцепился в Андрея, чтобы не свалиться от смеха, да так и остался, навалившись всем неуклюжим долговязым телом. Он бы хотел, чтобы Мишка смеялся так вечно - и тот заходит на очередной круг, стремясь выполнить его мечту. Руки сползают ниже, крепче вцепляются в ремень джинс, притягивая, и Мишка вжимает его в себя как сильно, словно хочет вплавить. Юрка и Катька не обращают на них внимания, начинают размахивать руками, и их аргументы тонут в музыке, криках, смехе и сигаретном дыме. Андрей не знает, что сделать, и не знает, что хочет сделать. Он позволяет себе нерешительность - пока Мишка гладит его по бокам, по спине, ластясь и фыркая в шею. Оправдывая количеством выпитого, скуренного, невыспанного - позволяет украсть немножечко того, чего никогда не должен касаться. Запоминает это чувство, тепло рук, дыхание, звуки и запахи - впечатывая в память; а потом отодвигается и ерошит Мишке волосы. Не позволяя касанию стать чем-то большим, неприличным, тревожащим по ночам. Почти не позволяя. Мишка хмыкает, ласково толкается в ладонь - и послушно отстраняется, отсмеявшись. Беда в том, что он умеет вовремя отступать. *** Мокрый, безудержный, жадный - их поцелуй похож на кораблекрушение, столкновение звезд, чудовищный влажный кошмар. Мишка вжимает его в дверь, не давая отстраниться, и это самое правильное, разумное положение, которое только можно было принять - как если бы хоть что-то из того, что они делают, могло быть разумным. Разумно отойти в другую комнату, разумно затеять перепалку - о чем-то, о чем ни один из них уже не вспомнил бы и под пытками, разумно подпереть кем-то из них двоих дверь для надежности - на случай, если их придут мирить, разумно не говорить об этом - разумно всё, что они делают, кроме поцелуя. Губы его настырные, неловкие, торопливые, зубы острые, язык требовательный, дыхание жжется на коже, и Мишка целует его всем собой. Губами - впиваясь в губы, руками - гладя, хватая, царапая, всё сразу, всем телом - вжимаясь, потираясь, горя, срываясь и вцепляясь снова. Мишка целует его так, что невозможно отказаться - и Андрей отвечает, целуя в ответ, хватая, выдыхая в губы. Целует до вертолетов, пока мир не плывет перед глазами, пока не перестает хватать дыхания - и немного дольше. Когда они отстраняются, хватая губами воздух, Андрей не знает, куда прятать глаза, не знает, как унять дрожь, не знает, как наконец начать дышать и не знает, что делать. - Заебись, - выдыхает Мишка за них обоих. - Просто заебись, Андрюх. Вместо всего, чтобы подумать своей тупой башкой - подумать хоть немножечко прежде, чем сделать. Андрей вытирает лицо, вздыхает, пытаясь привести себя в чувство, и выставляет вперед руку, не давая Мишке потянуться за еще одним поцелуем. - Неправда. Ничего и не заебись, Мих. Пиздец это и хуйня, - говорит он, и уже знает. Он очень, очень об этом пожалеет . Губы горят всю ночь, и сердце стучит, никак не в силах биться ровнее. Андрей думает об этом, конечно, думает - до дыр прокручивая пленку памяти, пока не выучит каждый вдох, каждое движение губ и каждый волосок, щекотавший кожу. Хочется наплевать на всё, вскочить, проехать через половину города, ворваться к Мишке - не обращая внимания на родителей и на Лешку, и продолжить то, что они не должны были начинать. Как отжав паузу - продолжить с того самого места, на котором прервались, и целовать его до утра - пока не сотрутся в кровь губы. Хочется столько всего, и Андрей уже знает - не всегда то, что хочется, стоит непременно совершить. Жажда, которая, наверное, терзает конченных алкашей или наркоманов - жажда настолько сильная, что, кажется, нет ничего, что могло бы быть важнее. Настолько сильная, что перед ней чем кажется несущественным, просто смешным всё остальное - всё то, что кричит "нет" всеми возможными голосами. Даже их дружба. Особенно дружба - смешное слово, лишенное поцелуев. Андрей знает себя - не лучше всех на свете, может, но знает достаточно для того, чтобы останавливаться после правильной рюмки водки, не хватать девчонок друзей, прыгать только туда и оттуда, где может разглядеть дно, и никогда не подсесть на героин. А еще больше, чем себя, он знает Мишку. Безудержного, горящего, как факел - всем тем, что может его зажечь, и Андрей знает тот его взгляд - темный, голодный, потерянный, требующий и просящий. Мишке не выйти из этого чистым. Мишка ни за что не остановится - он не умеет останавливаться, и Андрей до утра втискивает себя в опостылевшую роль. Того, кто не имеет права дать слабину, того, кто должен быть разумнее, терпеливее, мягче; роль, которая и в этот раз - как и всегда - достается Андрею. Во что бы то ни стало он должен их спасти. *** - Так больше не делай, - говорит Андрей. Говорит серьезно, со всей возможной строгостью, нахмурившись - обманом, на который не ведётся даже он сам. Мишка понимает, о чем он - конечно, понимает, не такой уж дурак, и сердито поджимает губы. Вопрос повисает между ними - неловкий, жгучий, невозможный, и они могли бы превратить разговор в ругань, а могли бы пропустить этот жалкий этап и сразу отмутузить друг друга, кулаками выясняя, кто виноват, но - ничто из этого не поможет им избавиться от вопроса. Мишка смотрит насуплено, из-под бровей, и это самое близкое к серьезному разговору из того, что вообще может у них быть. Время расставить точки - именно точки вместо пауз, запятых и многоточий, и Мишка сглатывает - но не отводит взгляда. - В чём твоя проблема, Андрюх? - он спрашивает. Проблема в том, что Андрей умеет думать - проблема и одновременно решение проблем. Мишка тянется к нему - он отстраняется, и говорит то, что сочинял больше месяца и тщательнее, чем многие стихи. - Ты конечно крутой, но не Фредди Меркьюри, Мих. Мишка всматривается в него, как будто не сразу понимая - в нём идёт напряженная, потерянная борьба, А когда понимает - останавливается, неохотно признавая неприятную правду. - Ну, не Фредди. Наверное, не стоит им говорить об этом, или наоборот - непременно стоит сказать, как о страшном сне, чтобы он не случился. Андрей не знает, как правильно - на самом деле, он нихрена не знает, но кто-то из них должен решить - и Андрей решает. - Будь ты Сидом - Нэнси из меня всё равно бы не вышла. *** Парень прижимается к Мишке и целует - прямо в губы, не отказывая себе в откровенности. По-настоящему, мокро, с языком - и Андрей в первые секунды охреневает настолько, что может только тупо пялиться на них, раскрыв рот. Больше, чем бухой - парень угашен в ноль, они в большинстве здесь такие, и Андрею сразу не понравилась новая Мишкина тусовка. - Ты чо, охуел?! - шипит он, пихая парня в плечо, пока тот не оборачивается, отрываясь от Мишки. Удивленно, непонимающе - как будто это Андрей, а не он, творит какую-то дичь. Мишка не отвечает на поцелуй - конечно, нет, но и не возмущается, не спеша самому защищать свою честь. Он смотрит на Андрея - пьяно, хитро, что-то с трудом соображая - и тянет парня обратно. - Нет! - возмущенно вопит Андрей. Не может объяснить, почему именно - но кричит, снова остервенело оттаскивая парня от Мишки, и вокруг раздается смех и улюлюканье. Превращая происходящее в эпатажную выходку, шутку, и парень закатывает глаза, но отлипает от Миши. Мишка хохочет, уткнувшись в сгиб локтя, и его довольная физиономия озаряет вечер. *** - Ну всё, пусти, - командует Андрей, негласным правилом за них обоих устанавливая границы. Можно драться, можно пихаться, можно шлепнуть друг друга по жопе, можно ерошить волосы, притянуть за талию, иногда даже укусить. Можно шутливо мутузиться в кровати, пихаясь, сжимая друг друга, все меньше похоже на настоящую борьбу, Иногда - но не слишком часто - можно даже двинуть губами по коже, оставляя влажные следы, которые можно не называть поцелуями. Главное не переходить границ. Андрей видит границы, видит за них двоих, и Мишка, как пёс, всегда безошибочно понимал изменение интонации - когда кончается шутка, Запретной зоной, за которой только выжженная пустыня. Мишка понимает и сейчас - но всё равно не отпускает, только сильнее заламывая его руку. Любое движение отзывается болью, не дернуться, не вывернуться, и Мишка прижимается крепче горячим своим, нескладным телом, и трётся носом за ухом. Вдруг превращая кровать из просто удачно подвернувшегося места игры во что-то чудовищное, смутительное, запретное, и легко кусает кожу, распуская дыханием дрожь в пояснице. Как может только Мишка - говорит он и пьяно, и голодно, и обидно, и жестко, и канючаще, и почти извиняясь.  - Не, Андрюх, - отвечает он. - Сейчас не пущу.  Касания губ накрывают его - торопливые, жадные, частые, какие-то растерянные и полные нежности. Одно за другим - и вместо откровенности, непристойности, Мишка целует его сухо, мягко, почти целомудренно. Уши, шею, щеки, все, куда может дотянуться - не пытаясь перевернуть Андрея на спину и впиться губами в губы как следует. Поцелуи, которыми стоило бы покрывать мягкие женские руки - не Андрюхину шею, щеки, глаза, губы, лоб, скулы, висок, снова уголок губ, и нет ничего, чем Андрей мог бы отбить этот удар. Он замирает, не пытаясь вырваться, и сердце стучит сильно и глухо, пульсацией разбегаясь по телу и отдаваясь болью в висках. Дышать тяжело, как в самое жаркое лето, и Андрей закрывает глаза, позволяя - потому что, на самом деле, оба из них должны решить. Андрей знает, что должен остановить его. Вывернуться, как следует двинуть локтем, унять дыхание и вернуть границы на место - хлипкой картонной стенкой вместо настоящей плотины. Он может, конечно же, может, и это сработает - конечно же, сработает, Мишка не станет настаивать, если он запретит всерьез, и это вопрос не возможности, но выбора. Правильного выбора, который он обязан сделать за них обоих, раз уж - как обычно - не получается у Мишки. Андрей всего лишь человек. Не самый лучший, не самый худший. У него тоже не всегда получается. *** - Девчонок надо, - выдыхает Андрей, отрываясь от его губ. Голос его звучит растеряно, мягко, и в голове мутно от выпитого и от того, чем они занимались. - Да каких девчонок, ну чо ты опять несёшь-то, а, - отвечает ему гений мысли. Как будто у него есть какие-то другие, очевидные, куда более пиздатые варианты. Андрей пытается встать, но Мишка прижимает его обратно к кровати, и они пихаются, кувыркаясь - пока не утихает тревога. От этого жарко, легко, весело, волнительно - а потом Мишка тянется к его губам и говорит. - Не бойся. Я не буду, - навсегда отделяя то, что они делают, от обычной игривой возни. Бетонируя разницу - ту самую, под молнией джинс, отличающую то, что они делают от того, что должны делать. Превращающая веселую игру во что-то непоправимое, невозможное, неправильное - что-то совсем не про них, из другого, ужасного, грязного мира. Разница должна ощущаться и без слов - принципиально другим, отличным от того, как привычно сжимается его сердце, когда Мишка смеётся, пихает его, морщит нос или выдыхает и продолжает нести свою самую важную чепуху. Должна - но Андрей никак её не почувствует. *** - Как я выгляжу? - спрашивает Мишка, поправляя иглы ирокеза. - Классно. Классно ты выглядишь, Мих, - отвечает Андрей, пожимая плечами. Правду - простую, очевидную, самую правильную на свете. Мишка красивый - красивый всегда, и чтобы ответить Андрею не нужно даже смотреть. Мишка прихорашивается перед концертом - с тщательностью примадонны, критично рассматривая себя в зеркало. Крутится и так, и эдак, добавляет еще несколько росчерков черного грима на лицо. Он занят собой так старательно, что Андрей и правда ведется, и не замечает момент, когда Мишка тянется схватить его за талию. Притягивает к себе, невероятно довольный броском притаившейся кобры - и прижимается белым от грима носом к шее. Ласково трется, оставляя следы, легко хватает кожу губами; радуется, как отличной проделке, и, возможно, Андрей действительно воспринимает всё между ними слишком серьезно. Возможно, стоило бы посмеяться в ответ, тоже ущипнуть его за бок или погладить по спине, поддерживая отличную шутку. Возможно, нет. Андрей не знает. Он замирает, не решаясь, балансируя на грани - не в силах ни оттолкнуть его, ни притянуть ближе, и говорит журяще, но мягко, совсем не настоящим запретом. - Ну что ты делаешь опять, а, Как с ребенком, настырно требующим лишнюю конфету - вот только никто из них не ребенок и не конфета. Они в гримерке одни - пока одни, совсем не постоянной константой, и только незапертая дверь отделяет их от того, чтобы стать еще знаменитее. Превращая их в одну из сладких парочек с первых полос - с размазанной фоткой, вышвыривающей самое драгоценное, интимное на потеху толпе. Они не первые, они не последние - десятками историй о творческих дуэтах, с той лишь разницей, что в их дуэте на один больше нужного член. А еще слишком много жен, инфаркты родителей, нервные смешки группы, не самые толерантные поклонники, и слишком много того, что Андрей чувствует сердцем. Андрей знает все эти истории, не первый день живет на свете. Знает, как это бывает - слухами полнится мир музыки, как и все прочие из миров. Громкими заголовками желтых газет, насмешливыми вопросами-провокациями журналистов, теориями фанатских сообществ, перешептываний за кулисами концертных залов, в курилках радиостанций - всей этой грязью, которая совсем не пойдёт Мишке. Десятки историй с романами, страстью, битой посудой, песнями друг о друге, и Андрей знает из этих историй самое главное. Ни одна из них не закончилась ничем хорошим. *** - Хуйня выйдет, Мих, очевидно же, что хуйня. - Звучит как хуйня, не спорю. Но это ж я. Не ссы, я сделаю так, что нормально всё будет. Мишка говорит легко, уверенно, как всегда говорит, - а потом случается хуйня непредставимых масштабов. Андрею невыносимо хочется поверить. Повестись, перекладывая вину на того, кто был достаточно глуп, чтобы её принять. Даже если он так же, как ты, не знает, как правильно - знает еще хуже, и между ними уже больше, чем поцелуй. Во рту вкус коньяка, и голову немного кружит, но не достаточно, чтобы всё оправдать. Андрей давно не пьет с ним вместе больше пристойного - чтобы всегда смочь вовремя остановиться, и его не оправдывает ни коньяк, ни Мишкины горящие глаза, ни его торопливые широкие ладони, ни его губы, ни его запах. Ничего не оправдывает - и Андрей сам позволил этому зайти так далеко. Они лежат в безликом номере безликого отеля, не отличимым от сотен других номеров их туров - одном на двоих, и кроме поцелуев у них есть касания, а на Мишке нет футболки, и его грудь горячая и подвижная - частящими вдохами. Андрей гладит его - исступлённо, бесконечно, вместо того, что должны делать после концерта нормальные парни - предпочитая Мишку выпивке, друзьям, тусовкам и девчонкам. Предпочитая всему на свете, и плечи у Мишки острые, живот мягкий, волосы пахнут куревом и клубничным шампунем, и поцелуи плавят губы и сладкой истомой дотягиваются до кончиков пальцев. Не стоило этого делать, нечем себя оправдать, и Андрей хотел бы - конечно, хотел бы. Мишкино желание такое же ощутимое, откровенное, как и его собственное, и так хочется поддаться ему, Хочется больше, чем дышать, чем проснуться утром, чем жить, но есть вещи важнее - гораздо важнее того, что могло бы произойти между ними в постели. Конечно, Мишка готов решить за них обоих, готов вобрать всю вину, перемолоть и выплюнуть. Он вообще готов на всё на свете - а потом искренне не может понять, как же так произошло. Андрей не может так подставить Мишку, и принимает решение сам. - Нет, - отвечает он, отводя глаза и откатываясь на кровати. Он уходит раньше, чем Мишка успевает придумать все остальные потрясающе убедительные аргументы. Приходится снять отдельный номер - чтобы всю ночь убеждать себя в правильности выбора. Есть то, чем он не готов рискнуть. *** - Мы же друзья? - спрашивает Андрей, и сам удивляется тому, как жалко, неуверенно звучит его вопрос. Непреложная истина, в которой никто и не подумал бы сомневаться. "Самые лучшие", и ответ очевиден, вертится на языке - и стыдится вырваться наружу. Как если бы это один Андрей провинился и больше не имел права называть его другом - потому что Мишка умеет творить хуйню и почему-то все равно не быть виноватым. - Конечно, - легко отвечает Мишка. - Самые лучшие. Так, как умеет только он - не сомневаясь, не удивляясь, как будто не понимая подвоха - хотя всё он конечно же понимает, на самом деле. Андрей кивает, закуривает - огонек сигареты тлеет в сгущающихся сумерках, осенняя прохлада пробирается под тонкую куртку, и Мишка берет из его рук сигарету и делает долгую, раздраженную затяжку. У него есть своя пачка, сигарет достаточно - но он хочет именно эту, упрямо стирая границы, и он докуривает её до конца и щелчком пальцев отправляет окурок в урну. Каким-то одному ему понятным заявлением, показывающим Андрею его место - а потом неуверенно толкает его плечом в плечо, не глядя в глаза. - Ну чо ты, бля, чо ломаешься-то? Жопу свою бережешь? Да могу не трогать её, не ссы так, можем использовать мою, я ж со всей душой... - Жопа - это всего лишь жопа, Мих. Я берегу другую часть тела. Андрей хмыкает, пытаясь сделать слова шуткой, качает головой, но Мишка не смеётся. Он замолкает и хмурится, обдумывая его слова, а потом протягивает руку - и Андрей, понимая без слов, прикуривает и вкладывает в его пальцы следующую зажженную сигарету. Эту они выкуривают вдвоем, по очереди затягиваясь и передавая друг другу хранящий тепло фильтр. Пальцы касаются пальцев - привычно и всё ещё - все ещё каждый гребаный раз - волнующе; заполняя нежностью, растерянностью и чем-то еще, для чего Андрей так и не может подобрать слов. - Нихуя у тебя не выйдет, - наконец, поучительно изрекает Мишка. Не обидой, не угрозой, просто истиной - легко и бескомпромиссно, не оставляя пространства для лжи. Само собой разумеющийся, уже случившийся факт. *** - Мне страшно, - говорит он, и на губах чувствуется его неровное, дрожащее дыхание. - Мне пиздец как страшно, на самом деле. Голос его тихий, мертвецки серьезный и трезвый - делающий всё происходящее неуместно, тревожаще интимным. Не то, что Андрей ожидал бы услышать, когда его расталкивают посреди ночи - но это же Мишка, и даже спустя все годы Андрей всё равно слишком многого не ожидает. Слишком многое - всё ещё - узнает о нём, бесконечными гранями казалось уже столько лет знакомой головоломки. Сонливость и раздражение смывает тем самым непонятным чувством, для которого Андрей не может подобрать слов, и он обнимает Мишку за шею, притягивая. Обнимая так крепко, как только может - всем собой, глубже поцелуя, глубже проникновения. Одной на двоих душой, доверием больше, чем матери, чем самому себе, чем вообще можно иметь к человеку. Говорит ему, потому что ну кому еще сказать, как не лучшему другу. - Мне тоже. Мне тоже, Миш. *** - Да ладно тебе, ну ты же знаешь, это мы с тобой, это другое. Не вся эта ерунда. Он говорит спокойно, прямо - то, во что действительно верит, и Мишка верит в такую уйму всякой фигни. Инопланетян, святые каноны анархо-матриархата, гороскопу от Спидинфо и выигрышным номеркам под крышками "Колы". Дело не в том, что несет он - совсем в другом, в том, как, а не что. Он говорит так, что ничего не стоило бы подыграть. Так хочется согласиться. Ответить - да, знаешь, ты прав, у нас совсем всё иначе, не как у других. Настоящее родство душ, бывает раз в тысячелетие, никому не понять наших глубин. У других какая-то ерунда, бытовуха там, дети, ипотеки, рассада на подоконнике, или жаханье в анус без смысла и чувств, боа, гейские клубы, цветные коктейли с зонтиками, манерно растянутые гласные - а мы совсем другие, Мих, мы волшебные, не просто пидоры, а настоящие, самые близкие, единственные уникальные на свете. Согласиться, а потом поцеловать его - как следует, без сомнений, страха; пойти, наконец, дальше - и сделать с ним всё то, о чем Андрей не позволяет себе мечтать. Хочется, но кто-то из них должен думать дальше, чем о том, что случиться через минуту - если они хотят хоть что-то сохранить. Иногда не Андрею учить держать язык за зубами. Он ловит его взгляд и говорит, глядя прямо в глаза - выворачивая себя наизнанку. - Нихуя. Это то же самое, Мих. *** Тактическое отступление, хитрость - отдать палец, чтобы не потерять руку, огрызть лапу, попавшую в капкан. Уступить в малости, чтобы выиграть в главном - и Андрей тянет его за волосы, запрокидывая голову, и прикладывается губами к шее. Засасывает кожу - неторопливо, старательно, чувствуя пульс так отчетливо, как если бы у них было одно на двоих сердцебиение. Миша тихо, сипло стонет - прогибаясь, и Андрею приходится придерживать его, чтобы не оторваться от шеи. Он может делать это часами - они могут, и Миша закрывает глаза, растворяясь в его касаниях, и впитывает всё, что Андрей может ему предложить. Каждый укус, каждый поцелуй, каждый раз, когда сжимаются руки, поглаживая бока и спину, каждый неровный вдох и выдох, то, как трется о тело тело от ерзающих движений, то, как сжимает Андрей его волосы, не давая дернуться - и на шее расплываются неаккуратные, быстро темнеющие синяки. - Ещё, - хмурится Мишка, и Андрей повторяет. Пульс между его губ частит, Миша глубоко, осторожно дышит, всё равно иногда тихо, еле слышно постанывает - звуком, рождающимся и остающимся вибрацией в горле; кожа его под подбородком одновременно и мягкая, и колется пробивающейся щетиной, и Миша мягкий в его руках и твердый до невозможности. - Ещё, - повторяет Мишка, требовательнее, четче, и говорит о гораздо большем. - Ещё. Андрей смотрит на него - и горечь заливает всё место в груди, навсегда оставаясь привкусом на нёбе. - Поверь. Я знаю. Мы очень, очень пожалеем, если сделаем это. Миша сглатывает, не открывает глаз, и кадык на его открытом, покрытом синяками горле ходит вверх и вниз - зрелищем, от которого невозможно оторваться. - А если не сделаем - не пожалеем, блядь? Андрей отстраняется от его шеи, но не убирает с талии руки - полумерами, которые никогда никого не спасли. Оставаясь на грани - одной ногой на твердой земле, другой увязая в болоте. Той самой грани, не перешагнув которую, он никогда не ощутит его полностью, не узнает на вкус каждый сантиметр кожи, не заберет себе безвозвратно - только себе одному. Той самой грани, которая отделяет тела друг от друга - последним рубежом, оставляя хотя бы немного места для штиля. Последний уголок жизни, где их нет друг у друга - не спаивая в взрывную, слишком горячую смесь. Той самой грани, не перешагнув которую, что бы ни случилось - никогда не расстанешься навсегда. Не будешь ненавидеть так сильно, чтобы никогда не простить. Той самой грани, на которой никогда не будет достаточно. На той самой, самой последней грани, и он снова - снова и снова - останавливается, пытаясь решить и не решая за них обоих. Как всегда решал, и не может даже сосчитать, сколько раз за них обоих облажался. Страх наполняет его, и он не знает, как правильно - не знает и не узнает никогда. Андрей сипло смеётся, отстраняясь - над собой, над ними обоими, и мягко бодает Мишку лбом в лоб, как делают друзья - хотя бы что-то нормальное, что они делают. Выбирает - потому что больше, чем поцелуи, чем сбивающееся дыхание, Андрей любит то тепло, которое спазмом сжимает ребра, когда Мишка смеётся его глупым шуткам. Оно - самое главное. Его Андрей должен спасти. *** Он не знает, что именно изменилось в этот раз, и чем вдруг конкретно это касание перестало быть иным, чем все прочие. Всё тот же он, тот же Мишка, вместе в одной постели - в Мишкиной комнате на их даче, и без родителей они - как дети - могут позволить себе спать рядом. Андрей просыпается первым, слушает Мишкино дыхание, ощущает его рядом - но вместо страха, смущения, Андрей почему-то не чувствует ничего, кроме умиротворения. Мишкина рука перекинута через его талию, но не жжётся касанием, и Андрей хотел бы покурить - но остается в постели. Не так уж и сильно он хочет курить. Не хочет ничего, кроме как лежать так вечно. Сопение Мишки ровное и глубокое, плакаты на стенах знакомы до каждой буквы, и Андрей наконец чувствует себя дома. Не в месте - с ним рядом, наконец, устаканившимся миром, и за окном занимается особенно хорошее утро. Рано, но летние лучи уже греют дерево стен, из открытого окна тянет росой и слышно, как поют, прыгая с ветки на ветку, шебутные птицы. Мишка проснется, они покурят, сварганят яичницу на завтрак и пойдут на озеро - купаться и ловить рыбу. Приготовят её на костре, подкалывая друг друга, и будут болтать, пока не стемнеет, и позже - пока не погаснут угли. Петь под гитару, смотреть на звезды, смеяться и говорить снова - чтобы на следующий день снова всё повторить. "Самый лучший друг" - и Андрей сглатывает и осторожно прижимается носом к его плечу. Вдыхает запах - знакомый, въевшийся, родной, как дом, как детство, который нет никакой нужды запоминать. Они будут вместе всегда - как в сказках, только не про принцессу и принца; два друга на бесконечной дороге, полной приключений. Главное с неё не сворачивать. Главное не испортить сказку. Он смотрит на Мишу, и в груди ворочается тёплое, неловкое чувство, похожее на голод. Чувство, которое навсегда останется там - лучшим показателем того, что он сделал всё правильно. Что он справился, и больше ничего плохого не может с ними произойти. Это не самое страшное. Это Андрей может вынести. Он смотрит на Мишу - как тот сопит, приоткрыв рот, скинув на пол половину одеяла, и под краем ткани торчит его костлявая, трогательная лодыжка. Смотрит и знает точно. Нет. Он никогда об этом не пожалеет.

say after me it's no better to be safe than sorry