***
С Малкольмом Грейвзом ему… Спокойно. Будто вернулся после долгой дороги если не домой, то куда-то около. Наверное, как-то так и должен ощущаться напарник и настоящий, подлинно-близкий друг. Тобиасу не с чем сравнить — в клане друзей у него не было и не могло быть. Но, вроде бы, на большой земле человек, которому можно доверить сокровенное, повернуться спиной без опаски и знать, что в нее скорее всего не ударят, за которого хочется отдать если не жизнь, то все остальное, и который сделает то же самое для тебя… вроде бы, такой человек называется другом. Но вслух этого Тобиас не говорит. Слишком страшно: вдруг он ошибся, вдруг для Малкольма он всего лишь случайный попутчик, вдруг… если признать очевидное вслух, все разрушится, и бескорыстная дружба обратится в откровенное использование, и доверчиво протянутую руку оттолкнут или вовсе добьют меж лопаток ножом. Поэтому, нет, пусть слова остаются несказанными — как бывший ученик шамана, Тобиас знает цену и смысл молчания и тишины. Его тишина и молчание шумны: он смеется заливисто, прижимается тесно-тесно, будто желая наживо вплавиться, щедро дарит не-другу касания и улыбки — и с лукавой усмешкой повторяет малкольмово "партнер". Малкольм вообще называет Тобиаса или по имени, или так — и это, наверное, его собственная замена для слова "друг". Потому что в Билджвотере нет "друзей", в Билджвотере "друзья" слишком легко и быстро превращаются во врагов или корм для глубинных хищников. Все к лучшему. Ни судьба, ни Билджвотер, ни злые духи не смогут украсть то, что не было названо истинным именем. Только вот все равно Тобиаса что-то нет-нет, а царапает. Ни произнесенного вслух "партнера", ни подуманного украдкой "друга" Тобиасу не достаточно. А затем он отчетливо понимает: ему просто невыносимо от мысли, что у Малкольма, его Мала, где-то там может быть еще и родственная душа. О, как Тобиас иногда ненавидит эти законы мира. Как же ему хочется дождаться того самого похитителя и ублюдка, который рискнет забрать Мала просто по праву рождения, — и с легкой улыбкой объесть тому лицо. А затем сбросить тело в каналы и, украдкой стерев с пальцев кровь, зайти в залитую светом таверну и плюхнуться на стул рядом с Малом. Со своим первым и единственным настоящим другом. Да, так будет… славно и правильно, и хорошо. О своей половинке Тобиас и вовсе старается не думать: вероятность, что судьба поговнится, но все же сведет его, столкнет лбами с предназначенным человеком настолько мала, что даже пилтоверские счет-машины заглохнут от такого количества нулей. Нет, это так не работает, караван ушел, Тобиас отказался (пусть не сам, пусть по чужой злой и эгоистичной воле) и от метки, и от другого. У него больше нет никакого предназначения, и судьба его, поломанная и искривленная, никогда не подарит ему настоящего счастья. Наверное, именно поэтому ему жизненно необходим Мал.***
— А я говорю тебе, Судьба — это завистливая сука с недотрахом и бешенством. И даже не спорь, Мал. Малкольм усмехается в кружку. Тобиас показательно закатывает глаза. Тобиас ведет себя точно гибкая и изменчивая морская змея, и вообще выглядит как тот, кто с легкостью наебет, выебет и съебется в ночь, играючи спиздив и деньги, и сердце, и даже душу. Малкольму он парадоксально нравится, хотя обычно от подобных сосочек-девочек с милой мордашкой и ядовитыми зубками его во всех смыслах корежит. Нет, он не дурак на подобных ребят вестись — только настоящий долбоеб и сам-себе-виноват-лошара поведется на большие глазки и нежное личико. Он не долбоеб, и ни спину, ни член никакой бедной-несчастной заечке-лапочке в жизни не доверит… Но Тоби… ох, Тоби — совсем другой разговор. Он свой во всех смыслах парень: и в зубы кому-нибудь даст без вопросов, и надерется с тобой, как животное, и в любое время ночи и дня прибежит по малейшему зову хоть на другой конец мира. А еще, если отбросить все эти его цветастые слова и змеино-лисьи ужимки, весь пиздеж и остальные наебки-для-уебков… то он окажется таким беззащитно-честным, что аж даже интересно, как до своих лет дожил. Поэтому Малкольм почти что без всяких сомнений доверяет ему свою спину — и прикрывает его. Это ощущается правильным и естественным, как то, что людям нужно дышать, а солнце встает на востоке. А вот член… Ну нет, трахать друг… Настоящего Партнера как-то неправильно и опасно. Все станет только сложней и хуже, и… Ну, у Малкольма вместо метки какая-то перекрученная хтоническая ебанина. Комок червей, или щупалец, или еще какой абсракной — или как там это умное слово правильно — херни. Тобиас на подобное не похож. Да и вообще, если бы у них были связанные метки, они бы давно уже поняли. Тоби, конечно, крыса и определенно сука, но такое скрывать даже конченный ублюдок не стал бы. И вообще, Малу нравится когда "всего и побольше", а Тоби, при всех его достоинствах и недостатках, явно не прячет под плащом пару десятков сильных и толстых щупалец. Так что нет, они просто идеальные напарники и партнеры, а не вся остальная чушь. Тоби пиздит вещи и пиздит-очаровывает словами и милым личиком, а Малкольм прикрывает ему сбегающую жопу и это самое милое личико. А если он сам где-то всрется, то Тоби его отмажет. Ну, или магией пизданет, если слюны и во всех смыслах гибкости языка не хватит. Идеальный тандем. Будет жаль расставаться, когда Тоби найдет себе пару… но Малкольм не может не привыкать: ни к теплу рядом, ни к переливам голоса, ни к молчаливым и странным, выпивающим душу взглядам… хотя привыкать не должен и не имеет права. Ему похуй. Похуй, что все это временно: жили бы они где-то в Пилтовере или в Демасии, Малкольм бы загонялся и пиздострадал, но в Билджвотере слишком легко подохнуть от рандомной тупой херни. Так что вряд ли хоть кто-то из них доживет до встречи с судьбой. Ну и похуй. У Малкольма есть клевая пушка и идеальный напарник, и по меркам Билджвотера он охренеть счастливчик и любимец Судьбы. Осталось убедить в этом Тоби — у него, явного баловня Удачи, какая-то слишком больная реакция хоть на что-то с судьбой и удачей связанное. Наклюкать его до лиловых йордлов и вытянуть правду было хорошей идеей. В мозгах. В воплощении все пошло по пизде, потому что Малкольм тоже решил нажраться. Он, наверное, пьян в говнину, раз решил вместо рвущейся с языка шутки про Судьбу-богиню-шалав-благоволящую-смертным-шалавам спросить совершенно серьезное: — А что тебе с Судьбой-то не так? Ты удачлив как пиздец и вообще… И наталкивается на ледяной — и затравленный где-то на самом дне — взгляд. — Потому что нахуй она пошла, вот что. Злобная мстительная блядь. И мрачно прикладывается не к кружке — к бутылке. Грейвз пожимает плечами. С Тоби такое уже бывало, когда прям совсем напьется: хмельная веселость сменялась ядовитой злобой и стократ обострившимся языком. Надо просто подождать — и, может, увести тему в сторону. — Да ладно, не все так плохо, партнер. Я уверен, пару сверху тебе подобрали что надо — если не хорошенького терпеливого зайчика, то хотя бы придурка, с которым не будет скучно. Обычно люди — да и не-люди тоже — от разговоров о предназначенных душах расслабляются, начинают мечтать… Ну, или хотя бы жаловаться на жизнь и потаенные страхи. Тобиас… бледнеет, замирает вспугнутым зайцем и смотрит как-то. Ну. Будь перед ним не Малкольм, а какой-то богатый хрыч, то он сказал бы, что потерянно-жалким, так и просящимся на активное "пожаление". Но Малкольм не хрыч, а партнер, и потому такие игры и танцы перед ним исполнять не нужно. Значит, Тоби не притворяется и не пиздит. Значит, что-то он спизданул вообще не в тему. Понять бы еще, что. — Мал, — говорит Тобиас наконец тихим, едва слышно дрожащим голосом. — Тебя-то ебет? О нет, только не вопрос, любой из ответов на который будет неправильным. Если ответить "да", то Тоби окрысится, нашипит и обидится. Если ответить "нет" — ебнет в зубы, гордо уйдет и обидится все равно. Поэтому Малкольм не отвечает вовсе. Лишь пожимает плечами, ухмыляется дружелюбно и широко — и закатывает левый рукав до середины плеча. — Ну, у меня просто хуйня какая-то, а не метка: то ли щупальца, то ли борода Бородатой Леди, то ли еще какая пакость… и хер знает, как ее толковать. Тобиас вдруг оживляется, перегибается через стол, жадно вглядывается… А затем отстраняется, задумчиво морщась и поджимая губы. — На реку похоже, — говорит он наконец задумчиво. А затем, будто что-то вспомнив, добавляет с благоговейным почти придыханием. — На Серпентин. Малкольм на это фыркает и неспешно закатывает рукав. — Да не-е-е. Тебе все на реку похоже, даже комок червей в тарелке. Тобиас не то чтобы выглядит убежденным, он все еще задумчив и странно-мрачен, но уже расслабляется хоть немного. — Ну, может и правда щупальца, — говорит, наконец, Тоби, откидываясь на спинку старого стула. А затем вдруг расплывается в хитрой и гадкой ухмылке человека, вот только что придумавшего какую-то дрянь. — Или члены. Осьминожьи. Или змеиные. — О нее… А хотя. Хм. Осьминогов и змей у меня еще не было. Бля. Тоби недовольно шипит на это что-то наигранно-злобное в свое кислое месиво из пива, воды и хорошо если не ссанины — и закатывает глаза. — А у тебя там что? Тобиас поджимает губы, хмурится, будто о чем-то напряженно думая, например, не послать ли нахуй… А затем все же решает не послать, а ответить: — Не знаю. Нам их срезают в детстве. Он явно хочет сказать что-то еще, но в последний момент прикусывает язык. Наверное, к лучшему. Грейвзу и без того как-то пиздец неловко. Но и понятно тоже. Тобиас выглядит так, будто любое слово утешения с большим наслаждением вобьет Грейвзу обратно в глотку. Но он и не собирался утешать. Он слишком высоко ценит Тоби, чтобы считать его пиздостражающей сучкой, которая хочет жалости. — ...А все-таки, как думаешь, с кем приятнее: со змеей или осьминогом? Тобиас бьется лбом об стол и начинает истерически ржать. Малкольм просит еще бутылку. Лиловым йордлам нужна компания.***
Так хуево ему не было никогда. Тобиас никогда не думал, что предава… оставлять кого-то за спиной бывает настолько больно. Он лгал, обводил вокруг пальца, воровал и разрушал чужие судьбы с игривой легкостью и жестокостью реки — и почти никогда не чувствовал ни раскаяния, ни вины. Даже их тени. Но в этот раз… В этот раз все иначе. Но с Малом всегда и все было как-то не так. Впрочем, друзей Тобиас прежде не… оставлял. И не оставит теперь. Больше некого. От всего того дела изначально несло какой-то херней и подставой, но, конечно, кто Тобиаса будет слушать. Деньги — обещание денег — звучали громче и чуйки, и разума, и всего остального. Тобиас и сам повелся. И сбежал он тоже сам. Первое время он пытался придумать себе достойное оправдание: и про то, что за отставшими не возвращаются, и про то, что Мал в своих бедах сам виноват и его предупреждали, и про то, что привычка сбегать въелась в кровь и глубже… Но никаких слов и доводов не было достаточно — не могло быть достаточно. Совести — и еще чему-то, упрямо ворочающемуся под ребрами и когтями дерущему сердце, — на все разумные и не очень доводы было срать. Если бы Тобиас мог вернуться во времени, он бы вернулся. Сделал бы все, чтобы сбежать вместе — или остаться, но тоже вместе. Если бы Тобиасу хватило магии и сил, он бы сделал побег успешным. Но время не повернуть, магию — пока еще — не усилить, и все остается как есть. Мал остается в тюрьме, а Тобиас на свободе — но ни радости от собственной свободы, ни хотя бы удовлетворения нет. Тобиас бы, наверное, лучше умер, чем жил вот так. Но смерть сделает все еще бессмысленней. Теперь он работает один — и только один. Шутит, смеется, крадет улыбками и касаниями чужие сердца и души, но за этим нет больше ничего, кроме океанически-ледяного расчета. Он скачет из койки в койку, жадно берет чужую страсть и любовь, ни капли тепла не отдавая взамен… но все равно не чувствует ничего, кроме пустоты и могильного холода. Ночами ему снится блескучая, извилистая Серпентин — и схожее с ней сплетение чернильных линий. Он не помнит, действительно ли его видел. Он знает, что эти линии — Малкольм Грейвз. Однажды очередной караван приходит в город, в котором на этот раз Тобиас решил попробовать утопить печаль. Тобиас проходит мимо не оборачиваясь и даже не глядя — хватит с него, ему и без того слишком паршиво, чтобы травить душу и забивать голову еще и этим. Гадалка цепляется к нему сама. У нее, наверное, и вовсе нет дара, раз под дорогими одеждами и билджвотерским грязным загаром она не видит в Тобиасе изгоя из своих. А может быть, видит, просто денег ей хочется больше. — Позолоти ручку, красавчик, нагадаю любовь, загляну в судьбу… От этих слов сводит зубы, но Тобиас терпит. Лишь дергает плечом, мол, не нужно, отстань, привяжись к кому-то, кто станет слушать. Намеки она откровенно не понимает. — Ищи человека-реку, красавчик. Как река жестокого, как река милостивая, — кричит она ему в спину. Точно, не почуяла в Тобиасе ни его нежелания слушать, ни его кровь. Тобиас не оборачивается — и даже не шипит под нос проклятия на подзабытом родном наречии. Он уже своего человека-реку нашел. Он уже его проебал.***
Тобиас Феликс садится на кромку воды. Свинцовая гладь пугает до дрожи, но он устал бояться и умирать каждое мгновение своей проклятой жизни. Жить с этим именем, слышать его — и полное, и сокращения — сказанное, нашептанное, выстонное чужими, не теми губами почти физически больно. Что же, скоро все прекратится. Чем бы ни закончился этот вечер, Тобиас Феликс умрет. Он сползает по мелким камням ниже, ложится под воду — хотя что там эти пара ладоней глубины у лица и пара локтей у ног… Вода Серпентин — как и любая вода — пугает до дрожи, но дарит успокоение. Жаль, что до Серпентин далеко — так же далеко, как Тобиасу до покоя. Он ждет прилив. Ждет, когда волны моря станут злее и жестче. Ждет, когда можно будет отдать воде все. Без остатка. Тобиас Феликс сползает еще ниже, безропотно ложится под ледяную воду и закрывает глаза. Штормовая волна бьет в берег, перемалывая, перемешивая камни и судьбы. Она треплет, играется со слабым и хрупким телом… И все же не тащит на глубину, брезгливо выплевывает на мокрые камни. Твистед Фэйт открывает глаза. Но не раньше, чем выползет на сухой берег, отплюется от солоноватой воды и вытряхнет из спутавшихся волос водоросли и остальное. Твистед Фэйт отряхивает с рубахи песок, будто бы это может спасти невозвратно испорченный шелк. Твистед Фэйт распускает косы мертвого Тобиаса — и встряхивает головой, точно псина. И смеется, зло и почти истерично, задрав голову к равнодушным, свинцово-серым небесам. В груди все еще болит и тянет, но рождение никогда не бывает без боли. А остальное… Забудется и пройдет. Может быть. Твистед Фэйт не знает, что где-то далеко, там где нет ни лишнего живого звука, ни света солнца, Малкольм Грейвз вертится на подстилке, бьется в крупной дрожи — и с содроганием смотрит, как меняется, изгибается, будто изламывается метка… и как с тихим, утробным воем проводит десятки раз сломанными пальцами по двум новым чернильным росчеркам.***
— Ну ты и блядь, конечно. Как же я тебя пиздец ненавижу. Малкольм — не Мал, он потерял и еще не вернул право так Малкольма называть — вопреки словам звучит не зло и не устало. Ласково. Фэйт согласно угукает — и подливает в чужую кружку еще… Чего-то. Он не помнит, что это было, но оно горит — и развязывает язык, смазывает мысли. То, что нужно. Им обоим. — Ты сука, — утверждает Грейвз, а затем прибавляет. — Тобиас. Фэйт отрывается от созерцания желтоватой пены на стенках кружки и поправляет: — Твистед. Мал… кольм качает головой. Кажется, у них сейчас очередной раунд любимой малкольмовой игры. — Тобиас Феликс. Проще, конечно, согласиться, но Фэйт не собирается сдаваться просто так. Боль — и от выпивки, и от… другого — давит на виски, но он все равно отбивает: — Твистед Фэйт. Грейвзу — как и во все прошлые разы — глубоко похуй. — Неее, Тоби, так не пойдет: или нормальное имя, или Т.Ф. Это его "Тоби" звучит так же нежно и тепло, как и раньше. Так, что щемит где-то под ребрами. Твистед Фэйт закатывает глаза. — Ой, иди нахер. — Осьминожий или змеиный? — Вспоминает Грейвз старую шутку, но звучит при этом так, что… Ну, наверное, в самом деле пойдет. Не сейчас, конечно, попозже. Твистед Фэйту — и Тобиасу запрятанному глубоко внутри, которого он давно похоронил и не-оплакал, — такого завершения вечера иррационально не хочется. Поэтому он молчит и мрачно глотает выпивку — чтобы спрятать под этим ком из страданий и остальной хуйни. — А знаешь… Нахуй, — глубокомысленно изрекает Грейвз, смотря куда-то на потолок. — Метка один хуй изменилась. Во, смотри. И закатывает рукав, неосознанно играя напряженными мышцами, притягивая к вернувшей морской загар коже взгляд… Изломанная, перечеркнутая надвое Серпентин завораживает Фэйта своей кривизной. Он неосознанно облизывает губу и прикладывается к давно опустевшей кружке. — И… Когда? — Спрашивает он непривычно хрипло, заранее зная, но страшась услышать ответ. Грейвз задумчиво хмурится, а затем пожимает плечами. — Не ебу. Когда-то в Локере. Наверное, в середине. Или даже в первой половине. А что? Фэйт напряженно думает. Считает, прикидывает… а затем тянет простое: — А. А-а-а, бля-я-дь, — и глубокомысленно добавляет. — Пиздец. Лихорадочно крутится на месте, резко ставит на шаткий стол обе руки, смахивая на пол — нахер и похуй, похуй и нахер — полупустую бутылку и начинает возиться с запонкой, приговаривая под нос: — Я долбоеб, просто пиздец, феерический лох, это ж надо так… Кожа ведь просто кожа, суке-Судьбе на нее глубоко похуй и вообще насрано… Малкольм ничего не говорит. Просто недоуменно смотрит, и Фэйт за это молчание благодарен. Потому что слова рвутся из него, царапают глотку, вертятся на языке… Он не хочет — и не собирается — их удерживать. — Не знаю, ты помнишь… Не помню, говорил ли вообще, но у речного народа обычаи — срань и мудачество, метки они срезают легко и радостно, а мне так вообще, потому что я маг и должен был стать шаманом… Я свою так никогда не видел, а старики и вовсе не собирались помнить, так что, когда меня выпизд… выгнали, никто мне и не рассказал, что там было. Да и нахуй их, Судьбе похеру на мнение человеков. Он, наконец, справляется с одеждой и обнажает бледный, застарелый и оттого почти незаметный шрам. Шрам, который он никогда и никому не показывал. — Ага-а? — Вопросительно тянет Грейвз, стараясь протрезветь и хоть немного расшевелить мозги. Не получается. — И-и-и? — Хуи, — зло огрызается Фэйт. — Я имя сменил, года четыре спустя после… ты понял. По лицу Малкольма Грейвза можно бы писать серию картин. Концептуальную, как принято в Пилтовере. С названием возвышенно-идиотским, но если переводить на человеческий получится что-то вроде "Стадии от невдупления до осознания пиздеца и последующий ахуй". — Дай-ка, руку сюда, Тобиас "Твистед Фэйт" Феликс, — тихо, как злобная псина с отдавленным хвостом, рычит Малкольм Грейвз. А затем добавляет, просяще и почти жалобно: — Ну пожалуйста. Но Твистед Фэйт ему дал бы и так. И руку… и просто дал бы. Имеет право. Не просто же так он с запонками и липким шелком возился. Их прижатые друг к другу руки, их метка и отсутствие метки, выглядят гармонично. Правильно. На мгновение Фэйту даже кажется, что мертвую кожу шрама простреливает молнией и жжет. Но, конечно, это не так. Просто тело, изголодавшееся по контакту, по теплу требует своего. Малкольм шумно сглатывает где-то почти над ухом. Фэйт даже и не заметил, что оказался так близко. — Ты почувствовал? — все так же хрипло спрашивает Грейвз, и Фэйту не нужно ни переспрашивать, ни уточнять. Потому что да, почувствовал. И потому что вопрос, с какой стороны ни глянь, риторический. Фэйт осторожно разрывает контакт, отнимает запястье из чужих ослабевших пальцев. Делать этого отчаянно не хочется, но нужно. Потому что Фэйт должен все сделать правильно, хотя бы раз. Пусть и спустя без малого двадцать лет. Он оправляет сбившиеся манжеты, но не скрепляет запонкой. Встряхивает головой, чтобы волосы красиво рассыпались по плечам. А затем протягивает Малкольму — еще не его Малу — раскрытую левую ладонь и представляется: — Твистед "Тобиас Феликс" Фэйт. Кажется, я твоя родственная душа. Малкольм смотрит на него, точно на заползшую в сапог змею… А затем расплывается в ехидном, но таком знакомом дружественном оскале. — Ты, конечно, не осьминог. И хер у тебя явно не осьминожий и уж тем более не змеиный… Но почему бы нет. И жарко, почти до боли стискивает ладонь.