Сад Эдема

Ли Юнь всегда был близок с природой. С цветами, листочками, деревцами он чувствовал больше связи, чем с любыми людьми вокруг него. В лягушках, для чужих глаз гадких, он сам видел интересных, забавных созданий, глазастых, в чем- то нелепых и очаровательных в этой своей несуразности. В лёгких стрекозах, в массивных солидных навозниках, в прытких кузнечиках Ли Юнь отыскивал отражение мудрости, разумности природы, ее волю. Он с восторгом выращивал лук в начальной школе, у него этим луком был засажен весь подоконник. Он таскал домой всякую гадость, любую даже самую крохотную ползучую тварь попавшуюся ему под ноги. Став взрослее, он днями блуждал по террариумам, ночами засиживался, слушая лекции, терялся в огромных оранжереях и все стремился стащить оттуда какой-нибудь росточек, отлавливал мышат для ручных пауков и змей, прикладывался носом к стеклу и точно та же змея часами не двигался, наблюдая за крысами. Среди друзей он прослыл «жабоголиком». Это прозвище плотно прицепилось ещё с совместных прогулок после школы, когда он тащил своих разношёрстных друзей месить тину в болотах и отлавливать лягушат. Ли Юнь был поистине влюблен в природу. Природа решила прибрать его к своим рукам. ——— Все случилось, как и водится, внезапно. Они хотели бы так сказать, но просто не могли настолько очевидно солгать. Почему очевидно? Потому что все всё видели, всё осознавали, но никто и не пытался что-то сделать. Человечество имеет неприятную, но очень давнюю привычку барахтаться тогда, когда нет смысла, и отводить взгляд и внимание тогда, когда шанс спастись все-таки есть. Так было испокон веков — за свои мимолетные эгоистичные интересы любой правитель боролся до последней капли крови даже тогда, когда солдат не оставалось, даже тогда, когда война приносила стране только убытки. Зато любые болезни игнорировались, сам факт медицины долгое время был не медициной даже, а так, шарлатанством. Почему-то, почему-то люди всегда были свято уверены, что война — дело великое, а собственное здоровье, да и здоровье матери-природы, за которое так боролись эко-активисты, — нечто, что само поправится, само как-нибудь разберётся. А однажды случилась сущая мелочь — в воздухе появились маленькие, почти не заметные споры. Был разгар весны, жарко, душно, наполнено цветением и пыльцой высаженных у дорог деревьев. Никто не удивился, нечему было удивляться. Никто не удивился тогда, когда аллергикам стало невозможно оставаться на улице хоть сколь-нибудь. Никто не удивился, когда дома перестали покидать не аллергики, но здоровые люди, внезапно начавшие мучаться тяжелым кашлем. Никто не удивился даже тогда, когда уже не пыльца, а настоящие тучи спор заполонили собой улицы. Это до ужаса легко списывалось на жуткое цветение. Однажды, в один особенно жаркий и влажный день, в больницу ворвался человек. Он кричал, трясся и без остановки махал рукой с чем-то маленьким, странно- зеленоватым и живым. Ростком. Пожалуй, это стало началом конца. Постепенно ростки, феномен которых обозвали «зарастанием», появлялись все на большем и большем количестве людей. Они распространялись со скоростью поветрия. Они прорастали сквозь кожу, путались в волосах, выпадали из рта вместе с кашлем, кровью и слюной. Это не был какой-то определенный вид — человек мог обнаружить на себе любое растение, начиная плющом и заканчивая вьюнком. Чаще всего встречался клевер, точно насмешка. Вот так везение, ничего не скажешь. Первой реакцией на появление ростков у людей было желание их выдрать — однако это приносило только много крови и боли, будто крошечные цветочки уже успели прочно переплестись корнями с кровеносной системой и органами, но вовсе не помогало от них избавиться. Врачи сбивались с ног, девать все новых и новых заражённых непонятной цветочной хворью было просто некуда. Догадаться, что источником заразы стали споры было нетрудно, никто даже не нуждался в заявлении ученых об этом. Никому не нужно было слышать о мерах безопасности, о том, как и где скрыться от этих спор — возможно потому, что все осознавали бессмысленность этого — все ждали лишь одного. Все ждали лекарства. Божественного спасения. Затем случился первый погибший. Смешно подумать, но никто даже не обратил внимания на то, что за эти несколько месяцев не было никого, кого бы убила эта дрянь. Несчастного обнаружили ранним утром, с первым пением птиц, когда по коридору разнеслось сладкое удушливое благоухание. За запахом последовал пронзительный визг санитарки, обнаружившей вместо человека усыпанный цветами и маленькими, по-свежему зелёными листочками древесный каркас. Человека не осталось: когда древесину прорубили, то внутри не нашли ничего, что могло бы рассказать хоть что-то о кончине больного. Только ещё больше цветов, немного сорной травы и жучков. Человек просто исчез. После вынужденно-хладнокровного наблюдения за остальными, поиском ещё погибших и осмотром каркасов решили, что цветы, по сути, впитывают своих жертв изнутри. Это было страшно. Это было похоже на правду. Ли Юнь до всего этого хотел поступать в медицинский, поэтому был одним из тех, кого в первую очередь пытались отправить в качестве санитара в больницы. Янь Чжэнмин, его названный старший брат, этого не позволил и оставил рядом его и их младших приемных братьев. Вероятно, благодаря ему и его опеке они живы до сих пор. Конечно, полностью убежать от работы на спасение общества не получилось: Ли Юня таки призвали на работу с больными, Янь Чжэнмин всеми силами спонсировал и поддерживал исследования, Хань Юань и Чэн Цянь с ног сбивались, ища новых заражённых и носясь по любым хоть мало-мальски важным поручениям. Все, кто был способен двигаться, имели четкое место и четкое дело, которое обязательно должно было привести к исцелению. Смерти продолжались, города пустели, иллюзорная надежда на спасение таяла на глазах, растворяясь в удушающем запахе цветов, который давно стал страшнее трупной вони. По-честному, в этом влажном, полном спор, густом сладко-пахнущем воздухе тонул любой смрад. Разумеется, умирали не только от болезни: отчаяние толкало людей на ужасные поступки, на грабеж, на убийства окружающих и себя самих. Ли Юнь хорошо запомнил тот момент, когда обнаружил их с братом учительницу, бывшую с ними с начальной школы и обучившую азам китайского, повешенной. Из ее разинутого рта вверх по веревке тянулась тоненькая ниточка вьюнка. На его лепестках, особенно хорошо различна на бело-розовой нежности, запеклась кровь. Они все выросли в этом городе, знали каждого его жителя и на самом деле каждая смерть приносила боль. Ли Юнь прятал ростки на коленках от пристального взгляда братьев и отшучивался. Хань Юань и Чэн Цянь с трудом находили общий язык, один прятал боль за бесконечной злостью и раздражением, другой — за ледяным безразличием. Янь Чжэнмин молча хоронил, молча оплакивал, мучился от кошмаров и ходил к Ли Юню за травяным успокаивающим чаем. Привычным делом стали похороны, правда сначала пришлось придумать, как хоронить переплетение веток. Иногда на одной улице загоралась целая процессиях костров, сопровождающихся уже не плачем, но горестными усталыми вздохами, тихими молитвами и порой будто украдкой оброненными всхлипами. Спустя пять месяцев и три дня, в шесть-ноль-шесть утра, Янь Чжэнмин вытолкал всех их из кроватей, сунул в руки сумки и потянул за собой. Он ничего не объяснял, только тяжело дышал, нёс вещи и повторял, повторял сломанной пластинкой: «Быстрее, быстрее вы! Мы спасемся, спасёмся, только добежим до причала! Не смейте отставать!». Больше никто из них ничего не запомнил, никто не знал, как и с кем Чжэнмин договорился, что отдал взамен, как понимал, куда идти. У Ли Юня в голове осело загнанное дыхание брата, бьющие набатом по вискам его «быстрее, быстрее», холодное потное запястье Чэн Цяня , шершавая кожа ремешка и влажный туман, более не белый, но грязно-желтоватый от спор. На причале они влились в дикую, возмущенную толпу. Они кричали и требовали спасения. Смотреть на них было больно, покидать — ещё больнее, в глазах старшего брата даже блестели слёзы, но спасти собственные жизни казалось важнее. Они растолкнули людей, взбежали на корабль и осели на пол. Послышался шум мотора, взревел народ. Кто-то плакал, кто-то протянул девочку и Чжэнмин не смог не забрать ее на борт, быстро, почти не думая. В лицо бил морской ветер, соленый, точно слёзы и свежий, как глоток жизни. Люди срывались с причала, разбивались о волны, уходили под воду. Берег оставался позади. Хотелось плакать. Так они оказались на острове. Одном из островов, технически: это было крошечное местечко посреди Тихого Океана, один из тех островов, о которых никто из простых смертных никогда не слышал, один из тех островов, о которых знают только с десяток людей по всему свету и парочка в далеком космосе. В Тихом Океане, настолько удаленно от суши, насколько это вообще было возможно, сильные мира сего организовали несколько по сути изоляторов, закрытых крошечных городов, в которых планировали уберечь остаток населения от заразы и найти от нее лекарство. Ли Юнь до сих пор не знает, какой план был у Янь Чжэнмина, что он вообще сделал, чтобы убедить кого-то там, что жалкие жизни его братьев стоят спасения, более того он боится задумываться о том, кого из-за них оставили на гибель. Однажды они с Чэн Цянем долго смотрели ему в спину, пока тот уводил ту подобранную случайно девочку на осмотр. Потом, вечером, потупив глаза в пол, явно непривычный каким-то эмоциям и чтению других людей Чэн Цянь пробормотал: — По-моему у него и не было никакого плана. Он ни с кем не встречался, не договаривал, ничего не отдавал, я думаю, что он ничего и не знал. Он просто очень сильно хотел нас спасти. Чэн Цянь говорил редко. Но его слова всегда были правдивыми. Жить на островах Ли Юню не нравилось. Он, конечно, был нескончаемым оптимистом, старался во всем находить хорошее, но... Жить в этой иллюзии, в этом глупом, бессмысленном побеге? Он с самого начала понял, что это ни к чему не приведёт. По взглядам, по редким вздохам и по натянутым улыбкам он понимал, что не один такой. В успех этой затеи не верил почти никто, однако всем очень хотелось верить или создать видимость того, что они верят. Хань Юань бесился. Он ненавидел лицемеров и лгунов и на него, он как-то обмолвился Ли Юню об этом, будто давили эти белые стены, это чистое голубое небо за куполом и не солнечный, но жесткий холодный свет ламп. Янь Чжэнмин пожимал плечами, вздыхал и говорил смириться, хотя ему самому все это претило настолько очевидно, что не заметил бы только слепой. Чэн Цянь не говорил ничего, носил с собой Лужу —так они окрестили отданную им девочку — и только тихо наблюдал за всем происходящим. У них не было четкого распорядка дня и расписания на каждую секунду, как это часто показывали в фильмах об апокалипсисе. Но у них были строгие наблюдатели, бесконечные белые коридоры и такие же нескончаемые процедуры. Иногда Ли Юнь видел знакомые лица, иногда заводил с кем-то знакомства, иногда видел, как новые друзья исчезали и освобождали после себя комнаты и палаты. Им объяснили, что те, кто способен нарушить спокойствие этого места отсюда уходят. Потом растолковали понятнее — если на тебе прорастает слишком много травы, то ты здесь к чертям не нужен. Нечего, мол, остальных за собой в ад тянуть. Идиотская система. Жестокая и бесчеловечная. В этой системе они прожили десять лет. Раньше каждый месяц приплывали новые люди, но потом их становилось все меньше и меньше, пока однажды к причалу не пристал пустой корабль. Никого не удалось найти. Лужа тогда прибежала с круглыми от удивления и страха чего-то, чего она пока сама ещё не осознавала. За ней молчащей темной тенью следовал Чэн Цянь, с трясущимися губами и пустым взглядом. Ли Юнь так хорошо это запомнил, потому что Чжэнмин сорвался с места и с громким вздохом кинулся к ним. Когда всех собрали в большом белом главном зале, когда какой-то важный болезненного вида мужчина что-то объявлял, все уже знали. Может не осознавали до конца, не понимали, не умели обрести это в слова и предложения, не могли подобрать звуков — о это нехватка любых слов, эта отчаянная пустота на корне языка и в сердце. Мужчина замолчал и в этой тишине было слышно, как море бьется о камни снаружи. Казалось, каждая волна наполнена спорами, полнится смертью и несёт с собой один простой, до ужаса ясный посыл. Посыл, которого они все так долго ждали и от которого так долго бежали. Это конец. Спасения нет. Человечество... погибло. ————- В камине потрескивали ветки — они вырубили их из дымохода и нашли для них самую ироничную смерть. Ли Юнь не сумел сдержать смешка, потонувшего в огне, запахе дыма и кипении котелка. Откуда-то зазвучал вскрик Лужи, хлопание крыльев вспугнутой птицы. Пронеслась тень и Ли Юнь поднял голову, заглядывая в дыру на крыше. Оттуда, из-за разросшихся повсюду корней, ему мигнуло тяжелое яичное солнце. Их выпустили месяц назад. Дорога обратно в памяти слишком четко переплелась с дорогой туда, точно какое-то гротескное искаженное отражение. Никто не толкался, никто не плакал и не срывался с причалов в воду. «Хоть нормально все организовали, и на том спасибо,»— ворчал Хань Юань, недовольно скрещивая костлявые руки на груди. « Некому больше толкаться, никому плакать и срываться, почти никого не осталось,» — понимали все, оглядываясь по сторонам и поднимаясь гуськом на корабли. Теперь они не сидели на палубе, прячась под каким-то брезентом от холодных соленых капель, о нет. Путь в их ад, в чистилище ознаменовался тёплыми просторными каютами и чистым постельным бельём. Точно так же умерших перед закрытием крышки гроба омывают, наряжают и иногда даже красят, приводя в приличный вид. Хоронят ведь тоже среди цветов. ————- — Мне уже казалось, что мы никогда сюда не вернёмся. Даже как-то смирился с этой мыслью, знаешь. А тут такое — хлоп и туда, потом хлоп — и обратно. Бесит, — у Хань Юаня был излюбленный метод, к которому он прибегал каждый раз, когда боялся: злиться. Злиться на судьбу, на других людей, на учёных, на чужое отчаяние, на дверь, которую все никак не получается открыть, а в конце концов злиться на Ли Юня, который уселся на мшистом корне и только с ухмылкой наблюдал за его потугами. — Да не заводись так, рано или поздно мы бы обязательно тут оказались, — Ли Юнь повёл плечами под замызганной футболкой и с видом древнего философа поднял палец, — Все дороги ведут в одно место. — В Рим, ага,— дверь наконец поддалась и тяжело заскрипела. — Нет, не-е-ет, друг мой, — в открывшуюся щель заглянули уже оба, пускай один и переминался с одной больной ноги на другую, — Все дороги ведут к концу. Хань Юань тогда ничего не ответил. Нахмурился только, пробормотал что-то и с топором наперевес первым полез в щель. Оттуда виднелась пожелтевшая трава и тянуло сыростью. Ли Юнь полез следом. За дверью раньше находилась учительская. У Хань Юаня были проблемы и с учебой, и с поведением, потому его часто заносило в это место. Он помнил про высокий порожек, сам не раз об него спотыкался. Даже если не помнил мозг, то помнили мышцы, нога просто сама собой сделал привычный широкий шаг. Ли Юнь про порожек не то что не помнил, попросту не знал, и тут же полетел кубарем, шлёпнулся на мягкую траву и через секунду расхохотался. Свободные штанины задрались, зелёная поросль на ногах показалось удивительно яркой на золотисто- желтом фоне. Хань Юань подождал, пока смех не утихнет, не дождался и фыркнул: — Чего, полного слияния с природой захотел? — Да вот лежу, к ощущениям привыкаю. Не хочешь попробовать?— Ли Юнь повернул к другу голову и, приглашая, погладил траву рядом. Его ладонь оставила после себя заметную борозду на ломких травинках. Хань Юань неуютно дернулся и протянул руку, скорчив мину. — Воздержусь. Поднимайся, гений, какие тебе тут сорняки понадобились?... Привычное «Это не скорняки!» почти сорвалось с языка, но за стеной послышались какое-то копошением и приглушенное дыхание, тут же заставив обоих парней притихнуть и невольно пододвинуться поближе друг к другу. В небольшом окне показалась тяжелая грузная тень — нечто, что когда-то видимо было медведем. А потом случилось зарастание и от медведя осталась только огромная, безумная от боли зверюга. Под его лапами что-то захрустело, они взмолились, чтоб это было стекло, а не чьи-то кости. Мгновения тянулись медленно, точно тот же мёд или нектар, зверь все шастал и шастал снаружи. Он то останавливался, то снова начинал бродить, то порыкивал, то принюхивался и тогда оба обмирали от страха. В такой близости от чего-то заведомо сильнее, заведомо опаснее и заведомо готового сожрать, легко было забыть даже существовании между ними стены. — Он нас не достанет,— постарался обнадежить Ли Юнь, однако дрожащий шёпот, вырвавшийся из его рта, только усугубил ситуацию, — Тут стена... — Захочет — достанет. Это не стена, а куча камней с корнями внутри. А это — голодный медведь не стероидах, — Хань Юань осторожно пополз назад, — Валим. Хрен с твоими сорняками, жизнь важнее. Ли Юнь не мог не согласиться. Так долго продержались, уже просто обидно было бы помереть по тупости. Путь назад был одновременно и быстрее и намного, намного дольше. Они шли по уже очищенным от веток коридорам, но шли медленно, еле-еле, дергаясь на каждый шорох. А когда наконец отошли достаточно далеко — поддались страху и рванули так, как не бегали уже очень давно. Всего несколько минут и они выскочили с другой стороны школьного здания. Зверюга осталась позади. Первым на траву свалился Ли Юнь, скуля о больных ногах и потирая проросшие голени. Рядом с ним, уперевшись руками в колени, стоял Хань Юань. Он загнанно дышал, отросшие волосы липли к потному лбу и шее. Ли Юнь посмотрел на него какое-то время и поднялся. Замахнулся. Отвесил другу крепкую затрещину. — Никогда больше не зови мои целебные травы “сорняками”! ——— Когда корабль причалил, то возник закономерный вопрос — куда податься? Первые высаженные люди стояли на причале, потерянные и брошенные, и только могли взирать на то, чем стал их небольшой, некогда милый сердцу городок. Тропические джунгли, не иначе. Джунгли, только шагни в которые, и не увидишь больше белого света никогда. Джунгли, оплетавшие своими корнями дома, разрушившие дороги, лезущие из окон и дверей, будто тянущие свои ветви к ним. Они извивались, хрустели корой, неспособной вынести такого напряжения, надрывались и ломались, оголяя светлый ароматный луб. За плечо его дернул Янь Чжэнмин и Ли Юнь вздохнул, будто очнувшись ото сна: — Все, пошли. Лужа хочет отыскать свой старый дом. Лужа была не глупой девочкой и пускай о ее происхождении ей никто не говорил, она каким-то догадалась что к чему, и сразу, едва ступив на сушу, потребовала пойти искать останки ее былого дома. Братья отказаться не сумели, да и совесть просто не позволила оставлять по сути ребёнка один на один с этим. Было влажно, душно и очень, очень жарко. На самом деле, они были одеты легко, во многом из-за того, что у большинства уже были растения на теле, а тяжелая шерстяная одежда приносила лишь болезненный дискомфорт, но это не избавляло от противного ощущения влажной, липнущей к коже ткани. Ли Юнь видел, как Янь Чжэнмин отодвигает ворот свитера и страдальчески корчит лицо, но у него даже язык не поворачивался назвать это очередной прихотью. В конце-концов, этот свитер Чжэнмин забрал буквально из родительского дома, его стремление сохранить его и носить как можно дольше было очень понятно. Сам-то он из дома ничего прихватить не успел и не подумал, все времени не было, а потом стало поздно. Футболку эту он стащил из разоренного магазина, стремление не имеющей ничего памятного о доме Лужи отыскать родное гнездышко он понимал и разделял. Даже если не сумеют отыскать ничего — что наиболее вероятно, как бы не хотелось обратного,— то хотя бы сделают все, что в их силах. Лужа убежала вперёд по улице, ловко перепрыгивая через щели в асфальте и корни деревьев. За ней чёрной тенью следовал Чэн Цянь, быстрый, стремительный, лёгкий точно та же ветка. Ли Юнь наблюдал за этим издалека и плёлся позади, изредка окликая беглецов и напоминая им не шуметь и не лезть куда не попадя. Когда они совсем скрылись из виду, он посетовал на ослабшие ноги и гнев Чжэнмина, а после доковылял до ближайшей лужайки. Трава на ней пахла свежестью, она казалась чем-то слишком живым во всем этом бушующем, диком, но обреченном великолепии. Когда парень тяжело опустился на неё и вытянул ноги, то с наслаждением почувствовал ту особенную прохладу росы и молодой сочной поросли, точно по волшебству снявшую так донимавшее последние годы ноющее напряжение. Ли Юнь откинул голову, подставил лицо настоящим, тёплым лучам солнца, втянул носом сладкие цветочные ароматы с легкими нотками целебной ромашки, и улыбнулся. Мимо пронёсся Янь Чжэнмин, злой как фурия из-за пропажи младших, грозящийся сровнять все это место с землей, если не отыщет своего Сяо Цяня. Ну, вслух он этого не говорил, но у Ли Юня достаточно опыта, чтобы только по тому, с каким тоном дышит их старший брат и как вздымается пыль под его ногами уловить нужное настроение. Следом плёлся Хань Юань, видимо первый попавший под раздачу. Он даже издалека умело выглядел раздражённым и держался молодцом, если бы не спотыкался на ровном месте при каждом особо резком движении Чжэнмина. И если бы не нашёл взглядом Ли Юня и не провёл красноречиво большим пальцем по шее. Ли Юнь на это прыснул в кулак. Словом, было на удивление хорошо. Хорошо ровно настолько, насколько может быть хорошо умирающим людям в умирающем мире, но это хоть что-то. Так думал Ли Юнь, наблюдая с удовольствием за ползущей по травинке букашкой, шевеля пальцами босых ног и подставляя лицо солнечному теплу. Потом он как-то неудачно кинул взгляд на кусты у порога дома, перед которым уселся. Из-за разросшихся веток и буйной листвы на него смотрел обгрызенный наполовину, почти сгнивший и проросший человеческий труп. ——— Тем же вечером улицы их маленького городка озарились сотнями костров. Это, на самом деле, были далеко не все, только те, кого успели отыскать за эти несколько часов. Рыжие языки пламени всю ночь вздымались к темени небес, озаряли ее эфемерным ощущением какого-то праведного гнева. Наверное, эти люди погибали и так и не избавлялись от своих злости и ненависти, оттого и пламя пропитывалось этими эмоциями. Несчастные, думал Ли Юнь. Он вот, например, давно понял, что надо радоваться мелочам. Несколько искорок отделись и, словно сбитые яркие звездочки, упали на землю. Хань Юань пнул их, Ли Юнь проследил его движение и печально улыбнулся. Отчего-то думалось, что пламя Хань Юаня будет такое же, только куда выше, достигнет самого свода Небес и сожжет его дотла. И так все закончится. Впрочем, если не получится у Хань Юаня, то получится у других: все-таки упёртых баранов, даже в глубине души не желавших мириться со своей судьбой, в их семье хватало. Ли Юнь мог бы быть таким же, может был таким. Но все слишком изменилось. Во тьме ночи горели огни, пахло жареным мясом и древесным углём. Слышались тяжёлые вздохи, только они и нарушали тишину. ——— Однажды утром Ли Юнь вытащил Хань Юаня на другой конец города. Пришлось немного приврать, да, но эта ложь стоила того. — Долго ещё, жабоголик? Куда ты вообще собрался в такую рань, чего не спится? — Терпи, почти долезли. — Ты то же самое пять минут назад говорил. — Это правда стоит того, просто поверь мне! Ты будешь в восторге. Хань Юань ворчал, бесился, но послушно лез следом, измазывая в грязи джинсы и ботинки. Хань Юань кидал злобные взгляды и замечания, но все же верил. Это грело душу и Ли Юнь все сильнее хотел действительно порадовать его. С холма, на который они взобрались, открывался чудесный вид. Стоило усесться на качели на вершине, чуть-чуть раскачаться, позволить ощущению короткого полёта захватить себя и получалось, до ужаса легко на самом деле, поверить в возможность взлететь по-настоящему. В то, что вот-вот эти волны зелёного травяного океана, сверкающие в раннем рассветном золоте, окажутся у тебя под ногами, что горы, обступившие их город гигантскими наблюдателями, больше не будут помехой, больше не будут самым большим, что видел глаз, а останутся лишь лоскутами на необъятном гобелене земли. Так легко было поверить, что от ветра в ушах, опьянения первозданной свободой и смертоносной смерти с самым золотым солнцем тебя отделяет всего лишь лёгкий толчок. Что разбегись, спрыгни с холма, расставь руки — и пари, пари, пари, растворяясь в дымке небес и мироздания. Все эти сказки Ли Юнь рассказывал маленьким Чэн Цяню и Хань Юаню долгие десять лет назад. Эти же сказки он вспоминал сейчас, смеясь и чуть-чуть надеясь. Надежды оправдались — в глазах Хань Юаня, темных и усталых, отразилось что-то старое и живое, будто те детские давние фотографии, на которых он выглядел совсем не похожим на себя нынешнего, на секунду заняли его место. Под ними скрипела древняя, оплетённая вьюнком, качель. Вдали разгорался рассвет. У подножия холма волнами шла бескрайняя зелень. Ли Юнь чувствовал, как внутри него что-то живет, растёт, заполняет его. Ли Юнь знал, что скоро умрет. Ещё он знал, что скоро умрет весь мир, не так скоро как он, но все же. А ещё ему было совершенно плевать. Он смеялся над детскими сказками с дорогим сердцу человеком, дома его ждала сытная дичь и любимые травы, а неподалёку пели лягушки. Ли Юнь давно научился ценить мелочи и этих мелочей в его угасающей жизни становилось все больше. Ему это нравилось