Огнём и мечом

      Когда Филиппу докладывают о прибытии Лилит Клоторн, он приказывает освободить зал. Настало время первые встретиться с новой главой Императорского ковена с глазу на глаз — и лишние уши им ни к чему. Распоряжение исполняется беспрекословно. Золотой Страж бесшумно исчезает в тяжёлых складках портьеры, охранники у дверей рассыпаются в разные стороны. Несколько секунд Филипп наслаждается тишиной и одиночеством — его взгляд прикован к уродливому сердцу Титана, мерно стучащему позади трона. Даже сквозь этот гул, пробирающий до самых костей, Император слышит мягкие шаги и шелест юбки. Когда он оборачивается, Клоторн торопливо опускает взгляд.       В глазах Филиппа новая глава Императорского ковена обладает рядом серьёзных преимуществ перед своими предшественниками. Никаких дополнительных конечностей, уродливых рогов, лишних пар глаз, наростов на теле — и прочих богопротивных изъянов. Иллюзия нормальности, которой Уиттебейну до сих пор не хватает. Этот мир под завязку кишит уродцами разных мастей — каждый раз, когда Филипп думает, что наконец-то привык, дьявольская утроба Кипящих Островов извергает из себя очередную мерзость. Отвратительно и порочно всё, на что падает его взгляд, надёжно спрятанный маской. Каждый демон смердит изнутри, любая ведьма — даже самая хорошенькая — носит под рёбрами серый комок плоти, туго перетянутый жилами, качающий внутри неё грязную кровь и омерзительную магию. Дефект, который варвары по ошибке называют сердцем.       Обычно Филиппу не требуется напоминать себе об опасностях и коварствах этого мира. Он знает о ведьмах всё — и он достаточно силён духом, чтобы не пасть от их чар. Уже не просто человек, но воплощённая идея, лозунг, девиз. Сиятельный рыцарь и охотник на чудовищ. Ни разу за всю его долгую — мучительно и восхитительно долгую — жизнь Императору не приходилось бороться с порочными соблазнами. Но даже ему приходится признать, что вошедшая женщина красива, как может быть красив единственный цветок в гниющей куче падали.       — Мой император, вы хотели меня видеть.       Лилит опускается на колено у подножия трона. Взгляд в пол, поза — сплошная покорность, робость кролика, пойманного в ладони. Она не знает, собираются её похвалить или проклясть — совсем недавно заняла должность, ещё не научилась читать намерения Императора по сотням тех мелких подсказок, что он великодушно оставляет подданным. Филипп выпрямляется на троне и скользит задумчивым взглядом по тёмным волосам, обнимающим её спину, ровным складкам белоснежного плаща. Ловит себя на мысли, что хотел бы стащить его с чужих плеч, чтобы… что? — желание остаётся во рту горьким привкусом, кислым предчувствием чего-то нехорошего. Так он чувствует себя, когда общается с Коллектором. Или когда понимает, что очередной Золотой Страж готовится выкинуть какой-то грязный трюк. В последнее время подобное случается всё чаще. Даже сейчас ему не хватает по-настоящему верных людей. Филипп пытается разглядеть лицо Клоторн сквозь тёмные пряди, изящно спадающие на лоб.       — Я не забыл о твоей просьбе, Лилит, — наконец отвечает он, не размениваясь на приветствия.       Филиппу нравится этот зал. Голос отражается от стен бархатным эхом, даже когда он шепчет. Лилит не шевелится, не вскидывается радостно — лишь кончики ушей вздрагивают, Император полагает, что от волнения. Ах да. Уши. Уиттебейн расслабляется. Эта женщина — такая же, как и остальные ведьмы, насквозь испорченная, порождение Сатаны. Даже у самых прекрасных из его детей сохраняется этот крошечный изъян. Её волосы могут быть шелковисты, а кожа нежна, но кончики ушей остаются острыми, как у дикой рыси. Когда он задумывается над этим, фантомная боль в очередной раз простреливает виски. Где-то на подкорке сознания поднимает хищную тупую морду воспоминание.       Нож с глухим стуком падает на пол, когда Филипп рычит и ругается сквозь стиснутые зубы. Крови не так много, как он боялся, но от её запаха всё равно кружится голова — медь оседает на корне языка, на волосах, пропитывает воротник насквозь. Он почти ничего не видит от боли, хватает воздух судорожными глотками. В сарае, куда он завалился, чтобы не перепачкать кровью комнату в таверне, воняет сеном и животным мускусом. Здесь нет зеркал, но Филипп, пальцами щупающий горячую, мокрую мякоть ушных раковин, понимает, что ему удалось придать им подобие треугольников.       Даже если нет — будь он проклят, если попробует ещё раз провернуть нечто подобное. Уиттебейн поливает раны местным подобием вина, затем накладывает тугую повязку заранее принесёнными обрезками рубашки. Те мгновенно пропитываются красным. Филипп заранее ненавидит завтрашнее утро — придётся отдирать ткань вместе с мясом. Зато теперь ни один вшивый демон не посмеет что-то вякнуть в адрес проповедника Белоса, его альтер-эго. Погружённому в злорадные мысли и скулящему от боли, Уиттебейну не сразу удаётся расслышать влажное чавканье в глубине сарая. Оказывается, всё это время за ним наблюдал местный скот. Чудовища, поведением напоминающие свиней в родном мире Филиппа, довольно кряхтя, доедают обрезки его плоти.       Когда мужчину выворачивает желчью прямо на деревянный пол, они с радостью сжирают и это.       Филипп кривит губы, пользуясь тем, что за маской не видно лица. Призраки прошлого бывают надоедливыми, но они же держат его в тонусе. Не позволяют забыть о том, почему он хочет уничтожить этот мир — почему этот мир заслуживает участи быть уничтоженным. Лилит, понятия не имеющая, о чём он сейчас думает, наконец-то подаёт голос.       — Я безмерно благодарна вам, мой император, — осторожно произносит она. Слова вязнут в прохладном воздухе тронного зала, одинокие, тихие, не имеющие смысла. Филипп лениво размышляет, наберётся ли ведьма смелости, чтобы спросить, как именно он собирается излечить её… кажется, сестру? Совиную Леди, камешек преткновения в океане его блестящих и благородных планов. Монстра из Бонсборро, очередное доказательство ущербности Кипящих Островов. Вспоминая отвратительное создание, он снова переводит взгляд на Лилит. Утончённая глава ковена, шёлк юбок, тенарова синь ресниц, тёмная помада. Как из одного семечка проклюнулись такие разные побеги?       Хотя, кому, как не ему знать, что порой сестринская — братская — кровь оказывается не гуще дождевой воды.       — Я знаю. Тебе следует быть благодарной, — он позволяет холодной улыбке просочиться в голос. — Но чтобы я мог исцелить твою бедную сестру, ей необходимо присоединиться к Ковену. Ты понимаешь меня, Лилит?       Она кивает, не раздумывая.       — Вы хотите, чтобы я убедила её присоединиться.       — Убедила? — Филипп издаёт смешок. Что-то внутри него хищно вскидывается, когда он подмечает крупную дрожь, трогающую ведьму при этом звуке. — Это достаточно мягкая формулировка, Лилит. Титан не покровительствует тем, кто исповедует дикую магию. Чем дольше Совиная Леди колдует на свободе, тем опаснее это для неё самой, — он выдерживает паузу, которую можно было бы интерпретировать как сочувственную или угрожающую — если бы Филипп позволял эмоциям брать над собой вверх. — Я нахожу твои достижения в моём ковене весьма… удовлетворительными. И я уверен, ты не позволишь мне усомниться в твоей пригодности и дальше, Лилит.       Нет нужды произносить её имя так часто, но Уиттебейн позволяет ему срываться с губ снова и снова. Возможно, дело в том, что ему нравится злая ирония — женщина, носящая имя супруги Дьявола, служит силам света. Служит ему. Филипп не обманывается: он может быть тщеславен. С другой стороны, разве будущий спаситель человечества, очиститель скверны, не может позволить себе парочку послаблений, одну крошечную слабость? Уиттебейн считает, что свет его души испепелит любую грязь, приставшую к телу.       — Я не разочарую вас, мой император.       Лилит наконец поднимает на него взгляд. Влажная тёмная глубина её зрачков напоминает Императору о самой Бездне.

…

      Конечно, она его разочаровывает. Как и все другие.       Никто не может быть достаточно, чёрт возьми, хорош, никто в этом треклятом мире не может достойно делать свою работу. Единственное исключение из правил — он сам. До недавнего времени прилежанием отличался и маленький Золотой Страж — его ручная гончая, мальчик-волк, мальчик-успешная-попытка — но, увы. Похоже, от судьбы невозможно убежать. Когда-то бог вложил его брату в уста змеиный язык, и даже смерть не смогла его исправить. Все Стражи — поломанные пародии на когда-то близкого ему человека, никто из них не способен на настоящую верность. Хантер притворяется, что не напуган; Филипп притворяется, что не слышит чириканье палисмана под крышей Дворца. Сейчас он не может создать нового помощника — слишком мало ресурсов, слишком близок День Единения — поэтому довольствуется дефектным. Ничего. Уиттебейн уже привык разочаровываться в тех, кто задумывался безгрешными.       Но Лилит. Почему-то его беспокоит, как быстро она приходит в негодность.       — Я сожалею, мой император.       Голос женщины дрожит. Филипп не выходит к ней, остаётся в тени — ему доставляет смутное удовольствие смотреть, как бегают глаза ведьмы по тронному залу, как она пытается понять, откуда ждать удара. Словесного, конечно. Император никогда не поднимал на неё руку — он милосердный правитель, в конце-концов. Плечи Клоторн мелко дрожат, и Уиттебейн с мрачным удовлетворением размышляет, не пойти ли против собственных принципов.       — Ты сожалеешь, Лилит? — интересуется он. Голос раздаётся отовсюду, и глава ковена замирает, практически не дыша. Она всё также красива, как и несколько лет назад, когда он впервые задумался об этом. Единственное различие: теперь Филипп намного злее, чем в тот день, когда приказал ей поймать Идалин. — О том, что Совиный Зверь до сих пор на свободе — или о том, что ты так чертовски бесполезна?       Ведьма не отвечает. Бледные пальцы стискивают ткань платья. Филипп бесшумно появляется за её спиной и накрывает дрожащую руку ладонью, закованной в железную перчатку. Дыхание Лилит прерывается, но она не смеет обернуться. Такая гордая с подчинёнными, жестокая с врагами, язвительная (Филипп знает обо всём, что происходит в его владениях) — и такая покорная сейчас. Уиттебейн скользит выше, на запястье, большим пальцем обводит метку ковена, оставляет длинные красные царапины на светлой коже. Вторая рука ложится ей на плечо. Император убирает волосы Клоторн за спину, касается ключицы, запакованной в тёмную органзу. Он не может почувствовать тепло или текстуру кожи — не в этих одеждах — но сам факт прикосновения достаточно притягателен. Когда он вообще прикасался к кому-нибудь подобным образом?       Перед тем, как он заканчивает проповедь и исчезает в клубах дыма (новая комбинация глифов, весьма удачная, стоит заметить), Филипп — вернее, будущий император Белос — ловит на себе смущённый взгляд. Миловидная ведьма ходит на все его выступления, и явно не ради того, чтобы узнать о вреде дикой магии. У неё пышные волосы, маняще-простые завязки платья и мягкие на вид губы, но Филипп всё равно отводит взгляд. Грязные остроухие черти. В его памяти слишком свежа рана, оставленная Калебом — каким человеком бы он был, если бы точно также поддался греховным желаниям? Филипп с головой бросается в изучение магии. О селянках, провожающих проповедника горящими взглядами, он больше не думает.       Что же изменилось с тех пор? Филипп не чувствует в себе дьявольского огня, он не хочет ведьму в том самом смысле, который порицается Священным писанием. Просто… Лилит ощутимо потряхивает в его «объятиях», и Император с жадностью ловит эту дрожь. Получить её — ещё раз доказать собственную силу. Охотник на ведьм и его прекрасный трофей. Да и разве не в каждой Еве сокрыта Мария? Так ли грешен тот, кто пытается наставить дьявольское отродье на путь истинный — любым способом?       — Мой император, вы… — задушенно зовёт Лилит, и Уиттебейн убирает руку от горла. На бледной коже над воротом платья остаются следы — намечающиеся синяки похожи на разводы перванша и киновари. В этих перчатках сложно рассчитывать силу — а он сам отвык контролировать себя. В конце-концов, Золотые Стражи — единственные, к кому Император мог прикоснуться во тьме этих залов — могли стерпеть что угодно. Клоторн же… так легко сломать.       — На этот раз я прощаю тебя, — шепчет Филипп ей в затылок, растягивая губы в благосклонной улыбке, которую Лилит всё равно не может увидеть. Его ладони исчезают с её рук. — Но моё терпение не бесконечно, помни об этом, Лилит. До следующего новолуния дикая магия должна быть искоренена.       Когда Лилит наконец рискует обернуться, позади никого нет. Она непослушными пальцами касается запястья — царапины кровоточат.

…

      Отныне Филипп мало чего ждёт с такой силой, как их встреч в полумраке тронного зала. Он знает, что Лилит атакует Совиную Леди с дьявольским упорством, бросает на это все силы — и он знает, что у неё ничего не получается. Раньше этот факт отзывался внутри глухим раздражением, но сейчас… к нему примешивается щекочущее предвкушение. Императору, разумеется, не нужны оправдания, чтобы касаться Клоторн — но забавно видеть, как она винит в том, что происходит, себя. Как будто если она преуспеет в своей маленькой охоте, Уиттебейн оставит её в покое. Напротив, с каждым разом ему хочется урвать кусок покрупнее. Синяки сползают с её горла на грудь и бёдра, Император отказывается от железных перчаток, зачастую ведьма лишается одежды ещё до того, как может начать доклад.       Слова — бутафория. Декорации, в которых они существуют по чьей-то нелепой прихоти. Ошмётки цивилизации, которую Филипп в любом случае собирается предать огню. Но Лилит об этом пока не знает. Тем не менее, она никогда не говорит «нет». Когда Император замечает это вслух, женщина отводит взгляд. В ту ночь Филипп понимает — она боится, что он не послушает. До тех пор, пока заветное слово не сказано, ведьма может притвориться, что всё происходящее далеко от насилия. Как очаровательно, смешно и жалко.       В одну из бесчисленных ночей он впервые снимает маску. Ничего сентиментального — просто в ней неудобно, а он всё-таки человек, хотя и Спаситель. Об этом всё равно никто не узнает, а Лилит не скажет. Уиттебейн видит её всю, как на ладони — преданность побитой собаки, послушно несущей поводок избивающему её хозяину. Восхищённое, наивное создание, до сих пор замирающее от любого прикосновения. Тем не менее, сейчас и здесь, Филиппу почему-то важна её реакция. Совсем скоро он вернётся в человеческий мир. Нужно привыкать глядеть на людей не через твёрдость маски — и мириться с тем, что на него будут смотреть в ответ.       Сердце Титана пропускает несколько ударов, когда Лилит, заворожённая, тянет ладонь к шраму, пересекающему его лицо. Её колдовские глаза в темноте — аквамарин и Нетварный свет — нагота целомудренно прикрыта плащом, тёмные волосы вьются на концах. Она всё ещё боится, но теперь Филипп чувствует натянувшуюся между ними красную нить. Было бы здорово — мурлычет голос в его голове — показать её всему человеческому миру. Завернуть в органзу и шёлк, усыпать золотом, и оставить при себе. Генерал Уиттебейн, славный охотник на ведьм, очиститель скверны, огнём и мечом разящий демонов — и его молчаливая синеглазая Мария с росчерком тёмной помады на губах. Они бы хорошо смотрелись на портретах, которые после его возвращения, разумеется, будут писать лучшие живописцы Англии.       В ту ночь Филипп не отпускает Лилит из своих покоев. Он не боится за свою жизнь — его ручная ведьма не сможет навредить тому, кто движением пальца ломает камень и подчиняет чужую волю. Сквозь дрёму он слышит её прерывистое дыхание — и впервые за долгое время в его снах нет Калеба. Только холодный дождь, не оставляющий на коже волдыри, и чьи-то мягкие прикосновения.

…

      Лилит нет несколько дней, а когда она возвращается, то за её спиной — отряд смертельно напуганных стражников и весьма приятный сюрприз. Лилит опускает к его ногам беснующееся связанное тело — Совиный Зверь во всей своей дикой красе. Император некоторое время разглядывает тупую морду зверя — тот визжит и царапает мраморные полы. При себе у монстра ни ключа, ни двери, но это лишь вопрос времени, когда Филипп сможет их добыть — ведь теперь маленький питомец Совиной Леди, человеческая девчонка, совсем одна. Уиттебейн довольно хмыкает и притягивает Лилит к себе за талию. Пальцы ложатся на кожу, болезненно-горячую под несколькими слоями ткани, так легко, будто всегда ей принадлежали. Клоторн не сопротивляется, но во всём её теле ощущается тяжёлая одеревенелость. Она слабо улыбается.       — Мой император, после стольких бесплотных, разочаровывающих попыток, я наконец-то привела Идалин. Теперь вы можете… — она запинается, в огромных глазах Филипп может прочитать — «Оставить меня в покое» — но Лилит заканчивает предложение иначе. — Исцелить её, и Совиная Леди присоединится к Императорскому ковену, чтобы вам служить.       — О, не будь такой наивной, Лилит, — он не может отказать себе в удовольствии притянуть ведьму ещё ближе. Стражники, столпившиеся вокруг Идалин, опускают лица, неразличимые под масками. — Я не собираюсь её исцелять. Совиный Зверь будет подвергнут петрификации — и выставлен на всеобщее обозрение. Это то, что случается с теми, кто не соблюдает волю Титана, моя дорогая.       Женщина выглядит совершенно опустошённой. Её руки мелко подрагивают, лицо бледно, как мел. Уиттебейн лишь приподнимает уголки губ — время лечит. Да и, честно говоря, он не видит ничего плохого в апатии, накрывшей Лилит — чем она спокойнее, тем лучше. Его маленький трофей идеален внешне, самое время начать огранку его внутренней стороны. Он делает шаг вперёд и приказывает стражникам оттащить Зверя наверх — скоро там всё будет готово для церемонии окаменения. Почему-то его люди медлят.       Император успевает лишь подумать, что что-то не так — и в ту же секунду его пытается сбить с ног… какой-то червь с совиной мордой? Стражники скидывают маски, и Филипп утомлённо закатывает глаза — конечно же, это человеческий ребёнок и его странный мохнатый приятель. Иногда Уиттебейн не понимает, как так получилось, что они с Луз принадлежат к одному виду. Девочка нахальна и совершенно не умеет выбирать союзников… впрочем, ему только на руку, что она здесь — сможет, не отходя далеко, выбить информацию о портале. Император телепортируется с траектории атаки червя (теперь он вспоминает: это чудовищный дом Совиной Леди) и вытягивает правую руку, ощетинившуюся сотнями игл, в сторону девочки. Та взмывает вверх с помощью ледяного глифа — и тогда Филипп хватает вместо неё зверька.       Тот тявкает что-то неразборчивое, а потом пытается поджечь руку Филиппа. Кажется, все в этой мерзкой семье освоили магию Титана. Как будто это им поможет.       — Не скажу, что я удивлён вашему раздражающему умению путаться под ногами, — холодно улыбается Император, снова исчезая во вспышке телепортации. Теперь он у детей за спиной. Прежде чем Луз успевает хотя бы подумать о том, чтобы использовать глифы, он отшвыривает их в стену. Прибить не получается — удар смягчает червь — но маленькие паршивцы всё равно изрядно потрёпаны. Филипп шевелит пальцами — и из-под земли вырываются чудовищные отростки. Сжимает кулак — и они пригвождают всех троих к полу, не давая даже вдохнуть.       — Отпусти нас! — вопит девчонка, пальцами пытаясь начертить какие-то символы в грязи. Её упорство поражает, но сейчас Уиттебейн не настроен на комплименты — а потому позволяет ещё одному отростку обвить ладонь Луз. Он не ломает ей руку только потому, что помнит — она тоже человек. Раздражающий, надоедливый, явно не той же расы, к какой принадлежит сам Филипп — но всё-таки человек.       — Как трогательно, — он выпрямляется во весь рост. — Вы пришли за этим чудовищем?       Он кивает в сторону Совиного Зверя и осекается. Ни Идалин, ни Лилит там больше нет. В следующую же секунду его пронзает боль — Совиная Леди сбивает Императора с ног и запускает лапы с острыми когтями прямо в плоть, кажется, дробя мышцы. Она удивительно сильна в своей проклятой форме, а он порядком дезориентирован.       — Ты, ублюдок, посмел тронуть мою сестру! — визжит Зверь, отточенными движениями когтей разрывая тело Уиттебейна на кусочки. Его маска катится вниз по ступеням, но стука не слышно — всё заглушает чавканье крови и неистовый рёв чудовища. Прежде чем Филипп успевает хоть что-нибудь сделать, его ослепляет голубая вспышка заклинания — и в следующую секунду горло вспарывает лезвие зачарованного клинка. На фоне кто-то кричит детям отвернуться, слышится топот ног стражников.       Уиттебейн наконец понимает: ловушка. Конечно же, Совиный Зверь не был связан. Эти несколько дней нужны были не для того, чтобы поймать Идалин — а для того, чтобы объясниться с ней. Рассказать о синяках, плаще, железных перчатках. Конечно же, всё это затеяла…       Теряя сознание, он пытается разглядеть лицо женщины, вспоровшей его горло. Почему она не смотрит на него?       Аквамарин и киноварь. Огонь и холодный дождь. Почему?       Император умирает, и никто не оплакивает его.