(Не)любовь

— Ненавижу тебя! Слышишь?! Ненавижу! — сжатые кулаки бьют по глади воды. Слышится всплеск, а отражение светло-голубого неба заходится рябью; с ближайшего дерева слетает ворон, начиная кружиться над небольшой сгорбленной фигурой, истошно каркая. Иван вздрагивает и прижимает мокрые, холодные ладони к лицу, тяжело дыша: нельзя, нельзя быть таким громким. Рамай не знает, что он здесь, иначе бы давно отправил людей, и нельзя, чтобы узнал — простыми тумаками не отделается за нарушение отчётливого приказа не покидать лагерь.       Рука спускается вниз, касаясь железного ошейника, бывшего на шее слишком долго, чтобы не привыкнуть, чтобы не стать частью Ивана. Когда-то, может ещё лет сто назад, Русь сделал бы всё, что угодно, лишь бы снять этот позор, лишь бы лишиться чужой власти над собой, но многое изменилось. Железо всё также с болью впивается в истерзанную шею, давит, не давая глубоко вздохнуть, но даёт то, в чём так долго нуждался Иван — чувство защищённости.       Дыхание выравнивается, становясь более глубоким; голова кружится, лёгкие горят. Холод на лице более не отрезвляет, но и сам Русь отошëл от эмоций: в руке лежит небольшой кинжал, украденный у даруга, а в груди — решимость. Один быстрый взмах и длинные мягкие волосы остаются в другой руке, прижимая к земле тяжким грузом. Русь, не смотря на них, бросает локоны наземь, готовясь к следующему шагу, более ответственному и серьёзному. Руки пробирает дрожь. Сделать это намного тяжелее.       Иван поджимает губы, боль в теле вновь напоминает о себе, расползаясь спазмом в пояснице, расцветая синяками на запястьях и бёдрах и придавая больше мрачной уверенности.       Ты так прекрасен, урус.       Русь сжимает кинжал двумя руками, не смотря в водную гладь, и поднимает на уровень лица.       Какая мягкая кожа… Какие глаза…       Пальцы сжимаются до побелевших костяшек, до мимолётной судороги.       Ты пленил меня. Очаровал до безумия.       Небольшой взмах, секундное ожидание боли и… Ощущение сильной руки, сжимающих его собственные. Русь не помнит, как успел закрыть глаза, но теперь боится открыть их, боится, ведь знает, кого увидит пред собой.       Между ними звонкая тишина, даже ворон, вновь севший на ветку, молчит, не позволяя себе и шороха, а ветер улетел дальше, не смея беспокоить. Кинжал ловко забирают из резко обмякших рук. — Посмотри на меня.       Русь не хотел, но повиновался, раскрыл помутневшие глаза, смотря на Рамая. На Орду. Мужчина не улыбался, как бывало обычно, но и не кричал. Лишь смотрел сверху-вниз, сжимая кинжал. Его взгляд метался от бледных рук к лицу и ставшими короткими волосами. Рамай убрал оружие и присел перед Иваном, взяв его подбородок и притянув к себе, заставляя наклониться вперёд. — Что ты делал?       Русь опустил взгляд, прикусывая губы. Решимость исчезла, на её место пришёл страх и вина. — Урус, — Рамай сжал подбородок сильнее, — хм… Знаешь, мне даже нравится так. — Рука ложится на макушку, поглаживая и пропуская короткие локоны меж пальцев, слегка сжимая. — Чтобы ты не сделал со своим чудесным лицом, если бы я не пришёл, это бы не сделало тебя хуже.       Орда прижимает всхлипывающего Ивана к себе, нежно поглаживая по спине, пока тот содрогается в рыданиях. В груди сплетается тугой комок из чувств: отвращение, страх, стыд и благодарность. — Ну-ну, Ванечка, что же ты? Поторопился, с кем не бывает? — Русь качает головой, сжимая одежды Орды в кулаках, утыкаясь куда-то в грудь и вдыхая такой удивительный запах: сушёные травы, костёр и кровь. — Глупенький, глупенький урус. Тебе повезло, что я люблю тебя. Ты же знаешь это?       Иван кивает, судорожно хватая воздух ртом и прижимаясь к Рамаю ближе, словно не он прошлой ночью брал его на мягких подушках, не внимая мольбам и плачу; словно не он надел на него ошейник и лишил свободы; словно не он стал причиной его страданий. — Простите… Простите, господин… — Ты ещё сможешь искупить свою вину.       Русь знает, что виноват, знает, что подвёл своего господина и расстроил его. Рамай заботился о нём так, как умел и любовь показывал так, как привык. Разве это причина вести себя так неблагодарно? Разве стоит это того, чтобы калечить себя, когда он так прекрасен? Когда дарует этим радость господину? — Мне жаль…       Орда лишь качает головой и отстраняет его, оставляя короткий поцелуй в висок, в скулу, а после и на губах, улыбаясь, когда Иван податливо приоткрывает рот. Русь напрягается всем телом, когда чужой язык касается его собственного и вновь зажмуривается. Руки Рамая поглаживают его по затылку, по пояснице, вызывая мурашки. Узел в груди сплетается сильнее, но мысли полностью вылетают из головы. Остаётся только жар чужого тела, так резко контрастирующий с холодом его собственного, и сухие губы, напористо целующие его.       Иван постепенно привыкает, руки продолжают сжимать одежды, но лишь для того, чтобы не упасть окончательно и странное тепло пробуждается внутри, пока под закрытыми веками собираются слёзы.       Рамай отстраняется медленно, смотря на покрасневшее лицо из-под полуопущенных ресниц, поглаживая мягкую щёку. — Я так люблю тебя, мой маленький урус. — Не голос, перешёптывание листьев на появившемся ветру.       Иван молчит лишь секунду, прежде чем ответить, толком не придя в себя. — Я тоже люблю вас, господин…