Искупление

      Утро сегодня было какое-то странное.       Я не мог объяснить, что именно не так, потому что всё, что мне показалось странным, было совершенно обычной будничной рутиной.       Я разлепил глаза около десяти утра. Лежал какое-то время, расставив руки в стороны. Когда наконец соизволил полу-подняться, а потом наклониться, чтобы взять телефон с пола у кровати, время на нём гласило десять двадцать и никаких уведомлений. Поднимать его с пола, к слову, было ебать как неудобно, но при этом оставалось самым оптимальным вариантом, потому что пододвигать куда-то маленький шкаф, что стоял у кровати с моей стороны вместо тумбочки, мне уже который год было пиздец как лень.       Я, запоздало одевшись в чёрную футболку и тёмно-зелёные домашние штаны, на минуту просто присел на крае кровати, думая, зачем я вообще, собственно, проснулся.       Местами даже серьёзно.       Первой в голову пришла мысль, что у меня сегодня выходной. Второй — что это, блять, логично, иначе бы подскочил я не в десять утра, а в половину восьмого. Третьей — что Куромаку по какой-то неведомой мне причине уже за пределами комнаты, что вообще по утрам бывает редко. Сегодня у него был точно такой же выходной, и я сомневался, что он решил намылиться куда-то с утра пораньше.       Письменный стол, который я почти полностью с доброй совестью ему передал, он очень полюбил, и обычно в такое время сидел за ним, что-то расписывая. Я никогда не понимал, чего он там так много пишет, да и, если быть честным, не особо хотел.       От мыслей об этом я невольно кинул взгляд в угол, где стоял несчастный предмет мебели, с удивлением обнаружив, что вещи на столе не лежат в привычном для его нового хозяина маниакальном порядке. Тютелька в тютельку, сантиметр к сантиметру. В те редкие разы, когда мне приходилось что-то у него брать, Куромаку неимоверно бесился, поправлял всё снова в какой-то странный порядок, а потом смотрел меня очень внимательно, будто о чём-то размышляя.       На самом деле я не мог понять, почему он всё ещё был со мной. Согласился жить, помогать по дому и приносить в него деньги. Потом — встречаться.       Я не знал, чем таким я мог это заслужить, но зато я с точностью мог сказать, чем он так заинтересовал меня.       Ему это, впрочем, не требовалось. Поэтому я никогда и не озвучивал, несмотря на то, что вина за наше «схождение» всегда была где-то на фоне и пищала, как маленькая и противная мошка.       Прибить её было нечем.       Когда я всё-таки соизволил встать и пройти дальше спальни, Куромаку обнаружился в гостинной, читающий какую-то старую пыльную книгу в домашних шортах и околодомашней рубашке. Произведение я не узнал, потому что весь тот книжный стеллаж, что был в гостинной, остался от владельцев квартиры — я в него не принёс ни штуки, да и вообще практически не дотрагивался.       — Доброе утро, — Куромаку прерывает тишину первым. Поднимает взгляд и закрывает книгу, даже не удосужившись посмотреть, на какой странице закончил читать. — Я уже думал, ты планируешь спать до часу.       Я только фыркаю.       — У меня законный выходной. Я что, поспать в него нормально не могу? — вопрос выходит риторическим, поэтому я задаю другой. — Ты сам-то давно встал?       — Час назад. Час и... — он смотрит на настенные часы на противоположной стене, которым, кажется, лет двести. — И пятнадцать минут.       Ровно. Прокомментировать то, что мне абсолютно всё равно, не решаюсь. Только киваю, а потом подавляю зевок. Собираюсь идти на кухню, чтобы хоть поставить чайник, но он окликает опять.       — Давай я что-нибудь приготовлю, — я удивляюсь его сговорчивости, потому что обычно в этом доме готовить приходится мне. — Сам ещё не завтракал.       — Запоздал ты сегодня. Не по режиму, да?       Усмехаюсь.       А он вдруг хмурится и как-то странно нахохливается, будто воробей при наступлении зимы.       — Хватит в это тыкать.       Я вижу, как он сжимает книгу, и искренне не понимаю, чего такого я сказал.       — Да ничего я не тыкаю. Просто я за этим наблюдаю. Мне забавно, — отговариваюсь, пожимая плечами. Натягиваю совершенно лишнюю здесь улыбку, — подумаешь.       — Забавно — это когда ты смотришь и усмехаешься. А не когда смотришь, усмехаешься и каждый раз напоминаешь, что это якобы странно выглядит. Какое тебе дело, какие системы я себе строю? — он, почему-то, не на шутку взбесился. — Мне с ними жить проще. В отличие от тебя, в моей жизни хотя бы какой-то порядок есть.       А я возмущаюсь тому, что ничего не делал, но всё равно получил. Как и всегда. Да что я такого сказал-то?       — Да никакое мне не дело. Я просто пошутил, сечёшь? Если ты не заметил, ты со мной живёшь, и я это каждый божий день наблюдаю. Единственный раз, когда ты не занимался какой-то компульсивной хренью, вроде раскладывания ручек по миллиметрам или расставления салфеток ровно по половинам с обоих сторон, так это на последний праздник и в тот день, когда я тебя трахнул первый раз!       Я осекаюсь. Смотрю на него, поджимая губы и осознавая, что ляпнул ахуеть как некстати.       Он смотрит в ответ с нечитаемоей эмоцией, и прежде, чем он может что-то возразить, я, как ёбанный дегенерат, добавляю.       — Хотя тогда, может, и нет...       Его тонкие губы сходятся в прямую линию.       Стою и думаю, что вот сейчас я, наверное, бросил бы себя нахуй.       — А ты как будто уже и не помнишь, — наконец-то зло бросает он, оставляя книгу на кресле. Встаёт и уходит на кухню. Наверное, решил, что отвечать что-то будет бесполезно.       Я бы тоже себе ничего не отвечал.       И это меня почему-то пиздец как сильно задевает.       Я помнил.       Помнил, как будто это было вчера.       Запыхавшийся Куромаку стоит перед моей дверью. Он в панике, я сразу это замечаю — у него никогда раньше так не бегали глаза. Прежде чем осознать, что вообще происходит, на меня накатывают флешбеки. Время, когда мы жили в одной квартире из-за того, что ни у кого не было финансов на свою собственную, стоит перед глазами. Как мы ссорились из-за мелочей, как не могли поделить площадь, как готовили каждый по очереди громадные кастрюли на всех сразу, как несмотря ни на что долго не решались уехать прочь. В свободное плавание.       Прежде чем что-нибудь ответить, я втыкаю на месте несколько секунд, которые для меня кажутся чуть ли не вечностью.       Он почти не изменился — только лицо более уставшее, и руки трясутся сильнее, чем обычно. Он тяжело дышит, а в следующее мгновенье быстро начинает говорить.       — Не знал, куда ещё прийти. За мной копы. Сейчас абсолютно неважно, почему и как, но если тебе это нужно… Я никого не убивал, и даже не калечил. Мне срочно нужно спрятаться, всего ничего! День-два, возможно — три, но это, если разрешишь. Вару, пойми меня, я помню, какие натянутые у нас были отношения, но это действительно важно. Я отплачу тебе позже, если…       Не знаю, как умудрился запомнить эту речь.       Он тараторит. Я перебиваю, мягко говоря, в ахуе.       Отвечаю чем-то саркастичным, потому что не нашёл ничего лучше — не каждый день к тебе приходит старый товарищ, рассказывая о том, что его вот-вот посадят.       Он продолжает уговаривать. Сетует на то, что мне — несложно, а ему — очень надо. Говорит, что я наверняка его понимаю, и это меня неиронично оскорбляет. Он явно намекнул на то, что я тоже не самый честный человек. В отличие от Куромаку, однако, я за это время не успел никуда вляпаться.       А потом я вставляю это, блять, злосчастное «отсоси, потом проси» — не подозреваю, чем это обернётся.       Считаю крайне удачной шуткой.       На самом деле просто нервничаю.       Сейчас, вспоминая, хочу блевать и ударить себя по лицу.       Он паникует всё больше. Мы одновременно замечаем полицейские мигалки через окно на лестнице, я пугаюсь и сам.       Он говорит, что готов отсосать.       Затаскиваю его внутрь.       Не знаю, чем руководствуюсь — головной болью в последний месяц, отсутствием партнёра хотя бы на одну ночь или просто тем, что я ёбанный мудила.       Раньше, вообще-то, не был, но в тот момент, должно быть, стал.       А потом…       Потом он отсосал. К концу у него тоже встал. И я взял, я, блять, взял его в спальне. С самым нахальным видом, на который был способен.

***

      — Куромаку?       Когда всё кончилось, мои мозги начали потихоньку вставать на место. Я чувствовал что-то вроде неприятного трепета. Я не знал, почему согласился он, а главное — почему я осмелился сделать всё это, но Куромаку не выражал каких-либо эмоций. Сначала он просто лежал рядом. Я смотрел на него и понимал, что пялится он в потолок, но потолка не видит. Было в этом отсутствующем взгляде что-то, что я никогда бы не смог разобрать.       Разочарованным он, в общем-то, не выглядел тоже, но разве это, блять, имело право отобрать хотя бы какое-то малейшее значение?       Потом он просто сказал, что ему надо в душ. Он не звучал испуганно, не звучал отчаянно, злобно — он звучал никак.       Я согласился.       А позже начал волноваться.       — Куромаку, ты там не вскрылся? Если вскрылся, клянусь, я из-под земли тебя достану, слышишь?! Куромаку?       Я испугался своего тона. Почему-то внутри всё болезненно верещало от осознания, что он мог подумать, будто я звучу уверенно.       Ответил он не сразу. Всё тем же совершенно спокойным тоном.       — Если бы вскрылся, угроза не имела б никакого значения, — протянул он по ту сторону двери в ванную всё с тем же пустым выражением.       Я был согласен. Отвечать не стал.       Потом я дал ему поесть. Он, ожидаемо, не доел, но мне показалось, что он удивился, когда я поставил перед ним тарелку гречки с котлетами. Я же удивился только тому, каким он был худым. В своих классических костюмах он всегда казался мне внушительнее.       Может быть, так и было задумано.       Несмотря на всё это, у меня он остался больше, чем на три дня. А потом даже почти простил.       Я достал пачку сигарет. Заученными движениями открыл её, вынул одну никотиновую трубочку, несколько секунд просто на неё смотрел. Мысль о том, что он намекнул, будто я уже давно забил на произошедшее, практически рвала изнутри. Во мне что-то неприятно жгло, скручивалось до тремора, когда я только об этом думал. Хотелось дышать чаще и сильнее, но когда получалось — не менялось ничего. И хотелось курить. По сравнению с этим вред никотина ощущался почти как благословение, которым он, очевидно, никогда и не был.       К моменту, когда Куромаку заявился на моём пороге, я, вообще-то, пытался бросить курить. Думаю, у меня даже получалось — количество сигарет в месяц я сократил почти втрое, обходился без них.       А после того, что я сделал, бросать не хотелось чисто из вредности. И отвращения. К себе.       Моя мораль всегда была слегка искажена, если сравнивать с моралью оставшихся семерых. Меня-то она полностью устраивала, но другим покоя не давала. Я не считал, что когда-либо делал что-то недопустимое, но кто-то из них сказал бы, что даже не слегка. Порой она была откровенно лицемерна.       Тем не менее, в допустимые её значения никогда не входило «воспользоваться человеком в одной из самых стрессовых ситуаций его жизни, будто тебе всё позволено».       Гандон. Других слов на себя я не находил.       На кухне тихо завизжал чайник. Не знаю, что чувствует сейчас Куромаку, но знаю, что он делает не кофе. С утра он, почему-то, всегда пьёт только чай, зато на ночь может побаловаться и кофе. Я запомнил, что в чай он добавлял около двух с половиной чайных ложек сахара. Специально для него я недавно купил черничный.       В действительности, всё не было так плохо. Не знаю, почему сегодня утро такое говяное, и почему всё это вдруг снова всплыло. Откровенно говоря, посрались мы с ним явно из-за ерунды. Другое дело, что в ерунде этой виноват был только я.       Мне не стоило вообще об этом напоминать.       Наши отношения по большей своей части доставляли мне удовольствие. Ему, конечно, тоже — по крайней мере, так он выглядел, и так мне хотелось думать. Мы оба блестяще делали вид, будто то, как мы сошлись, хотя бы отчасти походило на нормальное начало отношений, когда подробности того дня не всплывали напрямую. Думать, почему он всё-таки мне доверился, я не хотел.       — Ты будешь чай?       Я вздрагиваю. Не слышал, как он подошёл. Смотрю на тлеющую сигарету в руках, смахиваю немного пепла в открытое окно балкона.       — Буду.       Судя по звукам, он уходит, а я в это же время думаю, что стоило всё-таки повернуться, потому что со стороны я выглядел, как обиженка.       Мне думалось, что обижаться я просто не имел права.       Когда сигарета дотлела до фильтра, я без зазрения совести выбросил оставшийся окурочек в окно и пошёл на кухню. Хотелось посмотреть на настроение Куромаку, а ещё — есть.       Для меня стало удивлением то, что из нас двоих, к слову, лучше готовлю я. На завтрак, правда, я ничего не сделал по понятным причинам. Просто не успел. Когда захожу на совсем маленькую, пять на пять метров, кухню, думаю, что стоило бы хоть сделать яичницу.       Он сидит за столом, с серьёзным настроем разрезая омлет. Я слегка поднимаю брови, потому что половина того же омлета лежит на второй тарелке, очевидно, моей, а ещё потому что не ожидал, что он решит что-то сделать. Рядом с тарелками стоит по кружке чая. Свой он уже практически допил.       Следуя его примеру, выбираю напрочь игнорировать недавнюю словесную перепалку. По-другому мы, наверное, и не умели.       — Ты не так уж давно говорил, что не любишь омлет, — на будничном уровне решаю напомнить, не без доли шутки в голосе. На самом деле подкалывать не хочу, потому что искренне удивлён. — Он очень ровный.       Отмечаю просто, чтобы не молчать, но это правда — на моей тарелке лежит идеально ровная половинка круга. Я сажусь.       — На самом деле, вовсе не плохо, — легко пожимает плечами он. Я знаю, что омлет или яичница, это то, что было бы сделать на завтрак быстрее всего, но Куромаку добавляет ещё одну причину. — К тому же, ты не так уж давно говорил, что тебе очень нравится. Попробуй.       Порываюсь вдруг ответить что-нибудь мягкое, даже нежное, но не нахожу слов. Как и всегда. Понимая, что натянул лыбу на пол-лица, просто беру в руку вилку. Разрезаю светло-жёлтый омлет боковой её стороной, игнорируя нож, а затем быстро сую треугольный кусочек в рот.       Завтрак на удивление вкусный. Особенно по сравнению с тем подобием омлета, что приготовил Куромаку в прошлый раз. Тогда я лично подумал, что это был его второй раз, если не первый, и получился он каким-то чересчур мягким и разваливающимся во рту.       — Это охренеть как вкусно, — решаю озвучить свои мысли, но прошлую попытку не упоминаю. Отвожу причину удивления ко вкусу, хотя прекрасно понимаю, что он просто научился его готовить. — Ты что туда добавил?       — Немного специй, — он то-ли молча соглашается, то-ли действительно думает, что прошлый раз мне понравился. Устраивают меня оба варианта. — Мне тоже показалось, что вышло недурно.       Я вижу, что с моей похвалой он еле заметно расслабляется. Сначала я чувствую усмешку, даже делаю это вслух, но затем она переливается в нечто, отдалённо похожее на гордость. Я киваю и ем.       Спустя пять минут мне становится неловко. Я-то сижу и завтракаю, а он, с пустой тарелкой на столе, сидит без всякой причины. Кажется, смотрит на меня, но я понятия не имею, о чём он может думать.       Когда наконец доедаю, смотрю на него в ответ, вопросительно выгнув бровь. За линзами очков этого не видно, так что я специально повернул к нему голову. Он издаёт тихое «хм» и ничего не говорит. В конце концов, тишину разрываю я.       — Красивый?       Он вскидывает тонкие брови.       — Что?       — Я красивый?       Смотрит на меня, как на придурка. Потом поджимает губу, и я чувствую себя совершенно удовлетворённо.       — М-м… Вполне.       Ухмыляюсь. Слежу за тем, как он бесполезным действием берёт в руку свою вилку, вертит её туда-сюда, а затем просто кладёт на место.       — Я знаю. Так что ты хотел? — подпираю щёку рукой. — Пялишься и ничего не говоришь.       Отчего-то я чувствую себя тревожно.       Он молчит ещё какое-то время. Не знаю, почему на всё, что хотя бы косвенно касается наших отношений, он отвечает не сразу. В отличие от него, я не обдумываю свои ответы так долго. И вряд ли буду.       Потом он спрашивает.       — Ты считаешь, что в чём-то виноват?       А я на секунду замираю. Не сказать, что я испугался или растерялся, но я точно не ожидал такого вопроса в лоб.       — Естественно. Например… В том, что до сих пор не шлёпнул тебя по заднице. Эти шорты — это что-то с чем-то, — говорю, чтобы потянуть время. Он делает лицо, спрашивающее «Ты совсем конченный?», потом смущается, но я только вздыхаю, — К чему вопрос?       — Ты знаешь, к чему, — Куромаку снимает очки и трёт переносицу, забавно морщась. — Не делай из себя идиота.       Он, как и происходит чаще всего, оказывается прав.       — Наверное, — отвечаю через силу. Знаю, что нихуя не наверное, а очень даже.       — Почему ты так думаешь?       Растерянно смотрю на то, как он надевает очки обратно. Уж не ему в этой ситуации говорить, что всё в порядке, так что я только глупо моргаю.       — Любой нормальный человек на моём месте думал бы так, — я слышу, как будто со стороны, как меняется мой голос. И чувствую, как нервно пожимаю плечами. — Как ещё?       — Я никогда не говорил, что ты в чём-то виноват. И ни разу не пытался на это намекнуть, что являлось бы хорошей идеей, если бы всё было так, — уверенно отвечает он.       Это было правдой. Куромаку никогда в лицо не высказывал мне что-то, что можно было бы счесть обвинением. По крайней мере, я не помнил ничего на этот конкретный счёт, потому что вчера я был виноват в том, что забыл про вещи в стиралке. Всё остальное, что касалось нашего схождения, не уходило дальше моей головы.       Но, в конце концов, это не было достаточным доказательством.       — И что с того? Это не меняет ситуацию, которая произошла, не так ли?       — Да, — он кивает, — Но ты же не считал себя виноватым, когда делал это. И несколько дней после, кажется, тоже не считал. Что изменилось спустя время?       Он говорит, а я не могу поверить, что он искренне интересуется. Всё это походило на односторонний допрос. А признаваться мне так и не хотелось.       Чего мне стоит сказать, что я хотел бы отмотать время назад и ничего не делать в тот злополучный день?       К сожалению, блять, многого.       — Да мозги у меня на место встали, вот, что изменилось! Это было неадекватно. Какой нормальный человек так поступил бы? Ты ведь не хотел!       — Но я согласился сам.       Этот разговор начинал меня напрягать.       — Ты ляпнул это, потому что был в стрессе, а сосать на свободе лучше, чем за решёткой. Почему я должен тебе это объяснить? Ты же и сам прекрасно понимаешь.       Хотя, если быть честным, я не знал, почему так нервничаю от правды.       — А потом, после этого, всё случилось по согласию. Я мог бы встать и сказать нет, уйти, да хотя бы в туалете закрыться. Но я этого не сделал, — он продолжал стоять на своём, и мне начало казаться, что так быть не должно. Жертва должна сама понимать, что она жертва. Иначе какой в этом смысл? — Слушай, я просто…       — Да не должен был я, блять, этого делать, ты чё, реально не догоняешь?! За изнасилование на неопределённый срок сажают! Это ещё хорошо, если не на бутылку, потому что-       — Вару, послушай.       Я останавливаюсь.       Смотрю на него, и яркие эмоции, ударившие в мозг только что, утихают. Я, тем не менее, нихуя не понимаю.       — Послушай меня, — спустя паузу продолжает он так, будто всё в порядке, — я спрашиваю, потому что ничего не понимаю. Мы вступили в отношения по обоюдному согласию. У меня нет никакой… Эм… Травмы, как я выразился тогда, просто чтобы тебе насолить. Я люблю тебя, и ты говорил, что любишь меня. Но несмотря на всё это, у меня всё чаще возникает ощущение, будто ты со мной только для того, чтобы искупить свою вину.       Я слушаю это, и мне кажется, что я готов разбить близь стоящую тарелку об стену. Он до белых подушечек пальцев сжимает край стола.       — Прошло почти семь месяцев, — ещё раз бросает он. Снова молчит.       Явно ждёт от меня каких-то слов.       — Нет, — наконец выдавливаю я. И именно поэтому я, блять, ненавижу важные диалоги. Я никогда не могу подобрать слов, и мне требуется ещё около минуты, прежде чем я продолжаю, — Ну, нет, я… Я тоже тебя люблю или типа того. Я просто… Мне ведь…       Агрх.       Я снова останавливаюсь, чувствуя, как сердце стучит практически бешено. Потом продолжаю.       — Мне ведь поэтому и стрёмно думать обо всём этом. Потому что я люблю тебя, и мне хреново от мысли, что тебе плохо из-за меня, понимаешь? Я не могу объяснить того, что произошло, но я же… Я просто воспользовался тобой. По тебе было видно, что ты ужасно себя чувствуешь, а я всё равно… Мне, в общем… Всё это так случилось и… Агрх, да блять! Я не хочу, чтобы тебе было плохо со мной, понял? И я не знаю, что мне сделать, чтобы было наоборот!       Чувствую смесь досады и какой-то уёбищной тревоги.       Практически психую, толкаю тарелку, которая с тихим стуком отъезжает по столу. Берусь рукой за голову и смотрю под ноги, потому что боюсь посмотреть на него. Кафель на кухне белый с голубыми узорами, удивительно чистый для такого хозяина квартиры, как я. Я вообще редко убирался, чтобы он был таким.       Я сказал причину, по которой меня можно было бы счесть хуёвым человеком. Живот от этого противно скручивается. Но, что самое смешное, если Куромаку сейчас согласится и сочтёт меня хуёвым человеком, я буду готов разбить голову прямо здесь. Наверное, об стол.       — Вару.       Не реагирую.       — Вару, — всё же поднимаю голову. Смотрю, как он оглядывает меня. Понимаю, что выгляжу, как истеричка, — Послушай меня ещё.       Слушаю.       — Я этого хотел. Всё это, наверное, было странно и неправильно, и, признаться, на это у меня нет плана или системы, по которой я мог бы объясниться, но я хотел тебя, как бы не выглядел в тот момент. Этого должно быть достаточно. Ясно?       Молчу.       В голове тугим комом сцепились множество мыслей, и всё, что я могу выдать в ответ, это…       — Ясно.       Я отпускаю голову, глубоко вдыхаю. Я вообще нихуя не понимаю, но усложнять себе жизнь опять не хочу. Запоздало кивая, решаю в этот раз довериться его словам.       Куромаку встаёт и оказывается совсем рядом. Несмотря на то, что он практически на полголовы меня ниже, ему приходится немного наклониться, чтобы удобно взять в руки моё лицо и поднять на себя. Руки у него всегда холодные, почти ледяные. Он выглядит немного взволнованным, когда мы встречаемся взглядами — чего он не видит, потому что стёкла моих очков снова не позволяют. Справа ворот его рубашки немного встал вверх.       — И мне хорошо…       Он продолжает совсем близко, шепчет мне на ухо, а я, боже, блять, чувствую его дыхание.       — …мне хорошо с тобой.       Улыбаюсь. Не могу не улыбаться.       В районе паха очень некстати тяжелеет. Я прикусываю нижнюю губу. Он ахуеть как близко, смотрит, прикрыв глаза.       Думаю, что с таким парнем совершенно невозможно молчать. Поэтому я говорю.       — Мне тоже. Хочешь, чтобы стало ещё лучше?       Он абсолютно точно хотел. Поэтому в следующее мгновение Куромаку сокращает расстояние между нами до минимума. Я практически рефлексом перемещаю руки к району его талии и целую. Он всегда был немного грубым, жался ко мне, когда мы целовались, как будто боялся, что я ему чего-то недодам или что он упустит нечто важное. Это, впрочем, было очень в его стиле, но всегда заставляло меня прыснуть, потому что, о, я был абсолютно уверен, что меня ему хватит и даже больше — я ещё успею ему надоесть.       Мы целовались, он неровно дышал через нос. Я на секунду оторвался от его губ, а затем поцеловал снова. Коротким, ничего не значащим поцелуем.       — Эта кухня отвратительно тесная, — Куромаку нервным движением поправил свои очки-полумесяцы. Я не мог понять, говорил он серьёзно или намекал, но оставил за собой право счесть вторым.       — Тогда переместимся в спальню?       Пять квадратных метров, на самом деле, действительно были ебать какими тесными. Другое дело, что обычно меня это не волновало и на кухне я не тусил. Но вот сейчас, в этот, конечно, момент, это было сущей правдой.       Ответа на мой вопрос ждать не пришлось. Он отцепился, схватил меня за запястье и грубо потащил за собой. Сопротивляться я не видел смысла — встал и пошёл, стремительно уменьшая расстояние до комнаты следом. С его переселением коридор, по которому мы шли до спальни, стал заметно чище, чем был тогда, когда я жил один.       Мы заскочили в комнату и Куромаку наконец отпустил меня, повернувшись и заговорчески заглянув точно в глаза. Я снова накрыл его губы своими и наощупь начал расстёгивать верхние пуговицы его рубахи, чувствуя, как руки слегка подрагивают. Он ощутимо втянул живот, задел своей рукой мою и, когда я наконец-то расправился с пуговицами, судорожными движениями помог окончательно снять рубашку.       В моменты, когда хотел трахаться, он почему-то всегда позволял себе забыть, с какой нездоровой аккуратностью он складывает все свои вещи в повседневное время. Рубашка прилетела на край кровати, кое-как с неё не упав.       Я смотрел на него около трёх секунд, разглядывая, как вздымается бледная грудь, испытывая необычно светлое желание прижаться к ней, а потом толкнул на кровать.       Он лёг на неё как-то совсем легко, открыто расставив руки в стороны, а очки на его носу немного съехали. Я потянулся, чтобы их поправить, но Куромаку, похоже, подумал, что я хочу их снять, так что остановил мою руку и поправил сам, показывая, что хочет остаться в них. Я до сих пор не был уверен, насколько плохое у него зрение, но если без них он не сможет нормально меня увидеть, я бы тоже предпочёл их оставить.       Я нависаю сверху. Мажу губами по его щеке, не определившись, куда хотел поцеловать, спускаюсь чуть ниже и целую шею. Затем плечо, практически ключицы, потом снова шею — а в конце вдруг прикусываю, чувствуя, как он вздрагивает и рвано выдыхает.       — Ты сегодня непозволительно... — он на мгновение замолкает, когда я кусаю его шею уже с другой стороны, чувствуя пиздец какое удовлетворение. Совсем не сильно, но так, чтобы остались отметины. На бледной коже они кажутся почти украшением, — Медленный.       — Даже не вздумай отнимать инициативу, — шепчу ему прямо в губы, зная, что в этот момент у него проходят мурашки. — Подожди совсем немного.       Он обнимает меня за шею, заставляя кудрями уткнуться в него, сгибает ноги в коленях, и я, опомнившись, тянусь к его шортам, оттягиваю резинку и окончательно с него снимаю. Он остаётся в одних трусах. Ёрзает нетерпеливо, жмётся и слишком громко выдыхает. Я было опускаюсь ниже, хочу поцеловать его в живот, но он за волосы тащит меня назад.       Чувствуя лёгкую боль, только хмыкаю, вопросительно на него взглянув.       — Раздевайся, — он говорит, как отрезает. И я слушаюсь, потому что, действительно, в отличие от него не разделся совсем. Он, должно быть, подсознательно не хочет казаться более уязвимым, но эта мысль посещает меня лишь на секунду.       Поднимаюсь и рваными движениями через голову стягиваю с себя тёмную футболку. Хочу снять и штаны, но Куромаку снова меня опережает. Я смотрю, как он, игнорируя крайне неудобное для этого положение, тянется к ним, приспускает, проводит кончиками пальцев по резинке транков, а мне к этому моменту в них уже пиздец, как тесно.       Окончательно снимаю штаны, и мы оба остаёмся в нижнем белье, только он ещё — в коротких носках.       На этот раз он целует меня первым, молниеносно вводит язык, снова притягивает к себе. Я чувствую жар его тела и свой — тихо мычу, обхватываю чужие бёдра и, дразня, просто перемещаю руки ему на задницу.       Когда он разрывает поцелуй, замечаю, что у него уже тоже стоит.       Без слов тянусь влево — туда, где у кровати стоит миниатюрный шкаф с несколькими отделениями, в который я последний раз бессовестно закинул лубрикант, потому что было крайне лень относить его обратно в ванную, где он до этого лежал. Куромаку это определённо знал, а я знал, почему он ничего с этим не сделал.       Когда поворачиваюсь обратно, держа двумя пальцами синеватый тюбик, он уже даже без трусов. Я смотрю на него с полсекунды, затем делаю, что хотел — наклоняюсь, спускаясь ниже, целую в дрожащий живот и ближе к паху. Поцеловал бы и в лобок, если бы сгибаться так не было уже болезненно. На лобке и, в принципе, в любых других местах природа наградила его светлой и совершенно небольшой растительностью. В целом, если бы он не брился вообще, это всё равно никак бы ему не мешало.       Он молчаливо ждёт, но я прекрасно знаю, что всё, чего он хочет в этот момент — это чтобы я наконец-то, блять, вставил.       Не скажу, что я хочу этого меньше. Просто мне нравится, когда он разрывается между нежностью и желанием это прервать.       Поднимая взгляд, на его лице вижу отражение ровно того, о чём только что думал. Ухмыляюсь, смотря в его лицо. Он в ответ фыркает, и я вдруг понимаю, насколько тяжело он дышит приоткрытым ртом.       Тело простреливает новой волной возбуждения, так что дрожащими руками я открываю тюбик. Выливаю приличное количество смазки на левую. Пиздец как люблю, когда её много, и когда Куромаку краснеет от одних только звуков.       Он, не дожидавшись хотя бы слова, удобнее раздвигает ноги.       Проталкиваю сразу два пальца внутрь, не поднимая взгляд. Слышу, как он выдаёт полустон-полувыдох, сразу же начинаю движения практически резкими — специально, чтобы ему в голову больше не приходило отвлекаться хотя бы самую малость на недовольства.       Он терпит, потом вдруг сжимается и я смотрю на него. Куромаку смотрит в сторону, так что я просто жду ещё немного, пока он не расслабляется снова. Добавляю третий палец, и он практически скулит, когда я, спустя пять минут, с хлюпающими звуками набираю темп.       — Вару...       Этого достаточно, чтобы я был полностью согласен со столь мудрым высказыванием. У самого уже мысли путаются и пиздец как давит бельё, так что я прекращаю тянуть.       — Перевернись, — прошу почти мягко, и он как-то запоздало выполняет. Лежит на животе, а потом слегка выгибается, без всякой на то причины. А я, блять, абсолютно точно схожу с ума.       Выдавливаю львиную долю лубриканта прямо на член, размазываю по всей длине. Кладу ладонь ему на поясницу, чувствуя, как он вздрагивает, а затем вхожу, легко надавливая на дырку головкой и чуть помогая себе пальцами.       Он тёплый, дрожащий, слегка напряжённый — лежит, блять, подо мной, весь такой ахуенный. Я нагибаюсь так, чтобы была возможность поцеловать его в затылок. Пока медленным неотрывным движением вхожу полностью, смотрю, что он успел обнять подушку и беспомощно уткнуться в неё лицом. Уши у него заметно покраснели.       О, ну конечно, а я-то сейчас будто выгляжу лучше.       — Ты такой пиздецки горячий, — не держусь и шепчу ему прямо на ухо, — хочу тебя.       Знаю, как сильно его это смущает, и в подтверждение своим догадкам слышу, как он невнятно стонет. Но затем я качаю бёдрами, беру немного другой угол, и он дёргается, будто от боли, но в следующий момент резко расслабляется, а я понимаю, что попал.       И он подаётся ко мне, когда я начинаю двигаться медленным темпом, сильнее сжимает подушку и издаёт настоящий стон. Я чувствую, как он сжимается, голова идёт кругом. Наклоняюсь и утыкаюсь ему в плечо.       Двигаюсь чуть быстрее. Потом — глубже. Он заливается протяжным, хотелось сказать аккуратным стоном, прогибается немного сильнее.       — Ва-ару, — протягивает Куромаку, будто в бреду шепчет что-то полубессвязное. Из всего мне удаётся понять только конец, — Быстрее, Вару.       И мне его предостаточно.       Я слушаюсь, вдалбливаюсь быстрее под тихий скрип бедной кровати и его стоны — вижу, как он поднимает голову с подушки, и на ней остаются его очки. Тянусь, чтобы убрать, но он умудряется перехватить мою руку и потереться о неё щекой, обдав тёплым дыханием. Перемещаю руку ему на макушку, слишком нежно поглаживая для такого момента.       Ещё немного, ох, блять, совсем чуть-чуть.       Он дёргается и крупно вздрагивает, пока я продолжаю. Потом вдруг, судя по всему, закусывает губу и весь сжимается. Так тесно, блять, и узко — я замедляюсь.       Потом смотрю на него. Куромаку лежит практически неподвижно, снова уткнувшись лицом в подушку.       Я понимаю, что произошло, и возбуждение, смешанное с самолюбием, накрывает с новой силой. Слышу, как вместе с попытками отдышаться он тихо постанывает. Снова ускоряюсь, слушаю собственные пошлые шлепки и спустя пару минут больно жмурюсь. Кончаю, как-то совершенно не выделив в голове место для мысли, что стоило вытащить, потому что о презервативе мы оба в этот раз не позаботились.       Пытаюсь дышать равномерно. Перед глазами плывёт нечто, отдалённо похожее на цветные круги. Я туплю ещё немного, и потом легко выхожу из уже полностью обмякшего Куромаку. Пропускаю мимо мысль, что постоянно бегать в душ он никогда не любил.       — Эй... — зову чуть ли не взволнованно. Обычно после всего он двигается хоть немного. В крайнем случае, хотя бы переворачивается на спину. А сейчас, вот, лежит.       — Удобно, — коротко отвечает он, и мне становится как-то не по себе, потому что я в курсе, что дело не в этом.       Но потом я неуклюжими движениями укладываюсь рядом, разглядываю его и просто понимаю, что он весь красный и нахмуренный. Смотрит куда угодно, но не в мою сторону.       Не могу удержаться.       — Так ты кончил без рук, — ухмыляюсь. Это снова мне практически льстит, хотя я, если честно, не был уверен, что такое вообще возможно, когда тебя трахают. — Ну и что ты нахохлился? Это же хорошо.       — Очень. Я недавно одеяло стирал.       — О, Боже, — закатываю глаза, — Иди сюда, зануда, блять.       Силком пододвигаю его к себе, пытаясь обнять хоть как-нибудь в такой позе. Скоро он сдаётся и переворачивается на бок. Правда, лицом не ко мне. Тем не менее, прижимается он самостоятельно.       Я слышу своё дыхание. Его — нет. И я опять без понятия, о чём он думает.       Лежу и вяло думаю о чём-то сам.       Смотрю на него с какой-то не присущей подобным моментам нежностью, и вдруг понимаю, что грешков у меня гораздо больше, чем у этого парня. Я знал, что любой из богов не был бы так благосклонен, чтобы дать мне шанс на искупление, но оно мне было ни к чему. Я бы только хотел, чтобы шанс на искупление дали Куромаку. Пусть даже он, как и я, вообще-то, был абсолютным атеистом, и пусть делал вид, что ему на это тоже плевать.       Не знаю, почему подумал об этом в таком контексте. Мне это, тем не менее, показалось очень своевременным выводом, и я повернулся на бок так, чтобы лежать лицом к его спине. Потом положил руку на его плечо.       Куромаку её не скинул.