Оловянный солдатик из стали

Это их последняя экспедиция в этом году. Близится зима — время, когда можно всё. Время долгосрочных отпускных, время тягостного затишья, время спокойное и размеренное. Время, когда донжон крепости промерзает до основания, когда стены стягивает серо-бурым налётом инея, когда люди их Корпуса становятся чуть ли не дровосеками, регулярно отправляясь тройками в окрестные леса. Только это и делая, по-хорошему. Рубка дров — сжигание — следующая рубка. Так как людей становится меньше, даже Майк уезжает из штаба к родным в деревню, прихватив с собой Нанабу, люди переселяются ближе друг к другу. Ближе к офицерским казармам, которые протапливаются лучше. Иногда весь состав даже вмещается в три-четыре солдатских блока. Это человек пятьдесят, не больше. Одна пятая корпуса, состоящая из сирот-юнцов, матёрых ветеранов-одиночников, и тех, чьи семьи живут неподалеку, в соседних деревушках. А ещё из Эрвина Смита и Ривая Аккермана. Они тоже никогда не покидают крепость зимой. Сейчас последняя экспедиция. Ривай недовольно ёрзает, придерживаясь за луку седла. Одежда плотная, толстая, чуть ли не вдвое больше, чем он сам. В тёплых перчатках пальцы едва-едва гнутся, что безмерно раздражает. Даже если сумеешь выдрать рукоятку привода из крепления, то хер ты обхватишь её ладонью должным образом. А это секунды. Бесконечно важные секунды, которые кто-то может не дожить. Но и без перчаток худо. Пальцы схватывает мороз, больно кусает кожу. И без того бледные руки Ривая становятся совсем прозрачными, тонкими, на вид ломкими, как последний февральский снег. А потом, в помещении, в тепле, кровь приливает обратно, противно покалывая подушечки пальцев, из-за чего они наливаются алым. Почти как в крови вымазаться, только стереть эту красноту нет возможности. Чаинка нетерпеливо дёргает головой, бьёт стриженым хвостом по крутым бокам. Ей холодно стоять, даже зимняя попона под седлом и остальной сбруей не спасает ситуацию. Кобыла облизывает губы шершавым языком, вибриссы уже успели покрыться изморозью, фыркает — поднимается облачко пара. Мельком Ривай думает, что если он погибнет — летом сбежавшая лошадь вспреет под тяжёлой флисовой тканью и точно протянет ноги. Откинув раздражающе выбившуюся из прически прядь волос, мужчина молча похлопывает животное по шее. Не будет такого. Они вернутся, а вместе с ними вернуться и остальные. Они сильные, они смогут спасти остальных. Спасти Эрвина. Спасти Его Корпус. Звучат строгие голоса капитанов отделений, где-то вдалеке Ривай слышит громкую тираду и хохот Ханджи. Неугомонная, опять промывает бедолаге-Моблиту мозги. Майк уже построил своих, первый отряд вышколен чуть ли не лучше всех. Не лучше ребят Ривая точно, но лучше остальных — факт. За спиной шепотом, на разные голоса, не сильно маскируясь, но и не пытаясь поднять бучу, спорят Петра и Оруо. Они всегда спорят, со стороны покажется, что друг друга даже ненавидят. Но если знать, куда смотреть, то можно точно сказать — эти двое друг в друге души не чают. А вне миссий и официальных дел, вне рамок в лице сослуживцев, они даже не отлипают друг о друга. Ривай не стал тогда себя обнаруживать, они так уютно устроились в объятиях на низкой ветке дерева, что помешать было бы верхом неприличия. По-хорошему, следовало их одернуть. Отношения на войне, а они все именно что воевали, никогда не приводят к семье, детям и уютному дому где-то меж колосящихся полей. А ведь именно такой формат отношений подошел бы этим двоим. У них было что-то вроде нежного, в меру бурного служебного романа, который они скрывали ото всех, даже самых близких. Правильно, с одной стороны, нечего лишний раз афишировать неуставные связи. А с другой Ривай осознавал, что если эти двое умрут — вся тяжесть, всё бремя их отношений обвалится исключительно на него, как на единственного, кто знал хоть что-то. Ещё, может быть, на отца Петры, которому дочь по собственной глупости сболтнула о тайной помолвке в одной из церквей Троста. Мелькнул Дита Несс на своей верной лошади. Кажется, того гнедого мерина он назвал Каштан. Они тоже, своего рода, неразлучники. Если обычно в Корпусе коней каждый выживший разведчик менял раз в год-два, то Несс в этом плане отличился. Каштан ещё зрелый и полный сил, но матёрый настолько, что может составить конкуренцию нынешним юнцам. Ему лет двадцать, наверное, а на крупе уже проступила первая седина, бока чуть впали с возрастом. Но Дита отказывается его менять, раз за разом, уже десятый год выезжая исключительно на своей лошади. Впереди стала видна знакомая макушка. Эрвин. Словно соткан из света, даже лошадь подходящая. Туман тоже из старичков, да и Чаинка хороша. Ещё многим молодым дадут фору. Они с Эрвином тоже не меняли коней уже чёрт знает сколько лет, с момента своей встречи, наверное. Перерывов было два: совсем недавно, когда Туман и Чаинка порезвились на славу, после чего кобыла была отстранена по залёту; а ещё в самом начале, в тот самый день, когда Чаинка упала жутко, споткнулась о тело в тумане, но выжила. Вообще, умение лошадей грамотно распределять вес при падении, даже самом жёстком, не могла не восхищать. Ломают ноги они только на неровностях и в глубоких оврагах, может быть, ещё и под горными селями. Но на равнине велик шанс упасть, стесать бока до мяса и мышц, но остаться с целыми костями. А лошадь с целыми костями — это спасенная лошадь, как не посмотри. Вокруг собирались люди, привычной безликой толпой оседая в тени домов, под карнизами и балкончиками. Дети и подростки взбирались на ящики, которые на улицах не громоздил только ленивый. Смотрели оттуда. Сверкали большими невинными глазищами, восхищались, шептались и тыкали грязными пальчиками в строящиеся колонны. Ривай с тоской осознавал, что большинство мелких попадет в армию, не с силах оплатить обучение и переехать в столицу или же не в силах купить дом и землю для трудной крестьянской работы. Часть выбьется в свет, часть присоединится к преступному миру. Но большая, всё ещё не соизмеримо большая часть осядет в армии. В Гарнизоне, как правило, там было большинство. Работа спокойная, не пыльная и даже кое-где уважаемая. Обслуживание Стен всегда было неплохой альтернативой любому другому ремеслу. В кадетке их этому даже учили. А захочешь уйти на гражданку — легко сможешь стать каменщиком или мастером по дереву. Выбор после армии был куда как более велик, чем до. В Полицию тоже поступали. Несоизмеримо меньше, лишь по десять первых от всего набора, но ведь поступали же. Потому что скромные казармы Гарнизона и уютные солдатские квартирки Полиции были как земля и небо. Ещё была Разведка, но это место только для идейных. Мало кто шел, командорам приходилось даже являться лично и вербовать солдат. Без этих поездок, которые иначе как цирком язык назвать не повернется, к ним не шёл бы никто. Ривай это знал, потому что уже лет пять был главной звездой каждого набора. Пара показательных пируэтов, пара бочек, вертикальное пике, разбитый в щепки макет титана и приземление на спину лошади слёту — и вот уже в десятке глаз можно заметить фанатичную искру. Такую, которая буквально говорит: «Я не хуже! Я смогу! Я вступлю!». После каждого такого представления хотелось надраться вусмерть. Потому что было тошно от себя. Это как показывать красивую конфету голодному ребенку, а потом открывать фантик и втаптывать сладкое содержимое в придорожную грязь. Ривай всегда, или почти всегда, был прямым, как шпала, обмана не терпел ни в каком виде, только если за обманом не пряталась его тайна или тайна Эрвина. Или Корпуса. Он показывал ребятишкам самую красивую и привлекательную картинку Разведки, которую можно было создать. Желторотые юнцы клевали, велись — а потом на первой же экспедиции половина из них отдавала Богам Стен души. Остальная половина прожигала его спину взглядами, которые даже не требовали слов «Почему всё так? Вы показывали другое!». А ему даже крыть было нечем. Потому что кругом только он и был виноват. Сначала привёл, буквально заманил, как сирены в страшных сказках заманивают моряков в свои тонкие сети иллюзий и обмана, а после бросил в самое пекло. И всегда, всегда, чёрт возьми, не успевал. Где-то не хватало секунды, где-то её третей доли, но всегда не хватало исключительно времени. Сначала на подготовку юнцов, а после на их спасение. Цыкнув, Ривай стянул перчатки, закинул их в одну из притороченных на попоне сумок. Проверил рядом флягу. Коньяк. Майк привозил из своей деревни в прошлый раз, сначала выёживался и бухал в гордом одиночестве, а потом проигрывал всё своё алкогольное состояние в карты. Мысль о статусе самого главного и самого лучшего игрока никак не давала ему успокоиться, вот уже пятый год Майк пытался выгрызть себе это, несомненно, почётное звание. А Ривай тем временем глумливо посмеивался, выменивая всё больше бухла на личные нужды. Ему не было равных как в честной игре, так и в грязных манёврах. Жил он с Кенни-Потрошителем по молодости или где? Вот послышался ропот, побежавший по толпе. За стеной загрохотало, заухало, Ривай поднял голову. От того, как сейчас сработает Гарнизон, зависело, нужно ли будет рвать задницы в самом начале или можно будет расслабиться хоть немного. Как только закончат отстреливать титанов в радиусе ворот — будет минутная готовность. После печати снимут и выпустят Разведку во внешний мир. Лошади Корпуса заволновались, задёргали головами, а особенно лихие и горячие даже начали гарцевать, задевая боками соседей. Лошади всё чувствовали куда лучше людей, а также куда лучше людей шли на контакт друг с другом. Иногда Риваю казалось, что в момент безумной скачки под громадой внешней Стены все кони становились единым целым. Такое же чувство возникало, когда зимой они стабунивали остатки своего безумно дорогого хозяйства и отпускали в зимние поля пастись и греться вне холодных денников и узких левад. А те уходили не разрозненными групками, а чётким строем. И, кто бы сомневался, вот уже какой год, по словам Несса, роль вожака отводилась Туману, а альфа-кобылой, вот сюрприз, избиралась Чаинка. Несс всегда обижался, потому что считал Каштана более достойным на первую роль. Ривай считал это совпадение до жути символичным, чем часто подкалывал Эрвина. Вот смолкла за Стеной канонада. Замолчали орудия. Ривай заметил, как Майк поморщился и фыркнул, утирая нос и рот. Порох. Обычно даже Ривай его чувствовал после выстрелов из пушек, но сегодня дали слишком мало залпов, чтобы серая взвесь была плотной. Либо люди Гарнизона сплоховали, оставляя дальних титанов, либо же враги стали менее активными — небо заволокло тучами. Эрвин поднял руку в требующем внимания жесте. Корпус замер, затих, жители на площади тоже смолкли. Только дети шептались, не отрывая глаз. Скрип. Ещё и ещё. Послышался щелчок, который сменили грохот металлических цепей и противовесов. Ворота медленно поползли вверх. Внутренние были отделаны красивой медной лепниной, изображающей одну из Богинь. Постепенно, по мере подъёма, лик скрылся в верхнем пазе. Как если бы Божество отворачивалось от грешников, решивших нарушить границы. Ривай дёрнул краешком губы в колкой усмешке, слегка сощурил глаза. Ну и пошло такое Божество куда подальше. Ворота зафиксировались, на мгновение звон смолк. А после послышался приглушенный, но различимый скрежет дальше, из тёмного жерла туннеля. Дохнуло затхлостью и плесенью, а ещё промерзающей влагой. Так пахло в Подземном городе зимой, когда стены начинали покрываться инеем, а дерьмо на улицах схватывалось в скользкий наст. Кто-то из юнцов за спиной тихо выругался. Да уж, запах не из приятных, но вонь крови и титанов — ещё хуже. Это цветочки, детки, дальше будут ягодки. Спустя десяток секунд Эрвин взмахнул рукой, зычно выкрикнув: - Вперёд! И Корпус вдавил пятки в бока коней, припадая к длинным шеям. Первые ряды сорвались с места в карьер, грохоча копытами по брусчатке. Ривай, как и всегда, шёл со своим отрядом в середине, чтобы при развертывании строя оказаться на передовой. В острие клина их построения. Вот тронулись другие, ещё и ещё. Вот он сам трогает Чаинку носками — и кобыла рвётся вперед, высоко вскидывая жилистые ноги, сбрасывая напряжение после долгого простоя. Ривай слегка отдал поводья, чтобы не бить по рту кобылы железом. Внутренности Стены смазывались, шли рябью — и до жути напоминали Подземный город. Двадцать метров. Десять. За спинами идущих впереди разведчиков Ривай разглядел арку внешних ворот. Кусочек серости сверху. Пять. Вот он вылетает из тоннеля за Стену. И впереди — пейзаж, который он видел не раз, но который каждый раз видится как в первый. Бесконечное небо, сейчас серо-белое, как подступающая к порогу зима. Редкая трава под копытами коней, совсем пожухлая и выцветшая, местами побуревшая. Рытвины от снарядов Гарнизона, в некоторых ещё лежат остывающие тела титанов. И широкий, оставленный предыдущими поколениями тракт до самого горизонта. А на горизонте — ничего. Пустота без Стен, вечность в одном мгновении. Где-то там море. Горы. Может даже пустыни, эти странные места с палящей жарой и вечными песками, в которые Ривай совсем не верит. Но верит Эрвин — и его веры хватает на двоих. На всех, кто идет за ним, если говорить честно. Отряд летит вперёд, забирает чуть правее, огибая юнцов и обозы. Сегодня миссия краткая, они просто доедут до ближайшего опорного пункта и подготовят его к зимовке. Заделают всё паклей и ветками, скроют следы своего присутствия, чтобы база дожила до следующего сезона. И вернутся. Простая экспедиция, да ещё к тому же удачная и ко времени. Со дня на день учёные обещали снег. Нужно успеть, а дальше хоть мосты сжигай. Ривай на мгновение оборачивается, оценивает позиции. Майк на правом крыле, прикрывает большую часть юнцов. Дита на левом. В центре, но ближе к левому краю, отряды Ханджи и обозы. Ещё ближе — Эрвин и гонцы с остальным командным составом. Зелёный сигнал вперёд, рука командора вскинута в твёрдом жесте. Ни грамма колебаний, ни блика сомнения в глазах. В такие моменты Ривай, как никогда, ощущает немое восхищение своим человеком. Твёрд, словно выточен из лучшей стали. И, подобно стали, гнётся, но не ломается. Идеальный солдат. Корпус безжалостно шпорит коней, набирает скорость. Ряды выстраиваются, линия выходящих из тоннеля раскрывается как веер. Стальной веер, Эрвин говорил когда-то, что у женщин Востока было такое оружие. Странное, должно быть, оружие, Ривай всё ещё придерживался мнения, что лучше двух клинков и кинжала за голенищем сапога на земле нет. Простая и прямая сталь никогда не предаст, в то время как веер может не раскрыться. Назад летят деревья, под ногами Чаинки мелькает бурая земля. Пахнет влажно, должно быть, корпус даже пыль не поднимает, её сразу же прибивает обратно. Ривай ведёт одной рукой, поводья слегка болтаются. Многие юнцы думают, что лошадь слушает только повод. Но при должном умении, если слиться с животным в одно движущееся целое — хватит тела для управления. Ног, наклона вперёд, смещения центра тяжести. Любая лошадь поймет эти знаки, главное знать, как их подать. Вот и теперь Ривай ведёт мельком, небрежно, держа другой рукой, правой, рукоятку УПМ, перебирая её пальцами. Мороз схватывается на коже, сушит её, из-за чего метал становится почти обжигающим. Пускай, но лучше кожей к металлу, чем жёсткими перчатками по скользкому. Многие за его спиной, он знает это, тоже сняли перчатки ещё за Стеной. Потому что так проще. Так лучше. Так более знакомо. На грани видимости возникает преграда. Ривай щурится, присматривается — а после быстро выпускает рукоятку привода и хватается за сигнальный пистолет. Вопреки инструкции, поднимает его не вертикально, а чуть к горизонту, по наклонной. Выцеливает направление — стреляет. Красный дым летит в лицо, кто-то за спиной кашляет — но это мелочь. Когда титан так далеко — нужно указать сторону, чтобы юнцы не ломали голову и сразу смотрели в нужном месте. Да, столб держится в воздухе меньше, оседает быстрее, но указывает куда лучше. Его отряд заволновался, побросал поводья, лошади опустили шеи, задёргали ушами. Будь это кто-то другой, Ривай бы прикрикнул, чтобы следили за движениями. Но это его ребята. Это Петра, которая держится в седле как Богиня Войны. Это Оруо, пусть балабол, но он ему, Риваю, подражает очень даже неплохо, особенно в этом искусстве. Это Гюнтер, который родился в деревне, где каждый в пять лет менял деревянную лошадку на настоящую. Это Эрд, его зам, который, почти буквально, родился в седле на ранчо зажиточного вельможи, что позволял крестьянам обкатывать породистых скакунов. Он знает этих ребят, поэтому доверяет свою спину. Чётким движением вбивает сигнальный пистолет в кобуру, по памяти закрывает крепление. Брошенный до этого привод болтается сбоку, на уровне живота Чаинки. Ривай подтягивает его за шнур ближе, перехватывает слегка деревянными пальцами рукоятку. Просто на всякий случай. Оглядывается назад — четыре красных сигнала, юнцы работают чисто. Проходит четверть минуты — из-за спины поднимается зелёный указатель, меняющий направление. Обычно, когда голова клина посылает красный сигнал — командор резко меняет направление. На 90 градусов, взрывая копытами коней стылую осеннюю грязь. Но здесь и Ривай не лыком шит. Он вовремя подал сигнал, поэтому можно кардинально не менять направление, просто слегка отклониться от курса. Это экономит время и силы лошадей. Это хорошо. Они меняют траекторию, Ривай закладывает поводья правее, смещает собственное тело — и Чаинка послушно кренится в сторону, чуть активнее двигаясь от задних ног. Местность справа неровная, кое-где виднеются поваленные стволы деревьев. Иногда нужны будут прыжки, но только в крайнем случае, местность незнакомая, не дай Богини лошади обломают ноги. Ривай чуть приподнимается в седле, в шенкеле плотнее, в бедрах — свободнее, давая кобыле место для скорости и маневра. Чаинка благодарно пыхтит, чуть растягиваясь в корпусе, сбрасывая напряжение из мышц. Полезно давать лошади передышку, особенно в моменты столь сильного напряжения. Они несутся дальше, плавно огибая препятствия, по правую сторону небольшая роща из старых буков и грабов. Ривай ни в жизнь не узнал бы об этом, не покажи ему книжку с картинками Эрвин. Он вообще много показал и рассказал, его командор был крайне начитан и эрудирован. Порой Ривай не мог понять, каким образом он, очевидное как на вид, так и на манеры, быдло из Подземного города, зацепил такого человека, как Смит. Чем хоть? А потом приходило что-то вроде осознания — этим и зацепил. Видом, манерами, а точнее их отсутствием, а ещё Силой. Ривай чувствовал, что чем ближе он к Эрвину, чем чаще его видит — тем больше его Сила, тем сильнее он сам и его преданность, почти собачья верность. Это было ненормально, ни один человек не был настолько к кому-то привязан в его жизни. А он, смотри-ка, привязался, да так, что выдрать можно будет лишь с мясом. В этом было что-то неправильное, но их двоих всё устраивало. А это главное. Стряхнув угрюмое оцепенение, Ривай сам себе мысленно попенял на мечтательность и расхлябанность. Нашёл место, где предаваться грёзам. Поле боя. Титаны. За ним — две сотни людей. А он размышляет о том, что если бы Эрвин попросил — он бы дал ему даже во время экспедиции просто за красивые глаза, и ещё раз после за удачную миссию. Сжав губы в тонкую бескровную нитку, Ривай крепче схватился за УПМ. Цыкнул, пытаясь через этот тихий звук сцедить излишек кипящих чувств. Слева, далеко ещё, мелькнул тот самый титан. При ближайшем рассмотрении, это оказалась целая группа из трёх особей. Крупные. Но пассивные, какие-то даже вялые. И славно, не подумают преследовать замыкающих. Справа низкорослая рощица сменилась широким, открытым пространством. На котором, будто в насмешку удаче, паслось с десяток титанов. И все, как по команде, уставились своими громадными пустыми глазищами на вылетевший в поле их зрения отряд Ривай. Пускать сигнал на смену курса было откровенно поздно. За спиной вскрикнула Петра, что-то пробормотали парни. - Блядство. Процедил Ривай, резко откидывая привод УПМ и хватаясь за сигналку. Сменить патрон — две секунды. Прицелиться — половина. В небо унёсся столб чёрного дыма. Не девианты, но количество такое, что лучше ввести в заблуждение. Хотя самый дальний, чуть правее, был на вид очень даже разумным, с альтернативным мышлением, так сказать. - Отряд, круговая оборона! Тех, что были подле рощи, убрать будет не сложно. Вопросы оставались к тому, как поступить с остальными. Рощица хиленькая, но крюки выдержит. А вот за чертой деревьев нет совсем, лишь ветер да ковыль. В спину постепенно упирались люди с флангов, которые в построении значились крыльями клина. Скоро и центр подоспеет. А там обозы. Юнцы. Эрвин. Приглушенно зарычав, Ривай дёрнул повод один раз, а после сбросил. Направился левее всех, краем глаза отмечая, что его ребята обогнули группу титанов по краям, будто избегая попадать в центр. Гюнтер и Эрд — за ним, Петра и Оруо вправо, к рощице. Правильно, но шанс выйти из этой мясорубки критически мал. Прямо по курсу двое. Трёхметровый и десятиметровый. Тот, что ниже, напоминает раздувшуюся винную бочку, у него короткие ручки и ножки. Он выглядит почти безопасно, если отбросить тот факт, что тросы, в основном, цепляют именно такие мелкие твари. Низкие, которых сначала не берут в расчет, а потом уже поздно. Высокий тоже выглядит обычно. Длинные руки и ноги, тупое выражение зубастого лица. Патлы цвета ржавой стали и осенней листвы, длинные для такого существа, чуть прикрывают затылок. Сложная цель. Клинки часто скользят по жёсткой щетине прядей на загривках титанов, из-за чего приходится проводить дополнительную атаку. А это время. Бесконечное количество времени, которое никак не вернуть, которое остервенело, до крика и боли, важно сейчас, вот в эту самую секунду. С правой стороны приходит ещё одна неожиданная помеха. Шестиметровый, припавший на все четыре конечности, растопырившийся, словно паук. Шустрый. Это плохо. Ривай успевает предупредить Гюнтера, который идет сбоку, но сам отчаянно не успевает. Доли секунд — но не успевает. Гигантская лапа, обтянутая чуть пожелтевшей, щербатой кожей, загораживает путь, ложится здоровенным барьером на пути к более высокой цели. Тормозить самому поздно, Чаинка так и не сбавила темп. Как и большинство обычных лошадей, в критической ситуации она избирает путём спасения бегство. Умная кобыла. Это, правда, не спасает её седока. Когда вороная закидывается с пылом и жаром темпераментного жеребца-трёхлетки, а не пятнадцатилетней кобылы, Ривай рычит сквозь зубы. Повод давно болтается на луке седла, в которую вцепились онемевшие пальцы. Лишь бы удержаться. Мужчина бросает стремена, бросает всё, что может, лишь бы дать себе место на манёвр, ведь Чаинка рвётся в сторону, почти выворачивая себе плечи в прыжке. В ушах свистит ветер — и Ривай чувствует, осязает его всем собой так же чётко, как сейчас ощущает падение назад, через круп лошади. Падать спиной — страшнее всего. Он успевает в последний момент подставить плечо, сгруппироваться в воздухе, прижать к себе руки-ноги. Приземление жёсткое, удар — рывком, а после скорость протаскивает его ещё чуть-чуть. Плащ вьётся зелёным душным саваном, скручивает тело в кокон. Гремят контейнеры с лезвиями, одна из рукоятей УПМ повисла на шнуре, лишь чудом не оборвавшись. Спину противно ломит, сердце стучит заполошной трелью, но Ривай знает — переломов нет, только, возможно, треснули рёбра да кости руки. А даже если есть что-то серьёзнее — он встанет всё равно. Потому что от этого зависят чужие жизни. Аккерман встаёт. Сейчас он именно что Аккерман, уже даже не Ривай. Гюнтер и Эрд что-то кричат, отбиваясь от насевшего шестиметрового, но мужчина их не слышит. Мир будто выцвел, посерел, истончился, впуская в свои границы Силу куда большую, чем может вместить физически. Воздух застыл, схватился душной пустотой. Замер, как и реальность вокруг. Голова блаженно-пустая, глаза отмечают детали, которые в суматохе атаки не ухватили. Всё спокойно — всё в движении. Руки лёгкие, клинки тонкие и невесомые, гибкие в продолжении кистей. Ноги мягко, плавно несут в сторону одного из титанов. Все три твари до жути медленные, теперь Аккерман замечает это отчетливо. Замечает и то, что его люди отстают. Безбожно, навсегда и совсем. Они словно из разных миров, где мир Аккермана — это вспышка самой яркой из звёзд, а мир его команды — это тлеющий уголь в погасшем камине. Они просто не могут стоять наравне, даже когда звезда Аккермана скрыта светом дня, а тлеющие угли его людей пытаются заняться вновь. Даже вне Силы и этого странного модуса-спокойствия — они слишком отличаются. От этого на душе, там, где она должна биться вместе с сердцем, муторно. Даже он сам, весь из себя Аккерман — лишь букашка, которую сносит сильным течением превосходства природы над людьми. Он не сможет успеть везде, сколь бы силён не был. За спиной раздаются звуки. Крылья их догнали, сменить курс Эрвин не мог, они вступили в полосу леса. Эрвин. Аккерман осознаёт себя в полёте постфактум, когда крюк троса-анкера уже вцепился в затылок паукообразной твари. Осознаёт себя рычащим, почти исходящим на голодный, яростный вой существом, у которого пытаются отобрать самое дорогое, самое ценное, что только может быть у ему подобного — Эрвина. Тяжесть тела не ощущается вовсе, он словно разом растерял весь свой вес, всю земную тяжесть. Словно за спиной есть крылья, которые сейчас расправлены широко, во весь размах, лишь бы быть выше, ещё немного, ещё слегка. Он обрушивается сверху снежной лавиной, чёрным вихрем, жарким светом раскалённой звезды. Он бьёт широко и со вкусом, наслаждаясь мгновением своей Силы, наслаждаясь тем, что сейчас успел. Он, Аккерман, словно в насмешку всем законам природы, сносит голову титана одним ударом, перебивает кости, начинающие стремительно растворяться в душном мареве. Громадная туша с гулким звуком растягивается на земле, исходя на пар и стынущую кровь. Впереди, за мутной пеленой обжигающего света и ярости, он видит своих людей. Они смотрят. Они восхищаются. Их глаза — это то, ради чего можно жить. Их вера — это то, за что не стыдно умереть. А потом что-то неведомое, какая-то потусторонняя сила шибает под дых, заставляет обернуться — и Аккерман внутри воет совсем уж дико, бесконтрольно и жадно. Потому что смотрит Он. Потому что Он рядом. За кромкой леса показались обозы с юнцами в авангарде, отряд Ханджи. Ребята Майка уже спешат на помощь, но всё ещё не успевают. Никто не успевает, жертвы точно будут. Справа раздаётся глухой гул падения — это его ребята завалили первого титана со своей стороны. Слишком медленно. Слишком много времени упущено. Они слишком не успевают. Аккерман внутри рвётся вперед, зудит огнем под кожей, бьёт кровью в голову. Эта сила слишком велика для хрупкого человеческого тела, она требует выхода, она беснуется жадным пламенем в груди. И это так хорошо, что даже плохо. Крюк цепляется за живот десятиметрового, анкер гудит напряжённой сталью, растяжением, сопротивлением. Трёхметровый выкидывает ручки к натянувшемуся тросу, жирные пальцы пытаются ухватить его. Аккерман не позволяет. Слегка наддаёт, отпускает сцепление на приводе, газ активнее вертит ротор. Тело швыряет вверх и чуть в сторону, ремни впиваются на грани невозможной боли и острого удовольствия полёта. Клинки плашмя, скорость нарастает. Две трети секунды — трёхметровый вплотную. Ещё одна четвёртая — сталь вспарывает шею, достаёт до затылка мельком, но прицельно, убивая тварь. Трос тянет дальше, тело за спиной спотыкается на излёте шага, прорывает страшной мордой землю. Теперь десятиметровый. Где-то на периферии слышатся голоса людей, но Аккерман не вникает. Ему не нужно прикрытие или помощники. Он делает свою работу лучше всех именно в одиночестве. Он совсем не командный игрок, сколь бы сильно его человеческое воплощение не пыталось доказать обратное, братаясь со своей командой и делегируя им обязанности. Он — одиночка, которому нужна лишь искра в чьём-то возвышенном, одухотворённом лице. Он — идеальный солдат в подчинении у идеальной идеи. Кажется, весь их род был именно таким. Предки бурно шумят внутри кровью и криком, беснуются в водовороте Силы, которая спустя столько поколений лишь нарастает и нарастает. Затылок десятиметрового как в тумане, но Аккерман бьёт прицельно, точно и метко. Это что-то вроде рефлексов, установки на одну единственную цель. Правее и слегка дальше раздаётся отчаянный женский визг. Зрение проясняется лишь чуть-чуть, кровавая пелена спадает, позволяя разглядеть картинку, запечатлеть её в памяти — девушка, точнее, ещё даже девочка, дико воет в хватке здоровенной лапы, изворачивается змеёй, рубит клинком грубые пальцы, но всё ещё не может вырваться, задыхаясь от давления на рёбра и клубящегося над порезами пара. Эта картинка — как олицетворение бессмысленности всей их борьбы, как наглядное пособие на самый страшный кошмар каждого, кто хоть раз видел титана в живую и близко. Аккерман рычит, выкручивая тело, изворачиваясь, выпуская тросы. Летит в самую гущу, в самое пекло, где кроме как титанов и мертвецов его ничто уже не ждёт. Он всё ещё наивно надеется успеть. Пасть приоткрывается, лязгают жёлтые зубы. Медленно. Время растягивается, девчонка продолжает дёргаться. Он ещё может успеть. Он обязан успеть. Реальность окончательно встаёт на паузу, остаётся лишь собственное дыхание и гулкое биение сердца. Но совсем не быстрое. Размеренное. Тягучее, как если бы удары доносились из-под толщи воды или из-за плотного стекла. Глубокий вдох — грудь сжимает ремнями, тащит сквозь пространство к цели. Сомкнуть зубы покрепче, замахнуться острее, рубануть чётко, чтобы не пришлось добивать. Кисть твари отсекается легко, она начинает растворяться ещё в полёте. Аккерман удерживает девчушку за нагрудный ремень, позволяет ей хвататься за себя руками, брыкать в воздухе беспомощными ногами. Глаза у неё светлые, зелёные, совсем-совсем невинные. Блядские Боги, она совсем дитя! - Мамочка!.. В этом «Мамочка!» смысла больше, чем в любом другом слове. Сейчас звуки гулко бьются в голове. Аккерман смотрит в упор, не моргая. И девочка может поклясться на Святом Писании и Воинском Уставе, что в этих странных серых глазах холодного и расчётливого безумия ровно столько же, сколько пылкого огня Силы. Так не смотрят люди. Люди так просто не могут. Так — только потусторонние, только выше на голову, на две, на десять. Только те, кто не принадлежит в полной мере этому миру. - Собр-раться, боец! Рычание вибрирует в груди звуком выстрела, разносится окрест мощной волной. Придаёт уверенности. Девочка цепляется пальцами за рукоятку УПМ, отстреливает анкер. Титан, на котором они зависли, болтает руками, но задеть не успевает. Как только трос дёргает хрупкое тело в сторону — Аккерман исчезает. Растворяется в воздухе запахом крови и ветром движения, исчезает с нечеловеческой грацией. Подтверждает судорожную мысль девочки — такими бывают только Боги Войны. Наверное, этот образ она будет хранить в себе ещё долго. Титан, внезапно, начинает растворяться, анкер выскальзывает из расползающейся на ошмётки плоти. Падение вниз не долгое, она успевает зацепиться крюками за другую тварь. А после сматывает УПМ и быстро, на грани своих возможностей, ретируется к остальным юнцам, благо её лошадь рядом. Больше геройства и бравады она себе не позволит. Хватило до самой смерти. На неё смотрят со смесью шока и восхищения, другие девочки тормошат, пытаются спросить хоть что-то, впрочем, не забывая, где они все находятся. А потом на взмыленном коне, совсем рядом, в нескольких метрах, появляется командор — и глаза его горят ярче неба в погожий день. Он придерживает жеребца, осаживает резко, сгибая светло-серую шею — и напоминает что-то такое, что она видела минуты назад. Точно. Такой же безумный взгляд, какой был у капитана. - Солдаты, продолжить движение! Первые отряды разберутся! И шпорит усталую лошадь, припадая к широкой шее. Ведёт вперёд, бросая лишь один взгляд назад, на разворачивающуюся за спиной битву. И в этом взгляде — безумное, на грани возможного, восхищение, привязанность, пламенная любовь, верность до оскомины и нежелание оставлять. А ещё — сталь решения, вызов, как если бы всё было решено заранее, но он всё ещё не сломался бы под обстоятельствами. И девочка даже знает, что командор и капитан — связаны. Даже если не в привычном понимании слова, каким воспринимают его люди. Связаны крепко, намертво, красными нитками судьбы сшиты в один большой организм, где чувствовать и восхищаться на двоих — обычное дело. Где Сила — это не что-то, что принадлежит только капитану, как и власть — не только командору. Это что-то за гранью понимания, настолько непорочное и крепкое — что глазам больно смотреть. Что-то неимоверно прекрасное. Девочка набирает повод — и лошадь несётся дальше, к давно забытой цели. А за спиной остается шуметь битва. Аккерман горит изнутри. Всё тело подчинено инстинктам, он не обращает внимания на командные выкрики других. У него есть цель — и он к ней идёт, точнее, пробивается с упорством осла. Титан. Ещё один. Ещё. Центр зачищен, с правым флангом, что ближе к роще, справились и без него. На мгновение над полем боя всё стихает. Аккерман стоит на земле меж частей разрубленного пополам десятиметрового тела девианта, как стоят среди пепелища городов победители. В его глазах всё ещё плещется жидкая ртуть, понукающая безумную, вязкую кровь течь быстрее. - Ривай?.. Вопрос осторожный, на грани слышимости. Аккерман вскидывает голову на звук знакомого голоса — и натыкается глазами на Майка. Он на расстоянии, предусмотрительно не опустил клинки. Смотрит настороженно и восхищенно. Переступив ногами, сбив с каблуков налипшую кровавую грязь, мужчина выдыхает, цыкая и зачёсывая непослушные пряди назад: - Вы могли ещё медленнее? Чему ты своих ребят учил, что треть снова полегла? Наверное, упоминать потери было не гуманно. Майк скривился, на лице отразилась боль на грани с отвращением. Ривай его не осуждал. Он сам знал, что выглядит отвратительно настолько, насколько отвратительны его слова. Эта странная сила, что шла как бы изнутри, всегда оставляла его таким, как только сходила на нет. Агрессивным циником, который всегда умудрялся надавить на самое больное. Сплюнув на землю алую слюну, Ривай негромко, так, чтобы слышал лишь Майк, повинился: - Прости. В этот раз ещё труднее отпускает. Они держали это в секрете, лишь между друг другом. И ещё Ханджи. Эрвину не зачем знать, что за невероятную Силу его капитан платил долгими откатами, после которых тряслись руки, во рту стоял привкус металла, а желание бить и убивать зудело под кожей и выплёскивалось через край на невиновных сослуживцев. Пусть он думает, что обратной стороны у этой медальки нет, что она всё ещё золотая и глянцевая, будто начищенная для парада. Так было проще. - По коням, нужно догнать основной отряд. Риваю даже не пришлось свистеть, Чаинка уже была рядом. Смотрела грустными влажными глазами преданного зверя. Слишком осмысленно, как если бы понимала всю его вину и прощала её же без доли раздумий. Похлопав вороную по шее, огладив покатую морду, мужчина вскочил в седло. Мягко пришпорил, направляясь вслед за ушедшим дальше арьергардом из юнцов и обозов. В этот раз группу повёл он, за спиной — его команда, ещё чуть дальше — Майк с остатками своих. Особый отряд вышел без потерь, если не учитывать, что Гюнтера всё же перекосило на бок после одного из ударов, а Петра, морщась, растирала ушибленную руку. Но они до сих пор в строю. А это уже не мало. Пыль оседала на широком тракте, обозначая недавний маршрут. Вдалеке, на самой грани видимости, даже можно было разглядеть неровный строй. Видимо, Эрвин сбавил скорость отряда, чтобы дать возможность нагнать отстающим, а также не грузить коней слишком сильно. Зашипев, Ривай ухватился за повод крепче, на ходу крикнув своим: - Наддайте, нужно догнать арьергард до входа в лес. В лесу было одновременно опасно и безопасно. Опасно — потому что нет манёвра, кони не могут разогнаться в должной степени. Безопасно — потому что была возможность уцепиться за деревья, уйти в полёт от титана. Вот только это не лес Гигантских Деревьев, тут самые высокие титаны всё ещё были ощутимой угрозой. Расстояние группа сократила быстро, уложившись в четверть часа. К концу этого спринтерского забега они влетели под покров нагого леса, давая лошадям отдохнуть. Аккуратно, чтобы не сломать построение юнцов, обогнули их правее, снова занимая свои позиции. Ривай тут же нашёл глазами знакомый белокурый затылок, двинулся к нему — и только тогда заметил, что молчание над юнцами какое-то траурное. Мельком пересчитав отряды, понял, что трети точно не достает. Дита уступил место Майку, они перебросились парой слов — и оба стали смурными, как никогда. Прикусив язык, Ривай сунулся к командору. Сначала просто поравнялся, Чаинка и Туман радостно запыхтели, приветствуя друг друга, чуть ли не мордами притираясь в немудрёной ласке. Потом и капитан открыл рот: - Многих потеряли? Вопрос был нейтральным, максимально сухим и холодным тоном. Потому что сожаления Смит никогда не переносил, бесился диким зверем, распугивая молодняк ещё сильнее. В вопросах потерь с ним нужно было быть жёстким, даже жестоким порой. И Ривай мог быть таким. Они оба — взрослые мужики со своими загонами, которые порой приходилось гасить чужой силой, чтобы внутреннее, нежное и беззащитное оставалось лишь меж ними двумя, а не становилось достоянием общественности. - Пятьдесят три человека. В его глазах ледяное сожаление и немая покорность судьбе, но он всё тот же стальной и несгибаемый оловянный солдатик из тысяч древних сказов. Отважный и сильный духом даже в поражении. Эрвин Смит. Чёртов Командор Разведкорпуса. И Ривай знал, что если он сейчас спросит имена — Эрвин назовёт каждого. Потому что его командор запоминал всех, считал своим долгом помнить лицо, имя, иногда даже что-то про семью погибшего. В этом плане Эрвин был слишком слаб, слишком беспомощен перед своим собственным лицом. И то, как за закрытыми дверями его выламывало, как он бился в молчаливом припадке самоедства и самобичевания — это Ривай тоже помнил. Помнил, как держал его тело у себя на груди, в жёстких объятиях, как шептал на ухо жестокие слова: «Всех не спасти. Ты сделал всё, что мог. Ты командор, ты важнее. Ты жив — это главное». И понимал, что в этих жестоких словах правда была круто замешана на его личном эгоизме. Потому что если бы перед Риваем поставили выбор — лишиться всех и каждого в Разведке или спасти Эрвина — он бы без раздумий выбрал Эрвина. Всегда выбирал. Всегда будет выбирать. - У нас двенадцать ребят Майка. Ривай скорее почувствовал, чем увидел, как болезненно скривился Эрвин, как сжались его большие кулаки на поводьях. Но это ничего. Они почти на месте, пункт совсем рядом. На расчищенную территорию Разведка въехала неспешно, присматриваясь к округе. Никого. Титаны сюда не забрели ко всеобщему счастью. Эрвин машинально отдавал команды. Люди готовили это место к зиме. Кто-то забивал паклей широкие щели, кто-то готовил на полевой кухне обычный солдатский обед, а кто-то ухаживал за лошадьми. Ханджи открыла небольшой лазарет под открытым небом, палатки не стали разбивать. Раненых стащили с повозок, попытались оказать первую помощь. Часть уже была мертва, другая часть орала от боли. Кажется, крик и кровь эта земля будет помнить ещё долго. Закончив со своими обязанностями, делегировав всё, что только можно, Майку с Дитой и своим ребятам, Ривай расседлал Чаинку. Кобыла неустойчиво перешагнула ногами на месте, после чего тут же уткнулась мордой в мешок с овсом, который подвесили каждому коню на шею. Захрустела, довольно отфыркиваясь от опилок и тонких ниток грубой ткани, на мгновение выныривая из саквы, чтобы глотнуть воздуха широко раздувающимися ноздрями, а после снова скрыться в темноте, прикрывая глаза. Заметив болезненную неустойчивость лошадиных ног, Ривай поочередно приподнял каждую, согнув в суставе. Опасения не оказались беспочвенными — камешки в подковах часто приносили не просто дискомфорт лошади, но и могли стать причиной травм. Благо, крючок на такие случаи он всегда возил с собой даже в экспедицию. Расчистив ноги и похлопав Чаинку по крупу, Ривай двинулся к полевой кухне, на которой солдаты как раз закончили приготовления. Еды вышло больше, чем солдат. Они многих потеряли, поэтому лишние порции остались. Эрвин так и не появился, по словам Ханджи — засел за картами и планами в одном из помещений замка. С одной стороны, Ривай мог понять его поведение — командору было действительно тяжело смотреть на своих солдат и представлять, что вернутся не все, что их родные опять будут жрать его волками, что он снова не уберёг, не уследил, не смог составить идеальный план. Но с другой — такое самобичевание ничего не решило бы. А бессмысленные страдания Ривай ненавидел чуть ли не сильнее, чем все эти потери. Затребовав две миски густой, наваристой похлебки, мужчина удалился к каменной стене донжона, мельком отсалютовав офицерам. Они проводили его ленивыми, понимающими взглядами и вернулись к своему разговору. Никто из них не пытался допытаться, что за отношения связывают одного из капитанов с командором. Слухи, конечно, ходили, но на то они и слухи, чтобы не быть подтверждёнными официально. Просто все знали, что именно капитан Ривай мог вытянуть их командора на свет сразу же после миссии — и остаться при этом в живых. Это было вроде аксиомы, которую никто не пытался оспорить. Оставив за спиной понимающие, пустые или гневные взгляды в свой адрес, Ривай завернул за угол и тут же нырнул под тёмный свод временного убежища. Пахло пылью, костром и размоченной паклей, а ещё — кровью. Но этот запах впитался на подкорку, поэтому воспринимался не более, чем приправой к жизни. Так ведь было всегда, даже в детстве, в Подземном городе. Эрвин нашелся быстро. Другие плутали бы часами в попытках его обнаружить, но у Ривая будто был настроен на его поиск магнитный компас. Они всегда сходились, даже если хотели быть наедине лишь с собой. Иногда это радовало, ведь чужое присутствие ограждало от бед и напастей, а иногда бесило, ведь чувства одиночества становилось совсем мало. А быть иногда одиноким — тоже полезно. Командор склонился над документами, активно царапал какие-то заметки на огрызках листов своим острым почерком. Спешил. Его глаза лихорадочно блестели. Ривай, не таясь, чуть постукивая каблуками сапогов, приблизился. Эрвин даже голову не поднял, что безмерно раздражало. За этой бурной деятельностью скрывалось желание забыться, уйти от реальности, которое капитан, памятуя о Подземном городе, презирал всей душой. Потому что уйти от реальности — это как расписаться в том, что ты слаб, что не способен взглянуть в глаза своим страхам и проблемам. А трусом и слабаком его командор никогда не был. - Так и будешь меня игнорировать? Может, хоть слово скажешь? Эрвин дрогнул в плечах, под пальцами растеклась чернильная клякса. Он сжал руку крепко, так, что походное перо чуть не переломилось в кулаке. Он в ярости. В первую очередь на себя. Возвращать командора к жизни Ривай не любил, во всем этом фарсе было что-то от беспомощности, от сломленности, которую они вдвоем лелеяли в своих душах. Отвратительно. Через какое-то время голубые глаза всё же поднялись на чужое лицо, мельком пробежались по знакомым чертам. - Что ты хочешь от меня услышать, Ривай? Капитан поставил на стол две миски с супом, смахнув перед этим документы на пол. Эрвин не сказал ни слова, только чуть отстранился, откинулся на стуле. Ривай цыкнул, ткнул в него ложкой, почти в обвиняющем жесте. Сложил руки на груди, прохладно процедив: - Ничего, Эрвин. Я лишь хочу, чтобы ты перестал ебать себе и окружающим мозги. Это война, и на войне, ты удивишься, солдаты мрут как мухи. Сколь бы хорош не был план, всегда стоит помнить — потери будут. Уймись и поешь, иначе сдохнешь от слабости ещё до Стен. Командор дёрнулся, как дёргаются люди от пощёчины. На мгновение приоткрыл рот, будто хотел одёрнуть капитана, осадить за дерзость и бранные слова, но тут же передумал, опять смолкнув и вяло потянувшись за ложкой. Капитан, наблюдавший за этой немой пантомимой, сжал свою ложку в кулаке. Дерево треснуло, расходясь по трещинам, осыпаясь трухой на стол. Ривай, тихо зарычав и подскочив на ноги, всё же смирил в себе гнев, в запале зашипев: - Да ты охуел, Смит. За брань и дерзость принято вставлять подчиненным по первое число, а ты даже не дёрнулся. Настолько всё равно, да? Настолько погружён в себя и свои беды, что на реальный мир поебать? Я был лучшего о тебе мнения. Было видно, как кадык командора дёрнулся, а ладони сжались в кулаки. Голубые глаза потемнели то ли от прилива эмоций, то ли из-за тусклого освещения. - Чего ты хочешь этим добиться, Ривай? Мне взять ремень и выпороть тебя до кровавых синяков, как порют в кадетке зарвавшихся юнцов? - Хоть бы и выпорол! Но ты же у нас страдалец, каких поискать. Тебе же проще зарыться в себя и молча гонять по голове страдания, чем отпустить. Ты же блядский идеал, да, командор? Тебе же нужно всё, и всегда в лучшем виде, даже если это невозможно априори. - Да что ты... Клин выбивается клином. В таких ситуациях нежность неуместна — только напор, только искрящая ярость на грани разрушительного ничего. - Что?! Давай, сделай хоть что-нибудь, Смит! Рычание, которое потянулось от Эрвина, было диким, звенящим, на грани чего-то животного. Внутри ёкнуло, замерло, как замирает добыча перед хищником. Аккерман, ещё находящийся где-то на грани, на подкорке сознания, восторженно взвыл, падкий на силу и её проявления. Ривай же, стряхнув серебристо-алую пелену со зрения, чуть не пропустил удар по касательной. Эрвин умел быть при нужде совершенно бесшумным, несмотря на очень внушительные габариты. Они закружились по тёмному помещению, огибая стол и разбросанные стулья, метя друг другу по ногам и груди. По лицам нельзя, синяки после сходили крайне долго. Это был их способ прийти к соглашению, балансируя каждый раз на грани дипломатии и грубой силы. Ривай был более вёрткий и быстрый, он умело пользовался своим невысоким ростом, проскальзывая под чужой рукой каждый раз, как его пытались схватить. Эрвин же чаще полагался на технику и грубую силу. Он совершенно не умел играть грязно, из-за чего капитан мог раз за разом подсекать своего командора, доводя его до белого каления. В какой-то момент насев с шустрыми, хлёсткими ударами по ногами, Ривай не отказал себе в удовольствии подсечь под коленями и ужом обвиться вокруг командора. Эрвин тогда яростно задёргался, пытаясь освободить руки из захвата — но силу явно не рассчитал. Капитан сжал руки бёдрами, уселся сверху на чужую грудь с видом победителя, распаляя ещё сильнее. Схватился за растрепавшиеся белокурые пряди. В глазах — жидкое, кипящее серебро. На мгновение Эрвин застыл придушенным кроликом, а после — сыграл грязно, чего Ривай от него никак не ожидал. Дёрнул ногами, взбрыкнул норовистым жеребцом, и, прежде чем капитан успел среагировать, пнул его коленом вперёд, тут же переворачиваясь и подминая под себя разгорячённое тело. Правую руку заломило за спиной почти до боли, Аккерман внутри заверещал совсем уж безумно. Его человек — Сильнейший. Подчиниться такому не стыдно, не зазорно, подчиниться такому — в удовольствие, потому что этот человек знает, что делает. Сейчас точно. - Боги, Ривай... Эрвин уткнулся лбом в спину Ривая, опалил горячим дыханием даже сквозь все слои одежды, повёл носом, утыкаясь в левую лопатку. Капитан дёрнулся, выгибая спину, ёрзая. Не зная, чего ожидать — мягкого удовольствия в следующие несколько минут или серьёзного разговора с занесением в личное дело. Впрочем, и то, и другое были тем, что он готов вынести. Потому что сейчас Эрвин — это Эрвин. Его командор. Действующий, активный. Сильный. Не ушедший в себя. - Слезь, дубина. Победил. Сдаюсь я, сдаюсь. Эрвин издал нечто среднее между смешком и хмыканьем, но отпустил не сразу. Перед тем, как разжать руки и преспокойно вернуться за стол, доедать остывший суп, он сильно, жарко прижался губами чуть выше форменного воротника, опалил шею сбившимся дыханием. Слегка прикусил, будто напоминая, где чьё место. И Аккерман внутри вился, рвался ближе к своему человеку, будто пытался влезть под чужую кожу. Потерев место поцелуя-укуса, которое всё ещё горело огнем, Ривай поднялся, восхищенно, на грани с доброй злобой, хмыкнул: - Какая же ты сука, командор. - Язык, капитан. Я учился у лучшего. Ривай мог с точностью сказать, что они вернут весь оставшийся состав в целости. Просто потому, что теперь с ними снова Эрвин, а не его оловянная статуя солдатика из стали.