Акрукс

Хаул чувствует, как трещит и шатается его неприступная крепость на тоненьких ножках, слышит, как шелестят практически неосязаемые крылья стрекоз Салиман, чует затхлый запах сладковатых духов Ведьмы Пустоши, и, конечно, ему совсем не до старушенции, которая оккупировала его кухню. У него утром встреча с одним из адъютантов Министра Иностранных Дел, аудиенция у герцога вечером, у него сто и одна проблема, требующая немедленного решения, и у него точно нет времени думать о странной бабке из города, которая ворвалась в его дом, самовольничает с уборкой и переругивается с Кальцифером. Завтра у Хаула встреча с фрейлиной Ее Величества, завтра Хаулу нужно быть еще неотразимее, чем обычно, завтра у Хаула важный день, так что сегодня Хаул шепчет сотни заклинаний, распыляет десятки порошков и втирает в тело десятки кремов и мазей. Пусть старая бесчинствует себе в чулане, убирая паутину. Хаулу достаточно того, что Кальцифер говорит, что Софи не представляет опасности. Хаул видит заклинание молчания — большое и неуклюжее — и десяток странных несформулированных чар под ним, но копать глубже у него точно нет времени. Хватит слова Кальцифера. Когда Хаул впервые встречает Софи, он слишком устал, чтобы думать о ней дольше, чем необходимо. Маркл всю неделю канючит, чтобы Хаул объянил ему новые чары превращения, у Кальцифера что-то опять не так с дымоходом, Замок бродит кругами и вызывает беспокойство в городе в долине, а Ведьма Пустоши все чаще обивается около порога столичного фасада. Хаул злится и путает заклинания, и от этого раздражается еще больше. Приходится отрезать испорченные локоны и утром улыбаться чуточку ослепительнее, чем всегда, чтобы придать новой прическе шарма. Старушка-Софи разгоняет пауков по углам, Маркл зубрит чары и старается не попадаться учителю лишний раз на глаза, а Кальцифер сопит сердито из кучки пепла в камине, но молчит, а Хаул досадливо морщится, варит зелье для быстрого роста волос и думает, что хочет кого-нибудь проклясть. — Мистер Дженкинс, что вы думаете о новом протеже Министра Финансов? — Господин Пендрагон, его сиятельство будет невероятно признателен вам, если вы окажете ему эту услугу… — Сеньор, боюсь, хозяин не сможет сегодня принять вас. — Ах, милый! Ты такой забавный! Флаги королевства едва заметно качаются на флагштоках, торговки снуют туда-сюда по кривым улочкам прибрежного городка, фальшиво гремят трубы на очередном параде, пахнет цветами и тухлой рыбой, и Хаулу хочется… Он сам не знает. Чтобы все пропало. С герцогом не ладится, фрейлина хлопает глазами, совершенно не понимая его намеков об аудиенции у Ее Величества, министры и чиновники плетут интриги, пытаясь вплести туда и его, Хаула, а дома ждет сломанный дымоход, дома ждет письмо из Уэльса, дома почти закончился запас раствора шиповника, дома необходимо сменить маршрут замка… Дома тоже не отдохнешь. Хаул сворачивает в грязные узкие переулки, где зловонно разлагаются у стен нечистоты и спят нищие, в подворотне превращает модную накидку в черный холщовый плащ и, накинув на голову капюшон, долго бродит по трущобам, сам не зная, для чего. Возможно, ему стоит принять влюбленность той девушки из лавки в порту? Она казалась милой. По крайней мере, она еще ничего не начала просить у него, а, если начнет — искусство исчезновения он освоил даже лучше, чем косметические чары. Хаул хочет спрятаться в своей спальне, чтобы никто никогда больше не смог найти его. Герцог, который никак не хочет помочь ему, недогадливая дура-фрейлина, Маркл и его дурацкое заклинание (что там вообще сложного!), Ведьма Пустоши и ее приспешники, козни и заговоры во дворце, городские жители с их просьбами и жалобами, словно он один из этих магов-недоучек, промышляющих целительством… А по ночам кошмары и огненная пустота. Хаул хочет уткнуться лицом в подушку и уснуть. И, возможно, не просыпаться вовсе… Может, все-таки пригласить ту девушку из лавки прогуляться? Чтобы развеяться… Он приходит к вечеру, измотанный еще больше, чем обычно, и торжественно дает себе зарок больше не пытаться развеяться, гуляя с кем-то. От этого все становится только хуже, честное слово! Улыбаться и смотреть на девушку вот таким взглядом — невероятно утомительно, если уж на то пошло. Хаул вздыхает, думая, что попал в какой-то настоящий замкнутый круг. — Можешь не беспокоиться о моем дымоходе, если ты вздыхаешь именно об этом, — язвительно заявляет Кальцифер. — Софи все починила, не то, что некоторые. — А?.. — Хаул не сразу понимает, о чем речь. Оглядывается: Маркл спит в кресле в углу, и Кальцифер трещит свежими поленьями, и все совсем как всегда, но только пепла в очаге нет, наколоты дрова, и на столе стоит ужин. Холодный, правда, но разве это беда? — Это Софи постаралась? — Ага, — хрустит демон свежим поленом. — А еще она помогла Марклу с тем заклинанием, с которым он сражался всю неделю, так-то. Сразу сообразила, что к чему, толковая! — И где же наша боевая старушка сейчас? — Хаул вдруг замечает, что улыбается. И это совсем не то же самое, что его улыбка днем, эта дается совсем легко… Хаул чувствует, что усталость утекает куда-то, как вода после дождя. — Спит, — беспечно отмахивается Кальфицер. — После того, как она целый день провозилась с крышей на чердаке, у нее прихватило спину. Я думал, помрет, ей-богу! Хаул думает, что это еще надо посмотреть, кто из них двоих бессердечен. Он мечтает о горячей ванной и свежей постели, но вместо этого до полуночи возится с мерзкими врачевательными зельями, и утром Софи находит на столе пузырек с золотистой жидкостью. — Мог бы и не утруждаться, — ворчит она. Волосы у Софи затянуты в пучок на затылке, морщины глубже, чем обычно, она хмурится и недобро посматривает в сторону Кальцифера. Он зеленеет и заползает в камин глубже, прикрываясь поленом. — Не за что, — почти уязвленно отвечает ей Хаул, а сам думает, что ее неблагодарность даже больше, чем любовь к чистоте. И добавляет, сам не зная зачем. Назло, что ли? — Будь добра, не трогай пауков в ванной на первом этаже, ладно? Он уходит из дома под сердитое ворчание старухи, и на улицах еще пустынно в этот ранний час, но Хаул все равно накидывает на голову капюшон, рискуя испортить прическу, а левой рукой сжимает в кармане охранный амулет. Ведьма Пустоши ходит кругами вокруг его дома, Ведьма Пустоши глядит пустыми гниющими глазницами из таких же пустых черных окон, Ведьма Пустоши смеется ухающим смехом вместе с ветром. Ведьма Пустоши подбирается так близко, что, возможно, Хаулу снова нужно бежать. Бежать как можно скорее… Хаула преследует Ведьма Пустоши, его выискивают ищейки Салиман, за Хаулом по пятам следует липкий ужас. И все-таки он улыбается ослепительно, когда приходит на дружескую встречу к очередному столичному чиновнику. Он отвешивает комплименты жене второго заместителя главы Охраны Его Величества, очаровывая ее, он участливо интересуется здоровьем престарелого Дворцового Травника, он милостиво творит небольшие чудеса для торговцев в порту, он безупречен и красив, он добр и благостен. — Мадмуазель, я мог бы только мечтать сопровождать вас на балу, — рассыпается он перед фрейлиной. — Если вы пойдете с кем-то другим, мое сердце навсегда будет разбито! Хаул мечтает только о том, чтобы доползти до собственной постели и забыться сном. И сердца у него давным-давно нет. Хаул устал просто смертельно. Он приходит домой тогда, когда на улице уже давным-давно темно, а ночные патрули уже рыщут по столице, ища шпионов и диверсантов. Замок спит. Спит Маркл, оставивший на столе свои книги и записи, спит Софи, ворочаясь во сне на своей кровати за занавеской, даже Кальцифер дремлет в камине, уютно устроившись под двумя обгорелыми головешками. Только замок на пустоши лениво перебирает ногами, шагая по холмам. Хаул проскальзывает мимо демона к лестнице, незамеченный, скрывается в своей комнате, полной амулетов и оберегов, прикрывает дверь… Письмо из Уэльса все также лежит, запечатанное, на столе, а рядом с ним — послания от Его Величества, две записки от фрейлины Ее Величества, которые настырная девица передала эти вечером, а еще с десяток свитков с просьбами и прошениями, и фарфоровые статуэтки с нефритовыми глазами качают головами, и трефот мерцает в неверном свете, и хрустальные бусы горных богов звенят от неуловимого ветра… Хаул стягивает через голову накидку, едва ли не разрывает ворот рубашки. Падает поверх простыней даже не снимая ботинок и не умываясь. Тени пляшут на стенах, складываясь в причудливые узоры. Прежде чем провалиться в глубокий, темный, душный сон, Хаулу на секунду кажется, что он снова совсем мальчишка. Он засыпает, и во сне прорывается через черное сплетение ветвей в мрачных, забытых солнечным светом лесах, во сне он вырывается из зыбучих песков Намбии, во сне он летит сквозь огненно-смертельные взрывы в самой темной из ночей. Во сне он видит свою смерть. Он лежит в земле, совсем такой же, как и в семнадцать лет, бледный, с синеватыми прожилками вен на руках, только волосы длиннее, и темные пряди в беспорядке разбросаны вокруг его головы, и может почудиться, что он спит, но его пальцы присыпаны землей, его рубашка запачкана в земле, его пальцы и щеки в земле, и Хаул чувствует, Хаул понимает, Хаул знает, что он мертв. Это и будет его конец, его смерть. Он будет лежать в могиле, и магия оставит его, и он останется таким, каким был до нее. И даже он не сможет убежать от этого конца. Он умрет в одиночестве и никогда не будет похоронен. Он просыпается в поту и слезах на сбитых простынях, хватает ртом воздух, а потом на него накатывает истерика, и он беспомощно шевелит губами, обхватывает себя руками, сгибается, и ему не хватает кислорода, и он плачет, и слезы текут по щекам, но губы молчат, словно заколдованные, и Хаул содрогается в беззвучных рыданиях, не в силах успокоиться, а за окном уже восходит Венера. Хаул давно не верит в милосердие богов. Хаул не знает, верит ли еще во что-то. — Ванны сегодня не будет, — говорит ему вместо приветствия поутру Кальцифер. — Трубы совсем прохудились, если не хочешь потопа — удели время ремонту. — Это твоя забота, следить за домом, забыл? — он даже не пытается сдержать раздражение в голосе. — Если ты не забыл, ты владеешь магией. Сегодня — очередной важный день. Сегодня нужно быть неотразимым, сегодня нужно быть невероятным, сегодня нужно быть выше всяких похвал, сегодня нужно… Кальцифер говорит, что не может магией удерживать разваливающийся замок вечно. Кальцифер напоминает, что их с Хаулом силы связаны. Кальцифер ставит Хаулу в упрек то, что он извел себя так, что даже силы могущественного демона оказались не безграничны. Кальцифер сообщает, что рамы окон дома в порту давно растрескались, что ноги замка на Пустоши совсем заржавели, что пороги могут отвалиться в любой момент, а еще что… Хаул замечает Софи, стоящую в дверях, слишком поздно. Он зол, он раздражен, он почти напуган, и он делает то, что умеет лучше всего на свете. Он сбегает, не желая объясняться еще и с ней. Он не является на банкет, вместо ванны он наводит невероятной трудности косметические чары, а потом долго-долго бродит по Маркет-Чиппингу, где не был, поди, с самого праздника, когда ему пришлось улепетывать от приспешников Ведьмы по всему городу. Он задирает голову вверх и смотрит на крыши. Интересно, та девчонка, которую он по воле случая прихватил тогда с собой — где она сейчас? Помнится, она спешила в кондитерскую на площади, когда столкнулась с теми стражниками в переулке… Забавно: она был так напугала вниманием офицеров, но совсем не испугалась, когда Хаул повел ее по воздуху. Небо над Маркет-Чиппингом серое-серое, кажется, нависает совсем близко, почти над самыми крышами, а улицы непривычно безлюдны. Хаул рассеяно думает, что, когда он умрет, небо будет непременно таким же. Что, возможно, небо больше вообще никогда не станет ясным, что теперь оно всегда будет серым. И нет больше никого — ни Кальцифера, ни Маркла, ни старушки-Софи, ни короля, ни мадам Салиман, ни даже той девочки с праздника. Никого больше нет, и нет Ингарии, и растворились в небытие Портхэвен и Кингсбери, и исчез Уэльс, и обрушились утесы Корнуолла… И остался только он один, Хаул Дженкинс, безучастные мертвые дома и серое небо. Хаул думает, что в родном Кариффе никогда не бывает такого страшного, серого неба. Там оно всегда разрезано на части проводами, и провода, словно рыболовная сеть, удерживают людей, не давая им провалиться вверх, в высь. В Ингарии Хаулу все время кажется, что еще немного — и он упадет. Он не возвращается ночью в замок, хотя и видит его очертания на холме за городом. Хаул проводит холодную ночь на улице, плотнее запахнувшись в плащ, а незадолго до рассвета обращается в ласточку и летит на юг, пока извилистая река не разливается озером, а поля со злаками не становятся непахаными лугами. Он приземляется на берегу ручья, обращается снова собой, глядит на многоцветие, глядит и не может понять, зачем он здесь. Кто он? Что он здесь делает? Зачем он мчался сюда? Чего он хочет? Он бродит по лугу, цепляя стебли травы носками ботинок, бездумно срывая головки цветков, вертя их в длинных пальцах. В голове всплывают картины детства. Вот мать, читающая что-то у настольной лампы, вот Джинджер, лабрадор соседей, который вечно норовил стянуть что-то со стола, вот сестра… Тогда она носила короткую стрижку и вечно одергивала брата, если он начинал говорить о магии. А он? Тогда он был всего лишь ребенком, любившим древние фолианты, мальчишкой, которого порой били сверстники за слишком буйную фантазию. Сестра тогда вечно фыркала, стоило ему заикнуться о колдовстве, но, когда он приходил домой под вечер со свежими синяками и ссадинами, она всегда бросала свои дела, заботливо обрабатывая ушибы Хаула и сетуя, что он снова оказался втянут во что-то. — Сколько раз я говорила тебе, дурень? Что тебе их мнение? Промолчи, не лезь на рожон, а то… Ох, прости, прости… Щиплет? Ну, сейчас я подую и все пройдет… Хаул, ну я серьезно, ты уже не маленький. Почему ты вечно поддаешься на их провокации? Ты же не воин, не боец какой-то. Ты каждый раз так… Да, тогда он совсем не умел драться. Не умел, и все-таки он стойко терпел, когда задиры били его, не издавая ни звука и тем самым приводя их в еще большую ярость. Сейчас-то уж, пожалуй, его вряд ли могли бы побить так легко: даже без магии Хаул старался держать себя в форме, и все-таки… Хаул выбрасывает прочь синюю незабудку и тоскливо смотрит в серое низкое небо над головой. Теперь он сам за себя, сам по себе, совсем один. Пусть дома ждет Кальцифер, разве не привязан он к Хаулу только лишь их клятвой и сердцем, которое демон должен оберегать? А Маркл? А Софи? Хаул может быть самовлюбленным нарциссом хоть целые сутки напролет, но он не идиот; он знает, как тяжело существовать с ним, как хотел бы, наверное, Маркл перебраться в ученики к кому-нибудь из столичных магов, да и Софи, наверное, была бы совсем не прочь променять место уборщицы в магическом замке на что-то получше. Он уже не ребенок, он сам должен решать свои проблемы и справляться с ночными кошмарами. Хаул особенно остро чувствует пустоту в груди. Он снова не возвращается домой, а вместо этого едет в пригород Кингсбери, в поместье одного высокопоставленного военного, который командует Резервом Королевской Морской Пехоты, где проводит несколько часов, обсуждая что-то за закрытыми дверями кабинета, а затем отправляется в Уэльс и все-таки принимает ванну. Сестра ругается на него за образ жизни, синяки под глазами и поздний визит, а Хаул сидит на полу с ребенком, подавая ему кубики. На ночь он остается у сестры, рассеянно думая, что, пожалуй, Джинджер уже давным-давно умер, а то как иначе, он и тогда был уже немолод, а утром, пока все в доме спят, едет в Портхэвен. Хаул мечется, словно загнанный в зверь, хватаясь за десятки дел сразу. Ему кажется, еще немного — и его разорвет. И все-таки он старается спать — хотя бы немного — и чем-нибудь питаться. В конце концов, зануда-Кальцифер прав, и физическое состояние Хаула еще как сказывается на возможностях огненного демона. Все, что он может сделать — постараться держать свой организм в хорошем состоянии и не мелькать в замке слишком уж часто. Домашним, наверное, так даже и лучше. Он спит в дядиной хижине около водяной мельницы, по утрам пьет отвратительный на вкус настой из полевых трав, обедает в городе и ужинает в самых шикарных домах Королевства. Он продолжает метаться, словно птица в силках, а еще упорно игнорирует Кальцифера, который мысленно зовет его едва ли не ежедневно. И все-таки в какой-то момент он вынужден вернуться в замок. Военные корабли заполняют весь порт, самолеты гудят в небе, а на стенах ежедневно расклеивают все больше и больше листовок, убеждающих граждан в непобедимости страны и ее правоте в войне. Избегать участия в ней для Хаула становится все труднее и труднее, и как-то вечером один из офицеров гвардии, симпатизирующий молодому колдуну, передает в тайне ото всех ему записку. «Тебя разыскивает внутренняя разведка. Приказ с самого верха. Сверхсекретное распоряжение. Будь осторожен.» Вот оно, что… Значит, Салиман хочет, чтобы Хаул стал искать шпионов среди своих. Это плохо, очень плохо… Хаул прячет записку в рукав и уничтожает ее, сжигает, чтобы никто не смог определить по почерку, кто предупредил его, а пепел вытряхивает прямо на паркет под сапоги танцующих. Так даже сама Салиман не сможет восстановить записку. Хаул флиртует с девушкой, дочерью адмирала, смеется над шутками самого старого адмирала, поднимает тосты за здоровье герцога, хозяина вечера, а сам смотрит из-под ресниц, безошибочно находя в толпе гостей неприметных агентов в штатском. Что ж, Салиман права: он был бы хорош. Он уходит поздно, беспечно прогуливается по площадям и пешеходным улицам, зная, что за ним следуют по пятам, а затем, когда агенты мадам подходят слишком близко, ловит извозчика, громко называя адрес своего дома в столице. Он расплачивается еще на подъезде, ловко соскакивает с еще движущейся кареты и, пока преследователи не могут его видеть, ныряет с боковую дверь собственного дома. Больше — никаких аудиенций. Больше — никаких променадов с барышнями по набережным. Больше — никаких визитов в гости к высокопоставленным чиновникам. Салиман взялась за него всерьез, теперь дом практически в осаде. Должно быть, она знает о выходах в столице и в порту — ну и пусть. Оба уже давно охраняются куклами Ведьмы Пустоши. Гораздо важнее привести в порядок замок на пустоши, нужно оградить его от бомбардировщиков, а потом, пожалуй, стоит переехать, оставив только видимость выходов в Портхэвене и Кингсбери, а еще… — Хозяин! Вы вернулись! — Хаул все еще стоит на лестнице, но громкий крик Маркла уже сообщает всему дому, что чародей вернулся. — Здравствуй, — мягко приветствует мальчика колдун и проходит через узкий коридор в гостиную. — Привет, Кальцифер. Маркл, будь добр, повесь мою мантию в шкаф, ладно? И потом ложись спать. Утром будем работать с новыми чарами, ты должен отдохнуть, — он изящным движением отдает накидку ученику, и тот, несколько раз быстро кивая, убегает наверх. — Ну, наконец-то! — Кальцифер ворчит, но в его голосе облегчения куда больше, чем сердитости. — Где тебя только носило! Малыш сбился с ног, выполняя твою работу, лентяй, а я устал отваживать нежелательных гостей. Ты вообще в курсе, что у входа сейчас трое военных, а? — В курсе, — беспечно отмахивается Хаул, падает кресло и закидывает ноги на камин. — И что они хотят? Будут арестовывать? — Кальцифер тянется к новому полену, лежащему неподалеку. — Может быть, мне припугнуть их? Всего разок! — Нет, нет… — Хаул пожимает плечами. — Салиман хочет поговорить, предложить работу в контрразведке. Так что эти ребята должны всего лишь доставить меня к ней, не более того. — И ты пойдешь? — Кальцифер вгрызается в полено, с наслаждением поглощая его, исподтишка с интересом поглядывая на волшебника. Чертов демон. — Еще чего! — Хаул отвечает резче, чем следовало бы, почти подскакивает от одной только мысли. — Это же контрразведка, Кальцифер. Я предпочту всю жизнь работать чистильщиком обуви, чем пойду туда. Нет, нет, ни за что на свете… — он хлопает себя по бедрам и все-таки вскакивает с места. — Придется нам все-таки работать другими методами, дружище! Попробуем избежать неприятного разговора, пока это возможно, иначе, глядишь, Салиман оформит ордер на арест… Хотелось бы этого не допустить, верно? Уж она не позволит нам с тобой продолжать жить так, как мы привыкли… — Старая ведьма, — согласно поддакивает Кальцифер. — Я всегда не нравился ей! — Это уж точно, — хохочет Хаул. На душе совсем не весело. — Если мне не изменяет память, в вашу последнюю встречу мне пришлось уносить ноги, чтобы она не залила тебя водой, а? Кальцифер смеется своим скрипучим смехом, а Хаул крепко жмурится и сжимает виски руками. Думай, думай!.. Черные провода над Уэльсом, Джинджер гонится за синим мячиком, мамины очки на полке у камина… Думай, Хаул Дженкинс, думай! Дядя приезжает на Рождество, и у него странная мантия с переливами, и он показывает племянникам фокусы, говоря, что это настоящая магия, и он рассказывает об удивительных мирах, где ему доводилось бывать, и в его ладонях покоятся звезды, и у него между пальцев просачивается луна, и у него взгляд добрый-добрый, он улыбается, он гладит племянника по голове и обещает, что однажды возьмет с собой… Думай, Хаул! Думай! Школьный двор… Девочки играют в салки, а маленький Хаул сидит на земле, и в руках у него сорванный цветок незабудки, и он шепчет слова заклинания, которое рассказал ему дядя, шепчет снова и снова, упорно проводя ладонью вдоль стебля, и он… Думай, черт же тебя подери, думай! — Что мы будем делать? — голос у Кальцифера скрипучий. Нужно сражаться, если ты хочешь выжить, Хаул Дженкинс. Нужно бороться за свою жизнь. Нужно… — Нужно подумать, как лучше спрятать замок. И, конечно, стоит привести в порядок все четыре входа, иначе переехать тихо не получится. Ну-ка, расскажи, чем мне нужно заняться в первую очередь? Господи, как же Хаул устал… — Работы будет много, Кальцифер! Усилием воли он создает видимость энергичности. А внутри, в самой потаенной части души, нефтяным пятном разливается черная апатия… Когда ему было двенадцать, ему как-то раз досталось особенно сильно. Началось все с оскорблений, потом достаточно быстро перешло в драку: их было четверо или пятеро, и они ногами били Хаула, сжавшегося в комок на земле, били молча, тяжело дыша, вкладывая в каждый удар всю силу, а Хаул лежал, закрывая обеими руками голову, и ничего, совсем ничего не мог сделать. Совсем ничего. Он отчетливо запомнил шнурки с белыми эглетами, желтый одуванчик в нескольких футах, привкус собственной крови, тяжелое дыхание своих мучителей, тихий вальс, игравший в одном из домов неподалеку… Никто не вышел на помощь, никто не услышал, никто даже не заметил. Он ничего не сделал, никто не пришел на помощь, и избиение закончилось лишь тогда, когда это наскучило тем, кто его бил. Они ушли, а он так и остался лежать на земле, весь грязный, с каплями собственной крови на рубашке и штанах, и этот бесконечный, этот ужасающий в своем безразличии вальс продолжал играть, и никто не заметил Хаула, никому не было дело до худенького мальчика посреди пустынного школьного двора. Ему потребовалась четверть часа, чтобы собраться с силами и сесть. Затем встать… Ноги и руки не слушались, словно чужие, и даже слез не было. Хаул брел по темнеющим улицам города, волоча за собой ноги, едва замечая, где он, и все тело пульсировало болью, а на асфальте оставались едва заметные в сумерках капли темной крови. Как же он смертельно устал… Никто не заметил тогда, что с ним произошло. Никто. Никто никогда не замечает. Он шел тогда по улицам родного города, еле живой, шаркая по асфальту, и прохожие даже не оглядывались на него, а он шел, шел, а потом вдруг дорога закончилась, и Хаул почувствовал под ногами песок. Он стоял на безлюдном пляже, а перед ним был океан. Черный, ночной, безмолвный. Пляж простирался до куда мог видеть глаз, но это не были те английские побережья, где Хаулу довелось побывать с семьей в детстве. Здесь не было ни каменистых утесов, ни гальки под ногами, не было скамеек и тропинок в траве — ничего, что было бы знакомо Хаулу. И тогда он вдохнул свежий бриз полной грудью, и тогда он поднял взгляд в небо, и там были звезды. И только тогда он заплакал… А волны океана мерно шумели, как будто понимали, как будто слышали. Как будто все понимали. Хаулу уже давно не двенадцать, да и от той драки у него кроме воспоминаний остался только крошечный шрам под губой, который без труда можно скрыть обычной косметика, не говоря уже о магии, однако он до сих пор помнит неведомый океан, открывшийся вдруг ему тогда. Он сел тогда на собственную куртку, и теплый ветер трепал его волосы, а незнакомые созвездия над головой светили так ярко, так пронзительно, как он никогда не мог себе представить, и Хаул сидел, вдыхая в себя это место, сливаясь с ним, и слезы по его щекам катились слезы, и морской ветер высушивал их. Он никогда до того дня не видел звезд так явственно, так близко, так по-настоящему. Он просидел так почти до утра, глядя в небо, а потом встретил на побережье рассвет. Дядя нашел его тогда, когда красный солнечный диск почти полностью показался над горизонтом. — Твоя мать позвонила, — сказал он, подходя сзади. Хаул не ответил. — Ты не пришел домой вчера, — сказал он, вставая рядом. Хаул молчал. — Ты хоть представляешь, где мы сейчас, а? — сказал он, поворачивая голову к племяннику и вглядываясь в него своими пронзительными серебристыми глазами. Хаул не имел ни малейшего понятия. Хаул смотрел, как солнечный диск отрывается от воды… Вот так вот просто: он шел, избитый, по улицам Кариффа, а потом вдруг оказался на побережье Тихого океана. Ни дядя, ни его друзья-маги — никто тогда так и не понял, почему это произошло, что сделал маленький мальчик, откуда он взял столько силы, столько мощи, как смог переместиться в пространстве в мире, где сама магия едва теплилась, однако факт оставался фактом. И — о господи — как прекрасен Тихий океан в безветренные ночи… — В первую очередь ты должен поспать, Хаул, — голос демона почему-то кажется мягким, словно голос родителя, уговаривающего о чем-то ребенка. — Поправить двери, подлатать крышу, немного почистить ванну на втором этаже — это все мелочи. Справимся завтра утром. — Сделаю сейчас, — Хаул снимает мантию, оставаясь в одной только рубашке. — Так что, Кальцифер? Трубы, оконные рамы, ноги, крыша?.. Утром тоже будет много дел. Нужно дать расчет Софи и съездить к одному приятелю-магу в пригород столицы, чтобы он взял в обучение Маркла, нужно отправить письмо сестре, чтобы она не ждала от него вестей. Нужно запастись порошками для превращений, нужно собрать шиповника, нужно пустить в порту слух об отъезде волшебника в далекие земли. Нужно… — … так что тебе правда нужно поспать, — говорит Кальцифер. — Софи — настоящая молодец, а? — Что?.. — Хаул смотрит в угол, где обычно спит старушка, и только теперь замечает, что там никого нет. Шторка аккуратно сдвинута вбок, пыль убрана, но нет ни матраца, ни вещей, ничего. Пусто. Внутри у волшебника — отчего-то тоже. Ему было всего двенадцать, когда он решил, что отныне он сам по себе. Пятнадцать, когда Кальцифер стал его исключением, его единственным другом, его демоном и его сердцем. Еще ребенком Хаул обещал себе не привязываться ни к кому, решил, что будет сильнее, если будет один. И, хотя с тех пор прошло много лет, Хаул никогда не сомневался, что рано или поздно все, кто окружает его, уйдут. Уйдут друзья, уйдут враги, уйдет Маркл, оставит его в покое мадам Салиман. В конечном итоге останется только он, чародей Хаул Дженкинс, последний ученик придворной ведьмы, и его огненный демон. А потом однажды не станет и Хаула, и, когда его сердце остановится, Кальцифер пожрет его, возвращая себе всю свою первобытную, первозданную силу, и снова станет звездой, снова станет кометой, станет свободным и всесильным, и, вероятно, никогда не вспомнит мальчика на зеленом лугу, который когда-то спас его от смерти. А Хаул? А что Хаул... Он останется лежать, как видел себя во сне, не похороненный, и никто никогда не узнает, где его могила. Хаулу было двенадцать, когда он бросил школу, ушел из дома и наперекор воле дяди стал учеником самой могущественной ведьмы Ингарии. Хаулу не было и двадцати, когда он ушел и от нее, так и не завершив обучения. Он всегда знал, что уйдет и старушка-Софи, и даже Маркл. Он никогда не предполагал, что осознание этого заставит его почувствовать себя настолько потерянным, настолько разбитым. Таким одиноким… — Софи скупила едва ли не все машинное масло в порту и с помощью этого своего пугала смазала ноги замка, а еще она заставила Маркла колдовством починить трубы и без всякого колдовства покрасить оконные рамы. Я пытался ей помешать, но ты же знаешь эту бабку! Она сказала, чтобы я не мешался и пригрозила, что зальет водой. А потом… — Где она? — голос у Хаула надламывается. Он и сам удивлен, насколько хриплым он звучит, и Кальцифер несколько секунд молчит, будто бы решая, стоит ли сказать. — Маркл и я сделали ей комнату в твоей старой мастерской на первом этаже, — в конце концов выдыхает он. А потом начинает тараторить, оправдываясь. — Ты пропал неизвестно куда, что нам было делать! И потом, здесь уже живу я, почему я должен делить с Софи комнату? В конце концов… Хаул не слушает. Тук-тук, тук-тук… Он слушает, как бьется в камине его собственное сердце, объятое огнем. Когда Хаул впервые встретил Софи, он едва ли взглянул на нее. Седая, сгорбленная старушка, полная сожалений и укрытая чужим проклятием — он едва-едва прошелся по ней своим колдовским взглядом, слишком увлеченный своими проблемами, чтобы смотреть дольше, чтобы замечать больше, и совсем не заметил после, как она стала частью его замка, его жизни. Он был слишком поглощен своей жизнью, слишком увлечен своими проблемами, чтобы думать о ней. Чтобы заметить, как она поправляет поленья возле Кальцифера, чтобы увидеть, что в дни, когда Маркл засыпает в кресле за книгами, она укрывает его своим одеялом и всю ночь кутается лишь в тоненькое покрывало. Хаул никогда не думал об этом. Не замечал. Он ни разу не задумался о том, что, должно быть, ей не очень-то удобно жить в гостиной за тоненькой занавеской, просыпаясь посреди ночи, если он, Хаул, приходил поздно. Кальцифер тараторит оправдания, сваливая с себя любую ответственность, но Хаул не слушает его. Ему кажется, что где-то снова, совсем тоненько, едва слышно, играет тот самый вальс. Что у него снова во рту привкус крови. Он даже не делает вида, что слушает демона — он осторожно приоткрывает дверь в коридор, не включая свет идет по нему, слушая, как скрипят половицы. Чувствуя, как трещит и шатается его неприступная крепость на тоненьких ножках. Слыша, как шелестят практически неосязаемые крылья стрекоз Салиман. Чуя затхлый запах сладковатых духов Ведьмы Пустоши. Почему-то — совсем не страшно. Он едва толкает дверь в комнату Софи, делает два шага за порог, отчетливо видя в темноте все-все: и старый шкаф, и стул, на котором аккуратно сложено платье, и пару старых стоптанных туфель, и простенькое настольное зеркало, и расческу с лентой рядом, а потом видит и саму Софи, укутанную тоненьким одеялом едва ли не целиком. Он сам не до конца осознает, что делает, когда его собственная мантия с золотой вышивкой становится вдруг пуховым одеялом, когда он бережно укрывает им женщину. Когда закрывает глаза и вглядывается в нее наконец-то по-настоящему. Он стоит долго-долго, а она спит, подложив обе ладони под щеку. Он возвращается в свою комнату через несколько часов, любовно поглаживает длинными пальцами обереги на стенах, улыбаясь, смотрит на гору записок и писем на столе. Хрустальные незабудки на стене легонько звенят. Они похожи, если по-честному. Полные сожалений и чужих проклятий, запутавшиеся в себе, напуганные, уставшие. Одинокие. Хаул видит Софи насквозь, видит ее чувство горечи, видит ее вину, давящую на плечи и согбенную не своей старостью спину, видит ее страхи и ее слезы. Хаул думает, что, должно быть, это и есть его наказание — так свято верить, что никто никогда ничего не замечает, и при этом самому быть таким слепцом. Не замечать ничего под самым своим носом… Софи — тугой клубок красных и чернильных линий, колдовства, своих мыслей, невысказанных мечтаний. Суровая старуха, какая же она на самом деле маленькая, какая же она испуганная внутри! Запутавшаяся в самой себе девочка. Софи, представляешь ли ты, сколько магии находится в тебе? Замечала ли, как можешь одним только словом превратить отчаяние в надежду? Видела ли ты хоть раз, каким ослепительно белым светом светится твое сердце? Оно ярче любой звезды, Софи, оно чище самой чистой ключевой воды, оно звенит едва слышимым звоном, словно струны самой лучшей скрипки в мире, Софи… Хаул думает, что он круглый дурак. Дурак и слепец. Что он никогда не задумывался, как много он значит для мальчишки-сироты, который пришел когда-то ему в ученики. Что он никогда не пытался понять, как тяжело Кальциферу смотреть на небо в звездные ночи. Что он ни разу не размышлял о том, что заставило старушку-Софи пройти по пыли Пустоши столько миль и в конце концов остаться в Ходячем Замке, работать уборщицей и терпеть все его выходки. Что так и не сказал сестре «прости» за то, что однажды, еще будучи ребенком, ушел прочь и растворился на много-много лет, не давая о себе никаких вестей, оставив ее совсем одну… Он никогда не думал о том, что у каждого из них тоже были свои проблемы, свои страхи, свои скелеты в шкафах. Свои мечты. Хаул думает о том, что ему следовало бы чаще проводить время с Марклом и, возможно, взять с собой как-нибудь в одну из своих поездок. Что ему понравились бы величественные горы на востоке. Что Софи раньше никогда не покидала Маркет-Чиппинг, ни разу не танцевала вальс в летний фестиваль в Портхэвене. Что Кальцифер бы не сидел в опостылевшем ему камине, если бы действительно хотел разорвать контракт так сильно, как старался показать. Хаул аккуратно поправляет приколотую к стене присягу и с неожиданной веселостью думает, что мадам Салиман круто просчиталась, раз думает, что он поведется на ее запугивания. Он что, мальчик? Или она действительно считает, что он настолько слаб и неопытен, что пара колдунов-шпионов станет для него проблемой? Она хочет найти в нем нового противника? Если так, она его найдет, может быть спокойна. А еще он думает, что Ведьме Пустоши в ее возрасте вредно так много колдовать и ходить пешком. И что не пристало ей уже обивать пороги чужих домов. И вообще — что он страшно, просто ужасно устал от этой всей этой социальной игры. Да, да, черт подери, да! Как же он безмерно устал. Как же невероятно это ему опротивело. Бароны, герцоги, маркизы, графы, балы и званные вечера, звон бокалов и громкие тосты… К черту, к черту! Больше — никаких аудиенций. Больше — никаких променадов с барышнями по набережным. Больше — никаких визитов в гости к высокопоставленным чиновникам. Все это так гнусно, так фальшиво! Так опостылело. И ему это совсем не нужно. Хаул думает, что больше не хочет выбирать одиночество. Одиночество в толпе — тем более. Хаул думает, что не хочет умереть в одиночестве. Что не хочет умирать вовсе. Если Салиман надеется отрезать его от всего мира, зажать в тиски, заставить сражаться в одиночку — у нее этого не выйдет. Это Хаул всегда говорит «я», Кальцифер всегда отвечает «мы». Хаул не забьется в угол, не испугается, не будет убегать. Не поддастся порыву бросить все и залечь на дно. Салиман хочет добраться до него, влезть в его душу и сердце? Пусть подавится своими амбициями, старая ведьма, да, пусть подавится! Хочет взять его? Ей придется постараться. Кукол в шелковых костюмах будет недостаточно, магов-недоучек около входа в дом — тем более. Он давно не новичок, и он не так сильно уступает ей в мастерстве, как она считает. Хаул думает, что не хочет, чтобы Маркл и Софи уходили. Хаул думает, что не позволит им уйти. Что не позволит ни Ведьме Пустоши, ни военному правительству Его Величества забрать их у него. Никому не позволит навредить их. Он — наполовину демон, он зубами вопьется в глотки к тем, кто потянет к его семье свои земляные лапы, обагренные кровью, он раскрошит им кости и разорвет голыми руками жилы, он заставит их исчезнуть, сгинуть, о горе тем, кто посмеет посягнуть на его жизнь, на его сердце, кто заставит плакать его дорогую сестру, кто посмеет обидеть юного Маркла, кто хоть посмотрит на Софи… Хаул думает, что зря Салиман загнала его в угол. Загнанный зверь сражается вдвое отчаянней. Внутри Хаула рождается пламя. Он долго стоит у собственной кровати, глядя на многоцветие амулетов, пальцами перебирает тоненькие ниточки чар вокруг Софи, распутывая их, словно сложный узел, а сам думает о туманных дорогах в Уэльсе. Он думает о белоснежных вершинах высоких гор, о цветущих лугах, о Тихом океане и созвездиях, которые отражаются в приливных волнах. Он думает о маленьком домике с водяной мельницей, о мулах, которые вспахивают поля на западе, о сборщиках шафрана в далеких землях… Он вспоминает все красивое, что когда-либо видел, и светло-золотистой нитью вплетает это в сны Софи. Не горюй о несбывшемся, девочка, не плачь о том, чего ты не успела. Это всего лишь колдовство. Только морок. Твоя душа все также молода, твое сердце — ярче тысячи солнц, девочка. У тебя впереди еще вся жизнь, Софи. Ты непременно отправишься в свое путешествие, ты станцуешь свой танец на площади, слышишь, и ты будешь смеяться, будешь удивляться, совсем как тогда, когда придерживала свою шляпку, идя по воздуху, словно по земле, и ты будешь радоваться, и ты будешь бояться, но никогда не бойся сильно, слышишь, потому что ты не одна, Софи. Ты не одна. У тебя есть твоя семья, Софи, есть твои сестры, есть смешное пугало с пугающими чарами, есть демон-хранитель, есть верный Маркл, есть чародей, который больше не позволит тебе упасть, Софи… Только не горюй. Нет больше твоих забот, нет больше призраков, с которыми тебе придется встретиться одной. Все будет хорошо, слышишь? Улыбайся, как улыбаешься сейчас во сне, забудь обо всем, а потом… Оставь колдовство чародею, ладно? Хаул перебирает длинными пальцами нити колдовства, слово пряди волос, бережно отделяя одну от другой. Это не так просто, это не те чары, которые можно снять мановением руки, но он справится, он сделает это. Сегодня, завтра, послезавтра… Он будет упорно расплетать их, пока чернильные волокна проклятия не оставят девочку в покое, пока колдовство не растает вместе с утренней дымкой, пока она не станет свободной. Свободной?.. Да, свободной. Когда она вернет себе свою молодость, она сама решит, как распорядится ею. А пока пусть спит, и пусть ни один кошмар не посмеет коснуться ее виска. А утро наступит утром. Пока на небе звезды, их жилище будет охранять Южный Крест. — Все будет хорошо, — шепчет Хаул, и этот шепот теплым морским бризом раскатывается по всему дому. Слышит его и Кальцифер, дремлющий в камине, и Маркл, улыбающийся во сне, слышат его и в далеком Уэльсе, где туман укутывает маленькие дома, и в парадных покоях дворца Его Величества, где молодой офицер гвардии стоит навытяжку, охраняя вход. Этот шепот запахом августовских трав проникает внутрь домов, заполняет легкие, этот шепот мерцающим светом домашнего очага освещает ночные тропы. Кальцифер дремлет в камине, лениво перебирает ногами Ходячий замок, и давно спит Маркл, высунув ногу из-под одеяла, и давно погасли все окна в Кариффе, и спит Софи, улыбаясь сквозь сон, и наконец-то гаснет свет и в комнате Хаула. Двое в мундирах зябнут, переступая с ноги на ногу, у порога дома чародея, а сам колдун погружается в теплый, мягкий сон, первый сон без кошмарных сновидений за много-много дней. — Все будет хорошо, — и в этот момент в небе загорается еще одна звезда.