Футболка прячет шесть шейных позвонков. Седьмой — выпирает сверху из-за вечно сгорбленного чужого положения, однако Ацуму всё равно находит и это привлекательным.
Мышцы чужой спины напряжены, и серая футболка не решается скрыть такого безобразного соблазнения, поэтому Ацуму смотрит. Безбожно залипает с неимением возможности оторвать взгляд хотя бы на секунду, пока его полностью не поймали с поличным.
Он ведёт взглядом по позвоночной лестнице, прямиком к копне вьющихся тёмных волос, обводит взглядом макушку, а потом вдруг поворачивается к белоснежным, тонким рукам, спрятанным в паре хлопковых рукавов, что безнадёжно тянутся прямиком к солнцу.
Сколько не тянись — всё равно не поймаешь.
в теории.
Тонкая металлическая вешалка виднеется в прорези между серыми рукавами хлопковой футболки, зажатая дверцей старого коричневого шкафа, как в оковах. — Киёми-Киёми, — слышный только в собственной голове шёпот в пустоту квартиры больше напоминает не зов, а мольбу, но ни в первом, ни во втором больше нет никакого смысла. Ацуму не решается открыть шкаф, как, впрочем, и снять с вешалки футболку. Всё, на что хватает его сил, — это грустный взгляд разбитых глаз на сцепленные нити прошлого, из которых сшита чужая одежда. В настоящем её носить нет смысла.ацуму-ацуму
Хрустальный перезвон бокалов отзывается по всей квартире. Сакуса не романтик, Ацуму зарубил это на носу сразу же, но всё равно пытается втянуть того в романтическую афёру каждый раз, каждый раз терпя поражение. В бокалах из хрусталя пьют только дорогостоящее вино, чем Сакуса сейчас и занимается и в чём Ацуму его приходится поддерживать, потому что распитие в одиночестве больше смахивает на зачатки алкоголизма. В Японии вина не терпят. Вино — это для Франции, для Англии, может быть, для Норвегии — для кого угодно, где ещё сохранилась толика любви и интима. В Японии неиронично много, залпами, заплывами пьют соджу или, в конце концов, пиво, чтобы обходилось без излишеств романтизации, но Сакусу не остановишь. У него бокалы из хрусталя и сердце — тоже. Хрустальное, чистое прозрачное, вырванное из груди Ацуму со всеми венами-сосудами и добровольно в чужие руки вложенное. — Пей, — говорит. Чужой голос хрипотцой втирается в уши на вечную прокрутку. — Тебе понравится. — Только если ты выпьешь со мной. — Я и так пью с тобой, — тяжёлый вздох. — Нет, ты не понял, — он хитро улыбается, беря в руки бокал за его тонкую, нежную ножку. — Наклонись ко мне. С бокалом. Сакуса слушается — делает всё так, как ему сказали, пододвигается на стуле ближе к Ацуму и с переливающимся меж пальцев вином оказывается около чужого лица меньше, чем на расстоянии выстрела. Цветы в стеклянной вазе позади них шелестят от дуновения проникшего в комнату ветра, и Ацуму чувствует мурашки где-то у себя на спине. А потом обхватывает руку Сакусы своей у локтя, сталкиваясь с не разочарованным, но удивлённым взглядом. — На брудершафт? — Пожалуйста. — Ладно. Тихий смех перед заветным глотком разрушает всю повисшую неловкость, и через секунду сухое красное остаётся у Ацуму на языке горьковатым привкусом, пробирается в мозг за секунды, а, может, и не пробирается никуда, но внезапный порыв поцеловать Сакусу целомудренно в щёку он списывает на градус. Сакуса приоткрывает рот. — Ой. — Вот оно как. — Что — оно? — Ощущение твоей влюблённости. У Ацуму краснеют щёки. Он отводит взгляд в сторону, пока Сакуса бесстыдно пялится на него — теряет совесть, пока Ацуму теряет свои последние возможности выбраться из тёплого желания навсегда утонуть в чужих глазах, голосе и каплях красного, полусладкого. Ему правда нисколько не жаль. Он бы выпил всё оставшееся в бутылке — стёр бы границы дозволенного отключившимся мозгом и натворил бы глупостей. Вот только Сакуса смотрит на него так, будто глупости можно творить и без оправдания, оставшегося на языке, поэтому Ацуму творит глупости. Смазанный нелепой страстью поцелуй остаётся в его памяти привкусом дорогого вина, ощущением тёплой кожи под своими холодными пальцами и звоном разбившегося хрусталя, на который никто не обращает внимания. Ацуму вплетает свои руки в чужие волосы, наседает сильнее и запрещает себе удивляться тому, что Сакуса не отталкивает его, но всё равно удивляется. А потом он отстраняется. И чужой взгляд падает на осколки от хрустального бокала, в некрасивой карикатуре валяющиеся возле их ног по вине того, кто хотел целоваться так сильно, что случайно обронил свой бокал. По их вине, получается. — На счастье, — хмыкает Сакуса, пока Ацуму в ужасе смотрит на разбитую посуду. — Что же ты так нервничаешь? — Прости, пожалуйста, — больше похоже на нервный скулёж провинившегося перед хозяином пса, из-за чего, вероятно, Сакуса раздражённо и цокает. — Всё хорошо, — заверяет искренне. — Потом аукнется нам весточкой о чем-нибудь хорошем. Ацуму, не находя в себе сил на спор, соглашается кивком и наклоняется, чтобы убрать осколки с пола. Посуда всегда бьётся на счастье, и каждый осколок от неё равен каждой улыбке, которая коснётся губ в будущем.даже если однажды хрусталь придётся бить собственноручно — молотком для мяса, прямо по дуге ободка до мелкого крошева.
если осколки впиваются в руки больными занозами, если звон посуды заглушает собой горестный вопль.
его-то заглушить он вполне в силе, а вот биение хрусталя внутри него самого — едва ли.
но, опять же, — на счастье.
— Сегодня не так холодно, как вчера, Киёми. раз два три Сосчитать дальше не получается, потому что голосовые связки перекрывает колким комом чего-то солёного, но точно не слёз. Это не могут быть слёзы, Ацуму никогда не плачет. Если зажмурить глаза настолько сильно, что в темноте сознания появятся миллионы разноцветных звёзд, можно вернуть себя в прошлое на несколько месяцев — на столько, на сколько позволяет память, у которой не получается забыть. Ацуму открывает глаза, борется с мушками перед собой, а старый стул, похожий на те, на которых обычно сидят дядьки-режисеры оказывается ему, как влитой. Лишь бы не подцепить с него занозу на руки. Если играть в прятки с самим собой, то можно почувствовать под языком вкус плацебо. Свои чувства он игнорирует достаточно долго, чтобы действительно ощущать их внутри себя, но каждый раз, играя с ними в прятки, они находят его быстрее, чем он успевает их. А, может, Ацуму стоит прекратить себя жалеть. Сакуса всегда говорил, что на саможалости дорогу можно построить только в могилу. Ацуму с ним согласен, вот только сейчас он не против такой дороги. Электронный циферблат старой версии таких новых часов зелёными цифрами на каждый взор показывает одно и то же время — 18:34. И то ли у часов давно сели батарейки, то ли Ацуму стоит заняться нумерологией. Расшифровать всё по каждой цифре. 1 — серая футболка Сакусы на его вешалке, которую он оставил перед тем, как расстаться с ним. 8 — долгих поцелуев под луной в те времена, когда грусть заполняла их сердца так сильно, что они сбегали друг к другу от самих себя же на крышу. 3 — залпа ярко-красного салюта в ночном небе без повода и предлога, но с прострелом красоты искр в самое сердце. 4 — разбитых хрустальных стакана позавчера в попытке нагадать себе счастье. 18 — очков в пользу Ацуму : 34 — в пользу Киёми. 183 — волны, разбившиеся об их ноги, и 4 — цунами. 1834 — звёзды с неба, которые Ацуму негласно назвал в честь Сакусы.Сердце заполняет болью каждый раз, когда приходится оставаться один на один с собственными мыслями и чувствами — каждый раз приходится звонить Киёми с просьбой подняться наверх, стать чуть ближе к звёздам и к друг другу, просто потому что хочется.
Киёми не отказывает никогда, хотя, может, Ацуму порой бы и хотелось. Но каждый раз на крыше их многоквартирного дома рядом с теплом чужого тела Ацуму ощущает себя таким же живым.
Он падает спиной прямо на поверхность крыши, его ноги опасно свисают с обрыва, а Сакуса стоит прямо над ним и смотрит весьма неудовлетворённо.
— Тут грязно и ты можешь заболеть.
— Я намоюсь, а потом, когда заболею, буду лежать в кровати и смотреть на тебя, пытающегося меня вылечить.
Ацуму смотрит на то, как секунду назад недовольная мина Сакусы меняется на лёгкую полуулыбку, и его сердце пропускает удар.
в собственных светло-карих глазах отражается падающая в далёком и неизведанном звезда.
Киёми-Киёми. Снег в апреле — нисколько не феномен, но всё равно удивляет. На фоне чёрных, как истинная смоль, волос белые снежинки выглядят как капли чего-то самого чистого и нежного. Ацуму залипает надолго, смотрит, как снег кружится вокруг головы Киёми, чувствует, как он кружит ему голову, и всё хорошо. Любовь — это безумно дурацкое, неправильное чувство по отношению к себе же. Сакуса держит в руках стаканчик с кофе, прислонившись спиной к фонарному столбу, а Ацуму стоит перед ним и улыбается как дурак. Не пялиться его просили уже дважды, но оба раза просьбу он бесстыдно проигнорировал, продолжая. — Вкусный кофе? — Хочешь, попробуй, — Сакуса протягивает ему кружку в руки, а Ацуму забывает, как нужно дышать. — А ты…не против? — Чего? — Того, что я выпью немного из твоей кружки. — Почему нет? — Ацуму приходится тяжело вздохнуть. Почему да? Ацуму от кофе отказывается — всё равно не любит, — на что Сакуса гордо хмыкает, продолжая тянуть время между ними непрерывными глотками дорогого латте. Ацуму достаёт телефон. Он и сам не понимает, как эта мысль оказывается в его голове и в какой момент он поддаётся ей, но камера включается быстрее, чем он успевает подумать, и включенное видео записывает его нервно переваливающиеся с одной на другую ноги. — Что ты делаешь? Ацуму хватает секунды, чтобы перевести камеру со своих ног на лицо Киёми, и ещё секунду, чтобы та завпечатлила самую недовольную гримасу в истории человечества. Ацуму смеётся, и телефон в его руках нервно трясётся. — Ну же, Киёми, — он подносит объектив слишком близко к чужому лицу, и Сакуса, кажется, специально хмурит брови прямо в камеру. — Скажи, что ты меня любишь. — Нет. — Пожалуйста, пожалуйста. Сакуса закатывает глаза, отводит взгляд в сторону и шепчет что-то неразборчивое, что-то, что едва похоже на заветную фразу, но смысл у этого тот же.яльюбьюеия
Ацуму застывает прямо посреди улицы с включенной камерой в руках, на которой до конца жизни вынуждены будут остаться воспоминания о снеге, тёплом латте и самой нежной на свете улыбкой, что когда-нибудь доводилось видеть. Он хватает его за руку, и они бегут сквозь толпу, сквозь людской гомон, крики и чужое счастье. Ацуму держит чужую руку крепко, не желая отпускать ни на секунду, но Сакуса и не хочет, чтобы его отпускали. Темнота улиц обволакивает их обоих с головой, и никто из них даже не успевает заметить, в какой момент они оказывается на мосту прямо над Ёдо. Сакуса поправляет спавшие на лицо волосы, а Ацуму подходит к краю моста, впивается пальцами в ограждение и смотрит — куда-то вдаль, но в его глазах не отражается ничего. Всё хорошее проносится в памяти неугомонным рокотом, сносит на своём пути всё и не жалеет даже сердце — отсюда и желание плакать. Сакуса аккурат касается его плеча, Ацуму не находит в себе сил, чтобы отстраниться, отстранить, поэтому позволяет себя касаться. — Посмотри на меня. — Ни за что, — тяжёлый шёпот отскакивает от бушующей глади воды в тридцати метрах под ними. Он помнит только хорошее — всё, что ими двумя прожито, и всё, что хотелось прожить, но по стечению обстоятельств — по не-стечению чувств, эмоций и кредо — не сложилось. Он помнит каждое касание, каждый поцелуй, каждое объятие. Каждый ожог на сердце, каждый след на собственных веснушках, что теперь служат одним лишь напоминанием о том, что когда-то на них побывали чьи-то губы. — Я прошу тебя. Очередное касание. На этот раз сильнее, настойчивее, и плечо Ацуму содрогается от сжатия. Он поворачивается к нему, и его стеклянный взгляд выдаёт каждую эмоцию внутри него с поличным.неужели это всё так и закончится.
неужели ты больше не скажешь мне ничего хорошего.
это не может дать правдой — май слишком хорош для расставаний с частичкой души.
Их взгляды сталкиваются друг с другом подобно быстро несущимися астероидам внутри космоса — смазано, сильно и обязательно сопровождаясь взрывом. Позади них взрывается — что ярко-красное, что-то огромное, чарующее, и они оба переводят взгляд, и оба застывают с приоткрытыми ртами, потому что салюта красивее до этого не видел никто из них. Искры пляшут в причудливом узоре по тёмному небу в надежде вырисовать какую-то картинку, но в итоге всё равно терпят поражение — стоит на секунду понять, что скрывается за не-хаотичным запуском красных искр, как те тут же покидают своё место, оставляя после себя лишь душераздирающую пустоту.ты — мой алый всплеск салюта между мышцами сердца.
Небесное представление заканчивается обычными, ничем не отличающимися друг от друга тремя залпами салюта, и Ацуму снова переводит взгляд на Киёми, но тот уже давно смотрит на него в ответ. — Мы должны расстаться. так будет лучше. Вместо ответа Ацуму переводит взгляд на наручные часы. На циферблате вырвиглазным белым отображаются на веки запомнившиеся 18:34. Тоска. Единственное неоспоримое чувство, которому подвержен каждый в этом мире человек и которое съедает заживо, без остатка и шанса на то, что однажды получится существовать спокойно и в ладах с самим собой же. Дни недели тянутся, тянутся медленно, стекают как мёд с ложки — но не так сладко. Ацуму стоит посреди кухни, выключенный во всей квартире свет добавляет ситуации более интимную атмосферу, но Ацуму разрушает её, зажигая свечки одну за другой. Дни без электричества в Японии это самые тоскливые дни. Ацуму смотрит на своё едва заметное в стекле кухонного шкафа отражение и грустно усмехается, понимания, что из его рук ускользнул даже свет.Сначала ты теряешь самоуважение, но машешь на это рукой, потому что, кажется, не столь важно иметь дело до себя самого же.
Потом ты теряешь хватку, когда чужая рука берёт тебя за собственное плечо и заставляет смотреть на себя-смотреть на себя-смотреть.
Ты теряешь человека.
Вместе с ним ты теряешь собственное сердце, все свои эмоции и чувства, потому что весь этот сбор давно уже принадлежит не тебе.
Потом ты теряешь себя.
В переулках улиц — и теряешь переулки улиц. В сгнивших в чужом поту и похоти барах — и после теряешь бары. В первой майской грозе, где гром и молния сливаются воедино и разрезают небо пополам яркой вспышкой фиолетового — и теряешь веру в себя и в этот мир вместе с надеждой обрести однажды что-то хорошее и тёплое под сердцем снова.
потеря сменяет потерю.
Ацуму распахивает окно, через сетку которого тут же в квартиру начинают попадать капли дождя, а гром — разрывать барабанные перепонки. И дверь от сквозняка распахивается так сильно, что чуть ли не слетает с петель. Ацуму развязывает заготовленную на шее удавку и возвращается в жизнь с целью смазать маслом дверные петли. Он не закрывает окно. Море частыми волнами плещет перед его глазами и запахом йода остаётся в носу. Солёная водная рябь ласкает ноги, обволакивая их холодным, но приятным. Солёное из глаз тонкими дорожками скатывается по щекам и сушит кожу, несмотря на влажность воздуха. Плакать в его возрасте — это смешно и глупо, особенно по пустякам, но Ацуму смешной и глупый, а ещё цунами внутри него это совсем не пустяк. Ну, по крайней мере, он так думает. Ацуму переводит взгляд на синее-бескрайнее-бесконечное, и слёзы в его глазах застывают волной Хокусая. Красиво. Он прижимает колени ближе к себе, сидя на песке берега прямо в джинсах. Иногда он ловит себя на мысли о том, что не будет ничего страшного, если он вдруг сейчас со всех ног сорвётся к глубине моря и останется там навсегда. «Иногда» стягивается до интервала в пять секунд, а потом он думает, что это того не стоит. Впрочем, спасение рук утопающих — дело рук самих утопающих. Ацуму давно больше не тонет — отпустил и из последних сил выбрался на берег, но соль, попавшая в лёгкие, порой напоминает о себе попаданием в незажитые раны. Ацуму никогда не умел плавать, но почему-то всегда думал, что умеет. Поэтому он полез в самое дно, в самое сердце, чужое и холодное, в чужую ярко-карию радужку глаза — и утонул в ней. Но вовремя смог всплыть наружу. Воспоминания о потерянном личном настигают его врасплох — остаются мыслями и футболках, салюте, звёздах и бесконечной тоске, отстукивающей по его сердцу барабанный ритм. Когда-то давно Сакуса сидел где-то рядом с ним, дышал этим морским воздухом и тянул свои тонкие руки вверх — ближе к солнцу. Но это больше не имеет значения, потому что сейчас он тут один. Он один, и это то, что ему… — Встань с песка, земля ещё холодная. …по душе. Какой же фарс. Ацуму оборачивается так быстро, что позвонки его шеи отхрустывают десятую симфонию. Чужие шальные кудряшки порывами ветра спадают на полное настоящей горечи лицо, и Ацуму не знает, почему продолжает смотреть, но взгляда отвести не может. Осака — это вторая Венеция, а Венеция — второй Париж, но Париж это не про разлившиеся посреди улиц реки, а Осака — совсем не про любовь, и всё-таки. — Что ты здесь делаешь? — Сегодня ровно год. Ацуму прикрывает глаза и прикусывает язык, чтобы не ляпнуть что-то типа «сегодня ровно год со дня, как ты похоронил заживо нашу любовь и меня вместе с ней», но молчит, чтобы потом не было стыдно. — Скорбишь? — Самую малость. Сакуса плюёт на собственные недавние нравоучения и садится на песок рядом с Ацуму, протягивая ноги к морю прямо в кроссовках. — Если ты в мокрой обуви пойдешь домой, то точно-точно простудишься. — Простужу свою простуду, — Сакуса грустно усмехается, а Ацуму открывает рот, прежде чем понимает, что это была отсылка к его любимой книге. — Киёми. — Что? — Посмотри на меня. Взгляд чужих, пустых глаз с мнимой нежностью касается его лица, и это то, что выбивает его из колеи. Это то, что ставит его на колени самым изорщённым способом их всех. Это просит встать на колени. — Ну что? — Киёми-Киёми. Дурацкий смех не хуже волн обволакивает их двоих с головой. Больше они ничего не говорят. неизбежен будет шторм.— Прости меня.
— Мне всегда было не за что тебя прощать.
— Просто прости.
— Ладно. Просто прощу.
— Пожалуйста, скажи мне свой новый номер.
— Киёми-Киёми.
— Ацуму-Ацуму.