Окурок

      "Когда же ты наконец прикончишь себя?", - с абсолютно неподдельным (вряд ли что-то настолько искреннее вообще возможно так точно и до искусного просто изобразить) раздражением и монотонной усталостью матери маленького убожества хрипит Чара, опорачивая воздух едким дымом мерзких ядовитых сигарет, отдающих ежеутренним вкусом желчи и ларьковой дешевизной человеческой судьбы. Сигарета отвратительная, раздирает горло, и если бы резала по внутренней нежной девственной стороне (ранения на которой так сокровенно, до злобного с парой молекул отчаяния скулежа, желанны и манящи) прямо по глотке с хирургической точностью с чертами врачебного цинизма в движениях, то, конечно, пусть теплая кровь омывает внутренности, как просьба о прощении и смиренное прощание, украшенное улыбкой с неясным смыслом... Пускай.       Или если это рваные движения неопытного, дрожащего под грузный набат грядущих последствий, маньяка, чьи замахи заставляют ошметки мяса мягко отупленно ощетиниться, вылезая, как толстые жирно блестящие черви из растушеванно-штрихованно затемненных нор наружу, да, как утолщенные филейные частички человеческого нутра, только первые слои. Неопытного убийцу ждет глубина, жилистая, волокнистая, сравнительно грубая, пока он, в состоянии аффекта, не доберется до решительно стабильно умеренно-уверенно ярко горящего ядра, и буро-алая слизеватая магма не изольется, как дар, как смиренно-философско-равнодушное принятие посвященного, уже познавшего запах железа, исходящий от механического солнца внутри людской туши.        Тогда бы Чара курила. Интересно, что бы случилось быстрее: она привыкла бы к остроте резака, и сущность пытки, как хладная испарина, непроизвольно порождаемая человеческими устьицами, как слезы страха, вызванные детской подсознательной сущностью несовершенно-ничтожного людского туловища, испарилась бы в неощутимо-привычной из-за своей абсолютной безграничности духоте полного безразличия, и нож бы совершенно затупился, по сути став пародией на самого себя: без назначения, смысла или вообще любой жизни (помимо горизонтального обиздвиженного пребывания под мягким (вроде шершавости пуха, налипшего на небо) одеялом из отмерших клеток вселенной - пыли), забавно... Или же Чара бы умерла, и невысказанный крик истиной боли, раз за разом, бесконечно рассекающей каждую ее клетку, деля ее на осколки, резонирующий со всеми атомами ее тела, застыл бы в странной замедленной гудящей вибрации. О, нет!       Острее, длиннее, продолговатее, как кончик перьевой ручки: художественно по-девичьи алая, как раскрытый, на пике лучших мгновений, пион, струйка стекает по подбородку, крик - помесь истинной спресованной в эту миллисекунду мировой агонии, хрипа и высокочастотного писка расщепляет воздух на отдельные молекулы, заполняя все пустое пространство между ними, и только расщиряя объем этого вакуума, порезы на горле, как в замедленной съемке, расщиряются, и булькающий кашель отдающий последними моменты жизни приговореннего ужасным диагнозом кажется тихим и ничтожным по сравнению с вселенскими событиями микромира, произошедшими в эти секунды. Кашель утонувшего. Последние пузырьки воздуха. Чара, как стеклодув, запустила кислород в густеющую вязкую массу собственной крови.       Вот это был бы стимул курить! А тут что? Царапает даже не как наждачка - она точная, твердолобая, ультимативная, однородная, скрупулезная. Нет, как несколько хаотично построенных котят с неумело обстриженными когтями. Хочется скрипеть зубами в ожидании большего, но звук выхдит мерзкий и приводит в абсолютное раздражение. Хочется зайтись в максимально возможно сильном и интенсивном контролируемом кашле, разодрать им горло, как пемзой, а в процессе желательно забиться в припадке с кровавой пеной у рта, и расколоть себе череп в сорока местах, чтобы сквозь мамонтово прочные кости вытекал человеческий сок, как из особнякового богатого изощеренного фотана-вазы. Чара разошлась, да?       Она скалит желтые, как побито-потресканный кафель в заброшенном туалете, зубы. Плохие сигареты и адская мешанина с десятью ложками мерзкого, как жженная двухрублевая пластмасса, кофе дают о себе знать.        "Ну и жижа, дрянь", - злобным, околодеспотичным (но без оттенка властности) тоном рычит Чара, чьи ожидания явно были растоптаны последававшим разочарованием от результата, намеренно давя, чтобы наносить удивительно болезненные микротравмы, хищно и нетерпеливо, как с помойной крысой, слизывая с изрезанных до вен запястий Фриск бурую кровь. Сплевывает свернувшиеся комковато-неоднородно-постыдные, как и любые выделения, сгустки под ноги, задевая замаранные дорожной пылью ботинки Фриск. Ухмыляется этому факту. Глупо, было бы чему ухмыляться, но злоба - не яд, скорее горячий желудочный сок вперемешку с кофе, изрыгается дуто переполняющим и просящимся наружу до рыка жалким раздражением Чары. Окурок догорает, как плавящаяся арматура, как жизни партнеров. Чара с аллюминиевым равнодушием расшаркивает останком сигареты по уязвимо раскрытому запястью, пересаживая искры, как жучков, с непонятной подвальной смеси, завернутой в бумагу, продукты чьего горения обжили своим полноправно абсолютным стопроцентным пропитывающим присутсвием легкие Чары, на истерзанную и островками поделенную на слои плоть Фриск. Та кусает губы, подавляя полурыдающий (это истинное отчаянине!) стон. Чара молится, чтобы до крови. Слизать, оттянуть напоминающую силикон растянутую сферу, которой люди дали отвратное название "губа", опробовать кровь - без надежды, по воле привычки, по энерции, сплюнуть, желательно выблевав органы, и задохнувшись из-за кишки, заблокировавшей соблазнительно узкие дыхательные пути и застрявшей на полпути к желанной свободе черство-холодного внешнего мира. Кишки - они как земляные черви. А Чара - яма? Не бездонная, ограниченная, полуграфитово блестящяя и изрыгающая на границу с внешней средой паразитов, ха... Ха. Хочется хрипло рычать.        Чара кидает бинты - небрежность на грани с иррациональной, антинаучной попыткой пришибить Фриск мотком марлевой ткани, забавно. "Повесся", - Чара хочет, чтобы это звучало как холодная команда, приказ, даже обдумывание которого является ну просто кощунственным богохульством, а не как жаркий отчаянный выкрик злой беспомощности. Соотношение в сторону желаемого семьдесят на тридцать. Недостаточно. ...Нормально.        Фриск наматывает грубо накидывает бинты на покалеченную шею. Не чтобы залечить.       Тянет за концы, слегка твердо стонет на "ы" сквозь сжатые зубы, смотрит вверх, чтобы не лицезреть веноподобные ручьи горячих слез. Фриск не слушается Чару, никогда. Но поданная ей идея неплохая.        Окурок лежит на полу. Обреченный. Покинутый. Темный. Или нет?