***
— Вот выпустимся из училища, будешь по мне скучать? — Ты же сама знаешь. — Райнер приложился губами к соску Анни. Сосок торчал, а грудь под ним была едва выпуклая — Райнер мог обхватить каждую из этих сисечек двумя своими массивными пальцами. — Я уже скучаю. В ответ Анни застонала: Райнер облизал её сосок, прикрыв глаза от мутящихся мыслей. Какая же Анни нежная… Каждое касание к ней, маленькой и суровой женщине, было похоже на соприкосновение с бархатом. — Ты потише, солнышко, — Райнер нахмурился, не переставая, впрочем, ласкать языком её грудь и не раскрывая глаз. Оглаживая ей бёдра ладонями, он прижимал их к своим бокам посильнее. — То, что я дежурю, не значит, что никто другой сюда не забредёт. — Забредёт — на хуй уйдёт. Ложись. И Анни толкнула его на один из многих в конюшне тюк сена — застеленный покрывалом и укрытый их же одеждой. От ощущения её ладони у себя на груди Райнер затрепетал — и лишь сильнее возбудился. Наверное, для Анни его «я уже скучаю» не значило ровным счётом ничего — были ли для неё эти слова лишь галантным жестом? Она частенько говорила Райнеру, что он слишком щедро осыпает её нежностями и что они ей льстят. От этого всякий раз делалось горько и досадно. Он ведь не пытался ей угодить — лишь говорил то, что на душе. Просто Анни не понимала — его. Райнеру не раз приходило в голову, что он лишь выдумал её совершенность — совершенность для него. Ведь будь она его настоящей, ему не бывало бы с нею больно и горько? Не должно было быть больно — ни разу. Когда дело доходило до беспомощности, Райнер не мог сдержать горячую влагу из своих глаз — рыдания, сопровождаемые предательски тяжелеющим горлом, ибо и звуков издавать нельзя, и больно, больно из самой груди. Никто никогда не видел, как он плачет — разве что матушка в детстве. Никто, кроме Анни и её высокомерия. Она не раз укоряла Райнера в том, что он слаб, раз плачет из-за её поступков — мол, из-за действий других людей плакать непозволительно, следует быть самодостаточным и это стыдно — плакать, даже наедине с собой. Он сам виноват в том, что ему больно? А как же тот факт, что другим он бы такой боли не позволил? Что никого более не подпускал к себе так близко? Что никому не давал себя так… так всецело. Анни попросту не понимала, что он её любит. И ему очень хотелось знать, любила ли его она. Она говорила, что да. Если так — то её любовь очень странная. И если это любовь — то значит, от любви тоже бывает больно. Наверное, Райнер ещё слишком юн, раз его удивляет такое. От накатившей печали Райнер всхрапнул, как лошадь — он сам не ожидал услышать от себя ни звука и оттого встрепенулся. Захотелось прогнать тоскливые мысли из головы, и ему это удалось — возбуждение лишь играло ему на руку. И мысли уходили. Только в груди, под самым горлом, осталось неприятное, липкое чувство. Райнеру было нехорошо. Наверное, это пришла тревога. Знакомо. Избавляясь от тоски, Райнер смотрел на голую Анни: она красива, как зима — бела и нежна, как первый снег. И бледно-синие глаза её так же суровы, как небо перед первым снегом. — Анни, расслабься. Ты стала совсем нервная, — промычал Райнер, созерцая мышцы её торса, ходящие под кожей — она усаживалась на его бёдрах, маленькая, как птичка. Райнеру всегда нравилась их разница в росте и мощи. — У меня плохое предчувствие. Обо всём, — ответила Анни, задумчиво положив ладонь себе на живот — загляденье. Ему стало грустно за Анни — захотелось, чтобы она уплыла в море чувств и не думала ни о чём плохом. Райнер может, значит, и она тоже — как бы он хотел для неё такого забытья… — Пока мы трахаемся, можно об этом не думать. Всё хорошо. Я с тобой… — Всё-то у тебя хорошо, — голос Анни прозвучал саркастично. Но потом, кажется, она смягчилась — что-то заставило её ласково вздохнуть и назвать Райнера «милым». А потом он почувствовал на члене её тёплую маленькую ладонь, и Анни вздохнула снова — на сей раз громче. — Ты знаешь, как сильно я от тебя теку? — М-м… да? — Райнер подавил подступающую улыбку — ему всё ещё нужно было отвлечь ту, кто так нуждается в свободе от тяжких мыслей. К тому же говорить наивные слова — так просто и приятно. — Да-а… я так люблю смотреть на тебя вот так. Когда ты подо мной и всё-всё видно. Ты такой широкий и статный. «Я тоже люблю смотреть на тебя вот так, Анни», — думал Райнер, глядя на маленькую сильную женщину над собой. Глаза не отлипали от её аккуратных грудей с синеватой из-за венок кожей и мускулистых живота и плеч. А всё-таки она крошка — когда Райнер помещал ладони ей на талию, прямо как сейчас, он видел сам контраст между миниатюрной Анни и массивным собой. Они оба не средние — и это распаляло его тоже… — М-м, да. Ладонями… вот так… — Анни, прикрыв глаза, заёрзала на нём, когда он повёл руками от её талии к грудям. Чувствительная. Нежная. Напористая. — Я мокрая, я теку. В её голосе затрещала требовательность, и Райнер понял, что пора переходить к действиям. Анни — нетерпеливая, и оттого минуты, которые Райнер растягивал нарочно, только шли ей на пользу. Результат налицо: она и вправду намокала так обильно, что Райнер чувствовал себя довольным уже только от этого. Касания ладонью хватало, чтобы ощутить то, как она возбуждена — так и сейчас. Анни стонала, громкая и чувственная, твёрдая и кипучая — и ёрзала на его ладони, и Райнеру нравилась её податливость. Хотя бы в эти минуты она податливая — этого так не хватает в обычные часы. Так что Райнер принялся гладить её пальцами. Она мычала и дёргалась на его пальцах, когда он, нарочно избегая клитора (Анни и так кончает очень быстро, когда намокает так сильно), нажимал ей на дырочку — до прекрасного скользкую и горячую. Ей нравилось, когда он внутри — и Райнер знал, что ей нравится это не меньше, чем ему самому. Она вёртко помогла его пальцам оказаться внутри неё, но это, впрочем, не продлилось долго. — Оближи, — велела Анни, когда он вынул из неё указательный и средний пальцы — не без помощи её подвижных бёдер. На сей раз Райнер чувствовал противоречие от её повелительного тона — его по-прежнему не оставляло чувство тревоги. Почему-то ему хотелось… понежнее — он и сам не понял, с чего это он стал так уязвим. И ведь в такие минуты ему всегда было комфортно с нею. Даже когда она бывала намного жёстче. Но не зря же его раздирало такое стойкое чувство неправильности — уже не первый день. Однако они были вместе, снова. И Райнер сунул себе в рот пальцы, которые ещё полминуты назад увязали в лоне его любимой девушки: солоноватая, кисловатая Анни. Он любил этот вкус и знал его, как родной. И ещё он знал, как Анни решит поступить дальше — куда она решит усесться следом за его пальцами. Почему-то в этот вечер читать её было так же легко, как и всегда — несмотря на вновь пришедшую тревогу. Несмотря на плохое предчувствие — не такое, про которое говорила Анни. — Хорошо. — Голос у Анни был твёрд и звонок, как лезвие. Было слышно, что голос её почти срывается — и явно не от одного только возбуждения. Анни хотела заплакать? — Я трахну тебя, как следует. Так, чтобы ты кончил от меня. Быстро. И сильно. В груди что-то не к месту сжалось, но это чувство скоро потонуло в наплыве возбуждения. От того, какой опасный был голос у Анни — от того, какое отчаяние в нём слышалось, — никуда было не деться. И пусть Райнер будет проклят, раз это возбуждало его тоже. Ему определённо не нравилось слышать и видеть Анни печальной и нервной, но её чувственность и эмоциональность всегда цепляли Райнера больше, чем что бы то ни было. Нет на свете никого живее, чем Анни. Анни всегда живая и горячая — любая Анни: тоскливая, злая или нежная. Она взялась за его член и направила его в себя — а затем опустилась на нём до самого его основания. Райнер зарычал: от заветного трения, от вида возвышающейся над ним голой и прекрасной Анни и от её слов одновременно. Он потянулся было ладонями к её грудям, но она не дала ему коснуться их — напротив, взялась за них сама. — Никаких касаний. Я хочу, чтобы ты только смотрел на меня. Властная. И такая привлекательная… Райнер сказал бы это вслух, да воли не хватило: Анни выбивала из него весь дух, обрушиваясь на него, как заведённая, и сжимаясь вокруг него — она делала, что ей угодно. Райнера вполне устраивала такая расстановка сил, и он действительно забыл о своих тревожных мыслях на эти минуты. Он делал, как велела Анни: податливо лежал под нею, тягуче ощущал её на своём члене, заворожённо смотрел на неё. Он делал всё так, как хотела она — она, кажется, хотела доставить ему удовольствие этим всем? Что ж, у неё получалось. Пусть и… совсем не в той форме, которую выбрал бы сам Райнер. Он бы выбрал ласку. Если бы не слова Анни из прошлого — о том, что плакать непозволительно, — Райнер был бы уверен, что из глаз её вот-вот покатятся слезинки. Потому что она была хмура, хотя и возбуждена, и губы её стискивались в ниточку. И во взгляде, опущенном Райнеру на грудь, читалось напряжение, попытки забыться и… боль. Отчего же им так неспокойно?.. Анни ласкала себя пальцами и опускалась на его члене так жёстко, что Райнеру казалось, что с каждым движением она выкачивает из него напряжение, будто рычагом. Ей всегда нравилось посильнее — она любила быть подвижной, любила, чтобы внутри неё ходили импульсы, хлёсткие и густые. Так она говорила. И Райнер понимал это и сам — Анни такая живая и порывистая, что по ней сложно не понять чего-либо, особенно когда она так возбуждена: особенно когда она трахает его, уложив его под себя и взяв на себя контроль. — Кончай в меня, — велела Анни. Ноздри её раздувались всё сильнее, а светлые брови сходились на переносице. Потом она кончила, на несколько секунд позабыв о движениях, сжавшись вокруг члена Райнера что есть сил и дроча себе быстро-быстро — как же Райнеру нравилось, когда она кончала прежде, чем он. От её стонов Райнер дёрнулся, глядя на её лицо и тело помутившимся зрением. Но он не смел мешать ей доходить, и когда Анни отняла от себя пальцы, она принялась опускаться на него снова — всё так же сильно, будто ещё секундами назад её бёдра не тряслись вокруг торса Райнера, а изо рта не исходили отрешённые громкие стоны. И от такого напряжённого, почти ошалелого соития Райнер кончил очень скоро тоже: разрядился внутрь неё, и она принимала в себя его, растрёпанного, опустившись на его член до самого его основания. Напористо, и снова сжавшись вокруг. Райнер не знал, почему ей так нравится принимать в себя его семя — и вот так, сидя на нём, и даже когда она брала у него в рот. И это всегда было её инициативой — она будто старалась не выпускать Райнера до последней капли. Но так было всегда, с тех пор как они начали заниматься любовью. Уже… два года? В голову снова пришла мысль о том, как же мала была Анни в свои пятнадцать; впрочем, характером она ничуть не изменилась, да и в первый раз седлала она его так же, как сегодня. И это всегда было невероятно возбуждающе. Только сегодня было так тревожно… так тревожно… И ещё — Райнеру казалось, что Анни была не в себе. Её напористость была прежней, вот только Райнера не оставляло пугающее чувство, что та окрасилась в другой цвет. Сегодня Анни трахалась с ним так, будто это был их последний раз. Райнер мотнул головой — от тревог и не такие дикости могут прийти в голову. — Как нам поступить с этим? — Райнер положил ладонь между ног улёгшейся рядом с ним Анни. Складочки у неё были набухшие и влажные. Лицо её, разрумянившееся и покрывшееся испариной, на какое-то время стало нечитаемым. — Да как всегда. Найти какую-нибудь лощину и шарахнуть. Вот так — превратиться в титаншу, и никаких проблем. От этого разговора Райнеру стало горько. — Значит, перед рассветом. Я тебя провожу. — Нет. Я сама. — Но… — Я же сказала. Райнер, не надо об этом беспокоиться. Ты… блядь. — Анни выдохнула резко и шумно, и спросила, глядя в потолок сенника: — Ты бы хотел когда-нибудь родить детей? То есть… вообще. Поток мыслей Анни сбивал Райнера с толку, и ещё — внушал ему чувство липкого и мрачного беспокойства. — Я думал об этом. Я очень хотел бы этого. Когда кончится война… Только… наверное, для нас это бессовестно — делать детей. Потому что они даже не будут помнить нас. Кто они такие, чтобы обрекать своих детей на сиротство? Райнер потёр пальцами переносицу. Тело его почти успокоилось, и он укрыл их от прохлады краями покрывала. — Вот поэтому я никогда и не стану беременеть нарочно, — в голосе Анни звучали металлические нотки. — А ты найдёшь себе отличную девушку и сделаешь ей малыша. Он будет с ней всегда. Твоя частичка, знаешь? — А?.. — Райнер ошалело уставился в лицо Анни, и она впервые за несколько минут повернула к нему взгляд. Её ярко-голубые глаза источали жёсткость и тепло одновременно. От этого взгляда стало страшно. — Ты был бы хорошим папой, Райнер. По тебе это всегда было видно. — Анни… — А я была бы ужасной матерью. Ты посмотри на меня. Я даже привязываться не умею. В груди у Райнера сдавило от смешанных чувств — ему стало обидно за Анни, захотелось сказать ей, что она глупая, раз так рассуждает. — Ты же знаешь, что это не так, — сказал он тихо. — Мы оба прекрасно знаем, как ты привязана к отцу. И ко мне. — Не пизди. — Анни! — Райнера скрутила досада. Она снова за своё — говорит полный вздор, и для чего? Надеется убедить в этом Райнера? Себя саму? — Эти отношения меня выматывают. А так нельзя. Может, это и эгоистично, но я не хочу оставаться в этом и дальше. И пока мы ещё не разошлись по разным корпусам, лучше остановить это. Потому что потом мы не будем видеться практически никогда, и один чёрт знает, сколько это продолжится. Может, месяцы, может, годы. И я хочу, чтобы между нами всё было кончено к этому времени. Так будет лучше для нас. — Анни выдохнула сквозь раздутые ноздри. — Так будет лучше для нас как для воинов. От нахлынувших на него чувств Райнер сел. Сел и уставился в лицо лежащей перед ним Анни — она не сдвинулась ни на сантиметр, будто её совсем не беспокоило всё, что она только что высказала. Как такая импульсивная и вспыльчивая Анни может оставаться такой невозмутимой и холодной во время таких разговоров? А ещё Райнер испытал безнадёжность — он, впрочем, попытался отогнать её от себя, но чувство, что у них начинается очередной разговор об их «несовместимости», не желало оставлять его, и потому тоска — тоже. Как бы Райнер ни старался в эти минуты. — «Я хочу»? Ты решаешь за нас обоих? Ты не думала, чего могу хотеть я? — Плевать. Ты знаешь, как будет лучше. — И не нужно рассказывать мне про наш долг перед страной. Это всё полный бред. Ты же знаешь, что вдвоём мы будем только сильнее. Даже если мы будем неблизко. Даже если… нас раскидает по разные стороны. Лицо у Анни вдруг сделалось каменным, а взгляд — острым, как клинок. Недружелюбным. Когда у Анни такой взгляд, с ней бесполезно что-либо обсуждать. — А если бы мы не стали кандидатами?.. — Если бы остались в Марли? Ну? — Да, я об этом. — Тогда не было бы никаких «мы». Райнер, мы не были бы вместе, если бы не получили титанов и остались на родине. — Ему хотелось задать очередной вопрос, но он не успел, потому что Анни была непреклонна: — Ты слышал, что я сказала тебе в самом начале? Я сказала, что эти отношения меня выматывают. То, что ты меня там… любишь, только мешает мне. Это не «подпитывает» меня какими-то чудесными силами, — она проязвила последнее предложение, и от этого тона и мысли, которой она бросилась в Райнера, ему стало больно. — И тебе тоже так. Ты знаешь. Ты зря тратишь на меня своё время и энергию. Потрать их на кого-нибудь другого. Или на себя. — Не решай за меня, — Райнер не контролировал свой голос, и тот стал низким и тихим — затравленным. — Не смей решать за меня. — Ты прекрасный мужчина, Райнер. Ты заслуживаешь лучшего. — Не смей… решать за меня… — По-другому никак. Я всё решила. «Ты заслуживаешь лучшего». Как Анни может так о себе думать? От беспомощности Райнер не мог ни соображать, ни говорить. Всё это напоминало ему старый кошмар, который снова обратился в явь — подобные разговоры уже проходили между ними. Вот только они никогда не доходили до такого абсурда — до расстановки точек. Прежде Анни никогда не говорила о расставании так решительно. Прежде Райнеру удавалось её вразумить. Но то, что она сказала в эти минуты… Анни уходит от него?.. Что ж, это всё меняет. — Зачем было приходить сюда и трахать меня так, как будто ты меня любишь, если ты собиралась меня бросить? — Райнер сглотнул, пытаясь прогнать тяжёлый ком из горла. Анни скрипнула зубами — на языке её мимики это означало, что ей крайне некомфортно. Может быть, даже стыдно. Райнеру хотелось бы, чтобы сейчас ей было стыдно — как бы он ни желал, чтобы всё это просто оказалось страшным сном. Сколько бы лучшего ни желал он для Анни. Но ему было больно — от безнадёжности ему казалось, что у него разодрано сердце. И оно кровит, кровит, кровит — как потерянное. — Потому что я тебя хотела. — Значит, надо было потерпеть, — сказал Райнер, стараясь вложить в голос всю свою стойкость. — Потому что ты меня не любишь. — Да ладно, Райнер, я просто хотела побыть с тобой ещё немного… — Я же сказал. Что надо было потерпеть. — Райнер стискивал зубы как можно крепче — только бы Анни не слышала в его голосе боли. Он больше не вытерпит от себя такой искренности перед нею. Впрочем, всё, что он говорил ей сейчас — было абсолютной правдой. Он не позволит себе лгать никогда — ни Анни, ни себе самому. Даже если Анни жестока. Даже если она лгала ему прямо в эти минуты. Видимо, Райнеру удалось заложить в свой голос достаточно стали и жёсткости, потому что Анни не нашлась, что ответить. Она подала голос лишь спустя пару минут — но заговорила совсем о другом: — Ты так просто отпускаешь меня? Райнер подавил желание схватиться за голову. Она над ним определённо издевалась — или говорила так, потому что ей было больно от себя самой. Райнер ни за что бы не поверил, что этот разговор давался ей легко. Но её вопрос звучал как предательство — она будто решила помучить его напоследок ещё сильнее. — Всё очень просто, Анни, — Райнер почувствовал, что в груди у него опустело. Потому в ту минуту ему было несложно смотреть Анни в глаза. — На людей нельзя полагаться. — Ты прав. — Анни села и принялась одеваться. Это её «ты прав» тоже звучало как издевательство. Или как подведение логического итога. — Я тоже так считаю. Никому нельзя доверять. — Ты так ничего и не поняла, — покачав головой, Райнер повернул голову к стене и устремил взгляд в окошко под потолком. Оно было зарощено паутиной, но через стекло проглядывали звёзды. Они не сказали друг другу больше ни слова. Когда Анни слезла с тюков, Райнер перевёл взгляд на неё и проследил за тем, как она уходит из конюшни. Она не взяла с собой лошадь, но он знал, куда она отправилась — за пределы училища, далеко за холмы. Туда, откуда не будет слышно хлопка превращения.***
Райнер твёрдо решил, что в последние три месяца до выпуска будет проводить как можно больше времени с друзьями. Он знал, что и эти связи обречены на скорую гибель — и ощущение собственной лживой натуры не покидало его, напротив, оно стало лишь хлеще. Эти связи были обречёнными с самого начала, и с этим Райнеру было ничего не поделать. Он хотел бы, как Бертольд, суметь не привязаться к их друзьям, как к родным, и теперь, когда всё тянулось к изменениям, чувство хлипкости и разрывания между двумя мирами вселяло в Райнера ещё большую тревогу. На это влияло и расставание с Анни, и близость выпуска — он нутром чуял, что их с Бертольдом и Анни миссия не будет длиться долго. Возможно, поэтому Райнер хватался за ребят так сильно. Ему… не хотелось с ними расставаться. Впрочем, никаких слепых надежд он не питал. Наверное, он даже стал жёстче. Анни и не знала, что её уход только закалил Райнера; в самом деле, ему было проще теперь, без привязки к ней, чем было прежде — когда он постоянно чувствовал себя подвешенным и боящимся чего-то… боящимся конца. — Вы с Анни поругались? — спросил его Эрен как-то раз во время дежурства. Они вдвоём сидели на вышке, и освещал их только свет звёзд и луны. Вопрос Эрена заставил Райнера вздохнуть. — Нет, наоборот. — Вы вообще общаться перестали. И даже не переглядываетесь, как раньше, — Эрен изобразил пальцами встречные взгляды. — Мы скорее… разрешили некоторые проблемы. Теперь всё проще. Наверное… — Разве можно охладеть к близкому, если решишь проблему? Мне казалось, должно быть наоборот. Укрепление отношений и всё такое. — Мы больше не близкие, Эрен. В этом и суть. Замешательство на лице Эрена было таким серьёзным, что Райнеру захотелось рассказать ему обо всём — о каждом слове, которое он и Анни сказали друг другу той ночью месяц назад, о каждой ссоре, которая происходила между ними до того. Но сделать этого было нельзя, и потому Райнер решил обойтись чем-то более образным. Впрочем, как ему всегда и приходилось это делать. Во многих темах здесь, в Стенах — со всеми, кроме Анни и Бертольда. — Ну мы были влюблены. А теперь больше нет. Но мы всё ещё связаны, и так будет до конца жизни. И… я думаю, я и Анни никогда и не были близкими. Даже в детстве. Вот с Бертом — да, а с ней… мы совсем разные с ней. — Но вы же были парой. А теперь нет. — Эрен явно подошёл к вопросу очень строго. Он был пытлив, и от внимания и попыток Эрена понять его у Райнера сжималось сердце. — Тебе больно сейчас? Райнер собирался ответить что-то твёрдое, вроде короткого «Нет», но он понял, что Эрен заслуживает правды. На самом деле из всех его здешних товарищей именно Эрен был тем, с кем Райнеру хотелось бы обсудить всё на свете — но лучше этого не делать. Только не теперь. Только не теперь, когда впереди маячат темнота и холод неизвестности, а в приоритете — их с Бертольдом и Анни миссия. Но беспокойство Эрена было искренним, потому Райнер ответил ему тем же — в меру. — Бывает. Это, знаешь… как тоска по дому. Когда ты видишь в человеке что-то родное, но такое далёкое, хотя человек этот тебе не близок. Понимаешь, о чём я? — Нет. Но я могу представить. Мне напоминают о доме Армин и Микаса — но они мне близки. Ближе всех на свете. — Вот в этом я тебе и завидую, Эрен. Твои самые родные люди — тебе близкие. Это… дорогого стоит. Не отпускай их никогда. — Эй, ты чего? Не вешай нос. О какой зависти речь, ха! Ты нам близкий, понял? Эрен хлопнул Райнера ладонью по спине. — Надо признать, рука у тебя потяжелела, дружище, — Райнер заставил себя улыбнуться. От слов Эрена в нём заплескалась благодарность, но чувство, что он поступает неправильно, по-прежнему обнадёживая Эрена в своей верности, не отпускало его. — Ха! Немудрено. Да я тренируюсь в два раза больше тебя! Устроим завтра спарринг? Один на один. Прямо в ту минуту Райнер подумал, что остатки светлого времени лучше провести в радости. Насколько это возможно. Настрадаться они ещё успеют, а покуда у них есть хотя бы малая возможность побыть счастливыми, как детям — это нельзя упускать. Даже если для Райнера это означает наивный оптимизм или слепую веру в лучшее, пусть и краткосрочное.[27 апреля 2023]