Бетховен

Пасмурным апрельским днём было серо, мокро и тоскливо. Крупные холодные капли дождя стучали по окнам домов, как кровь в висках блондинистого, невыспавшегося подростка, в белых рубашке и брюках. Дёрганным, размашистым шагом он спешил по сырым тротуарам к ближайшей музыкальной школе, где учился по классу гитары. Рядом с ним семенил, стараясь поспевать за разбежавшимся товарищем, хромой мальчишка, на год или два помладше, в олеповатой шапочке на лохматой голове. Из под неё, застиранной и бесполезно мокрой от противного дождя, как лучики вокруг солнечного круга, торчали тёмно-каштановые волосы, обрамляя светлое личико и щекоча впалые щёчки. Юнец при встрече с другом обычно был забавен, мил и улыбчив, но не сегодня. Тяжелые хмурые тучи, заслонившие солнце после недели его долгожданного света и тепла, не могли не удручать своим видом. Парнишка досадно вздыхал, его худая грудь вздымалась, делалась шире, а длинные ножки, хромая, всё иноходили вприпрыжку по размытым тощим следам приятеля. Задыхаясь и стараясь отдышаться прямо на ходу, мальчик всё шептал своему товарищу, с угрюмым безразличием шествующему впереди и, кажется, вовсе не обеспокоенному бедным крошкой-хромоножкой. -Скви, Сквизгаар, подождать, я не может так быстрый.. Подворачивая повреждённую накануне левую ногу, шагая, будто побитая собака, странная и жалкая, опираясь то на мысок, то на пятку, продрогший не меньше блондина шатен всхлипывал холодным носиком. В какой-то момент после его слов идущий впереди юноша резко остановился и бедняжка врезался в его спину. Гитарист пошатнулся, вставая на цыпочки и через мгновение опять опускаясь на ступни, и недобро покосился на неуклюжего друга. Его голубые глаза презрительно сщурились, светлые, пропитанные дождевой водой брови сдвинулись к наморщившейся переносице. По слипшимся медно-золотым прядям скатывались большущие слезищи рыдавшего прямо на головы мальчишек неба. Под этим укоризненным взглядом младший из них так весь и сжался, продрог и похолодел даже сильнее, чем пока шёл до этого пятнадцать долгих минут под проливным дождём. Он тогда слушал его беспомощный плач и сокрушался, мысленно жалея грустные небеса. А теперь жалел друга. Парнишка в шапочке думал сказать ему что-то утешительное, но был перебит. -Токи! Я не понимает тебя, вот честный! Сначала ты мучать меня тем, что очень уж тебе быть надо посмотреть на композиторов, а теперь просит ждать! Я тут быть только ради тебя! Голос Сквизгаара дрожал, как он сам. Замёрзший, усталый и злой, он был готов к тому, что от его возмущённого крика Вортуз так и уйдёт прочь. По правде говоря, швед от такого исхода даже не разочаровался бы, ибо слишком он был обижен на немощного Токи, вытянувшего его в такой мерзкий день на улицу, чтобы пойти по ней в школу и посмотреть на композиторов. Никогда не слышал блондин более нелепой мотивации отправиться куда-либо в ливень, чем эта. Посмотреть на композиторов! Зачем какие-то композиторы мальчику, что в свои тринадцать по уровню общего развития и начитанности едва опережает зубную нить? Он ведь и музыкой увлекался весьма постредственно, то есть увлекался, но только той, что играл на своём чёрном Гибсоне старший товарищ. А тут, нате, композиторы! Сквигельф злостно пнул серый камень на дороге, всем телом повернувшись к норвежцу, что, на удивление, никуда не собирался. Не уходя, не убегая и не обижаясь в ответ, он смирно и виновато смотрел в грубую серость асфальта под искалеченными тяжёлым трудом ножками и, шаркая по ней пяткой старого ботинка, продолжал что-то лепетать. -Простить меня, пожалуйста.. я просто.. меня.. родители.. папа... Мне быть больно ходить, я ушибиться о что-то вчера.. и я очень.. очень-очень хочет посмотреть на композиторов.. я будет стараться идти быстрее, честный-честный, только не злится на меня, пожалуйста.. Крошка шмыгал остреньким носиком, на кончике которого застыла ледяная крупная капля, и не решался поднять серых доверчивых глазок на приятеля. Он чувствовал себя виноватым перед блондином, отчего так весь и заливался краской, когда смущённо настаивал на своём. На том, чтобы просмотреть на композиторов. Сквизгаар ничего не ответил на трагическую исповедь, кроме сухого «пойдёт, нам недалеко быть.». Музыкант подался своей рукой к руке Токи и взял его за два пальца. Потянув за собой, швед легко побудил мальчика продолжать путь, что и впрямь занял у них совсем немного времени. Под неунимавшимся дождём ребята дошли до нужного места, никак не откликавшегося в душе гитариста, бывавшего здесь каждые два дня, но на хромого шатена производившего неизгладимый фурор. С открытым от изумления ртом, он, вновь оживший, преобразившийся и явивший наконец миру какие-то иные эмоции, кроме горького чувства вины и печали, восторженно глядел на представшую перед ним картину самой обыкновенной зелёной двери, за которой скрывались волнующие его душу композиторы. Сквигельф дёрнул за ручку и проход в мир мечт и грёз стал открыт перед лохматым норвежцем. Распахнутыми зенками он, словно ещё не веря окончательно своему счастью, обводит блондина, в миг возвысившегося от осуществления такого доблестного самопожертвования в его сознании, в немом вопросе : «А можно ли зайти?». Сквизгаар единственно кивает, прежде чем самому зайти внутрь. Вортуз расторопно зашагал за ним. В своеобразной прихожей, аккуратной, убранной, чистой и светлой, было так хорошо, что Токи был готов остаться тут жить. Пока швед, натягивая на длинную подошву белых берцев шуршащие бахилы, здоровался со знакомыми ему преподавателями и учениками, норвежец обмер в молчаливом восторге. На него, застывшего с сырой синей шапкой в руках и удивлённо уставившегося на хрустальную люстру над головой, косились другие посетители музыкальной школы, высоко вскидывая брови от недоумения, вызванного странной реакцией невиданного здесь ранее мальчишки на столь, как всем казалось, обычные предметы. Но норвежцу происходящее с ним виделось чем-то невероятным. Привыкший жить в бедности, холоде, голоде и неуважении к себе, он не мог налюбаваться на возникшее перед его глазами великолепие. Здесь было так тепло, как никогда не бывало дома, а воздух был таким густым и мягким, что после влажного уличного какое-то время казался даже душным и спёртым. Очарованный этой картиной, мальчишка даже будто бы и забыл зачем и за чем сюда явился. Вернул в реальность замечтавшегося парня Сквизгаар, несильно толкнувший его в плечо и потребовавший так же, как и он, надеть бахилы. Никогда раньше Токи не встречался с этой шурщащей голубизной, но поручение выполнил. В основной коридор, не отставая от Сквигельфа, Вортуз буквально заскочил, в полёте натягивая правый бахил на пятку. Совсем позабывший о боли в ушибленной щиколотке, раздухарившийся шатен опять, как тогда на улице, со всей дури налетает на шведа, снова заставляя его пошатнуться и нахмуриться. И вновь холодный строгий взор, кинутый через плечо, пронзил душу темноволосого мальчонки, отчего тот повторно притих и вжал голову в плечи, как замёрзший воробушек. -Ты может вести себя спокойный? Мы здесь не одни быть, не создавайт мне проблемы! Шикнул на Токи швед, явно всё ещё обиженный на товарища за то, что тот не позволил ему своим желанием окультуриться остаться в уютной квартире. На виновато молящий взгляд норвежца возмущённый всей происходящей с ним историей Сквизгаар только неодобрительно покосился, далее двинувшись вперёд по коридору и сдавленным полушёпотом зазывая Вортуза за собой. Шурша бахилами, мальчишки двигались по длинному, освещенному жёлтыми резными люстрами, похожими на ту, что была ещё у самого входа, пространству. Ему, огромному и пестрящему важностью, казалось, не имелось конца. По обоим сторонам располагались белые двери в кабинеты, а между ними - долгожданные композиторы. Их величественные портреты в золочёных рамах производили на норвежца, доселе не видавшего ничего подобного, невероятные эмоции. Он застенчиво закрывал рот рукой, дабы не вскрикнуть от счастья, и, глупо улыбаясь, ловил каждое слово монотонно вещавшего про великих классиков Сквигельфа. -Дэто быть Бах. Отрезал блондин, чуть подав корпус вперёд, аристократично заложив одну руку за спину, а второй показав на прославленный портрет. Сквизгаарова спина оставалась ровной, даже чуть выгнутой, что придавало его осанке, положению и общему виду ещё большей какой-то царской отточенности и краткости. Токи же, обворожённый осознанием свершения своей мечты, вытянувшись по струнке, удивляясь тому, что происходящее с ним не является сном, бегло поглядывал, кусая пальцы, то на выписанный маслом лик толстого, но важного немца, то на худенького, как тросточка худенького друга-гитариста, которого от радости так и думалось, и хотелось заобнимать и зацеловать. Швед, конечно, этого не одобрит, что норвежец с прискорбием для себя принимал. Сквигельф рассказывал мало, сухо и бесчувственно, буквально называл одно только имя великого композитора и один или два распространенных факта о нём, после чего тут же бегло переходил к следующей картине. Было видно, что блондину хотелось поскорее закончить с этим, но Токи всё равно, даже замечая такое, говоря откровенно, неуважение к себе, продолжал слушать друга с предельной внимательностью. Шатен ничего не спрашивал по ходу чужого рассказа, не желая вызвать этим у без того недовольного Сквизгаара ещё больший гнев. Тихий и смирный, он плыл рядом скромной тихой тенью, хромая быстрее, чем мог, в старании не задерживать своей неповоротливостью спешащего окончить сей странный сеанс приятеля, и при этом ловил каждое его слово. Диковинные фамилии наскоро долетали до слуха мальчишки, и он старался запомнить все-все, каждую из них. Вивальди, Шопен, Лист, Паганини, Скарлатти, Россини, Бизе, Штраус, Григ, Шостакович, Прокофьев, Римский-Корсаков. Сквигельф напоминал гнусного, замучившегося экскурсовода, уже на протяжении многих лет водившего туристов по одному и тому же знакомому маршруту, переставшему с течением времени вызывать в лично его душе какие-либо колебания чувств. Но даже такому ему, унылому и торопливо небрежному в своем монологе, Вортуз был безмерно благодарен. Он искренне улыбался, рассматривая новый для себя портрет и слушая рассказ шведа об изображённом на нём человеке. Увлечённый процессом исполнения собственной мечты шатен, порой незаметно для себя самого, прижимался поближе к высокому приятелю, склоняя к его острому плечу взлохмаченную головушку. Израненными от непосильной работы ладошками норвежец осторожно приобнимал предплечье Сквизгаара, к чему последний просто не мог остаться равнодушным. Уже не так злясь на Токи и сам начиная получать удовольствие от процесса ходьбы по коридору с дверьми и картинами, блондин оттаял сердцем. Его рассказ, под тихий шелест которого мальчишки уже не так быстро, как раньше, двигались от композитора к композитору, приобрёл краски и некоторую эмоциональность. Сквигельф начал больше говорить от себя, словно расковавшись и освоившись. -Дэто, вот, Моцарт.. Вольфганг Амадей. На всём играть, что только под рука попадаться. Слышит? В соседний кабинет сейчас кто-то играет его Турецкий Марш. Музыкант хихикнул, когда доселе заинтересованный его рассказом Вортуз в момент переметнул своё внимание на звуки из-за двери и даже заправил волосы за уши, чтобы лучше слышать. Мелодия была знакома шатену, отчего он так и засветился от счастья. -А дэто Рахманинов. Растяжки у него быть в песни просто сумасшедший! Две октава берёт! Дэто как две твой полностью раскрытый ладонь друг за друг. И Сквизгаар вновь улыбался, видя с каким восхищением Токи растопыривает пальцы и вполголоса протягивает это своё "ва-а-ауви-и.", поражаясь такому размаху. Шведу такая растяжка казалась чем-то невозможным, что уж там говорить о парнишке, который впервые себе такое вообще представляет. И друзья, теперь уже совсем не торопясь, прогулочным шагом, рука об руку продолжали свой путь. Блондин почти бесперебойно вещал о пианистах, скрипачах и органистах, а Вортуз, улыбаясь, что называется, смотрел ему в самый рот. Ловя каждое словечко, юноша хлопал серыми глазками и млел от своего мутного счастья и переполняющего чувства бескрайней благодарности другу. Эта своеобразная персональная экскурсия завершалась, когда мальчики в наилучшем расположении духа шли по правой стороне светлого коридора и приближались к последнему портрету. -Ну, а дэто быть Людвиг Ван Бетховен. Он быть ученик Моцарт и обладать феноменальный слух. Норвежец шагнул к картине в толстой золотой раме, вглядываясь в каждую мелочь. Неожиданно для самого себя он вымолвил : -Он красивый быть.. и лохматый. Пожалуй, самое неожиданное, что можно услышать о Бетховене от обывателя. Все обыкновенно восторгаются его композиторским мастерством, талантом и волшебным музыкальным слухом, сокрушаются от того, что маэстро трагически оглох в свои-то двадцать семь, изредка упоминают вспыльчивый нрав немца, но чтоб «красивый и лохматый»... Сквизгаара это рассмешило. -Йа, прямо как ты! По-доброму усмехаясь, проговорил блондин, стараясь согнать с лица нелепую улыбку, искривляющую пухлые губы каждый раз, когда посещали его воспоминания о лохматом Бетховене. Токи, к слову, на этот смех нисколько не обиделся и даже сам тихонько хихикнул о себе. -Лохматый? Вдруг интересуется норвежец, поднимая глаза на Сквигельфа. Какое-то время он свысока смотрит на Токи, а после обнимает его за плечики одной рукой, второй в этот же момент ласково трепля по волосам. -Нэт. Красивый.