Быть полезным

Штирлиц проклинает себя почем свет стоит: надо же было так влипнуть! Он сидел в приемной Гиммлера, размышлял над новым заданием из Центра и проигрывал в уме различные комбинации. Рейхсфюрер задерживался на каком-то совещание, и Штирлиц не рассчитывал быстро со всем этим покончить. Но жизнь внесла свои коррективы: началась бомбежка. Адъютанты, как пугливые зайцы, сразу же бросились в укрытие, другие посетители последовали за ними. Кабинет Гиммлера оставался открытым; Штирлиц отлично помнил, как один из адъютантов заносил туда целую кипу документов, и услышав сигнал воздушной тревоги, быстро вернулся. Прикрыл за собой дверь, но не запер её на ключ. Риск был велик, искушение - тоже. И, чуть поколебавшись, Штирлиц решился: зашел в кабинет Гиммлера. Однако, никаких документов он там просмотреть толком не успел – меньше, чем через минуту из коридора донеслись звуки приближающихся шагов. Единственном вариантом спасения было спрятаться в смежной комнате и переждать там, пока кабинет снова опустеет. А позже - выбраться на улицу через окно. Или еще как-нибудь выбраться… Бомбежка прекратилась, налет в этот раз длился недолго. Не так долго, как на это рассчитывал Штирлиц. Не повезло! Вдобавок, вместо того, чтобы оставаться в первой комнате, за своим письменным столом, Гиммлер сразу же явился сюда, и это тоже усложнило ситуацию для Штирлица. И вот, теперь он стоит у окна - прячется за длинными, тяжелыми шторами, вдыхает их затхлый пыльный запах. Молится, чтобы его не обнаружили. Да, он действительно влип по полной…

***

Однако, как оказалось, рискнул он сегодня не зря - Гиммлер был не один. Его сопровождал Шелленберг, и это давало Штирлицу шанс узнать что-то действительно важное. Главное, чтобы они разговорились как следует здесь, в этой комнате. Ради этого стоит и потерпеть - какого бы нервного напряжения и новых седых волос ему это не стоило. Сначала Штирлиц только слушает и боится даже шолохнуться. Но потом он всё же решается и взглянуть на происходящее: осторожно раздвигает прореху между шторами и смотрит в нее. Это комната - достаточно просторная и вполне может служить залом для приемов. Сейчас она погружена в полумрак, а Гиммлер и Шелленберг, удобно расположившись в креслах, следят за кадрами кинохроники. Так, похоже это надолго… Штирлиц отмечает: они оба нервничают, но старательно скрывают свою нервозность друг от друга. Гиммлер пытается убедить и Шелленберга, и самого себя, что не всё еще потеряно, не всё идет к полному краху. Он напряжен, почти неподвижен, руки сцеплены на груди. В его едких, отрывистых комментариях по поводу лидеров союзников и их армий нет даже полноценной злобы - одни лишь горечь и страх. И упорное нежелание признать очевидное. Шелленберг же очень искусно притворяется спокойным – лучше, чем рейхсфюрер. Но жесты рук, слишком частые, слишком для него беспорядочные тоже выдают нетерпение и нервозность. Он то опускает их на подлокотники кресла, то вскидывает вверх элегантным жестом, то кладет на колени. Вертит пачку сигарет, с силой ее сжимает. И очень внимательно следит за реакциями Гиммлера, пока тот смотрит на экран. Подлаживается, «настраивается» на него. Иногда Шелленберг шутит, смеется, говорит пространные, ничего не значащие фразы. Для неискушенного человека со стороны покажется, что шеф политической разведки вообще просто так сюда явился, без какого-либо предлога. Чтобы расслабиться и провести приятный вечер в компании Гиммлера, поддержать беседу на какие-то общие, незначительные темы, по стаканчику вместе с ним пропустить… «Ну давай же, давай…разболтайся. Расскажи, что у тебя действительно на уме…» И наконец, Шелленберг переходит к сути: сейчас весна 45-го, рейхсфюрер, и нам уже давно пора начать переговоры с Западом. Так, прекрасно! Именно то, что нужно Штирлицу. Теперь посмотрим, что на это ответит Гиммлер… Гиммлер раздражен: он срывает с себя пенсне, протирает его, потом снова водружает на нос. «Успокаивает» Шелленберга: перестаньте, не поддавайтесь панике. Сам он в это не верит, конечно, но Шелленберг ненадолго отступает. Дает Гиммлеру переварить свои слова, оставляет его в покое. А потом снова возвращается к этой теме, делает повторный заход – как бомбардировщик при авианалете. Удваивает натиск. Гиммлер по-прежнему колеблется, на лице его – мучительная гримаса внутренней борьбы. Судя по всему, они уже не первый раз ведут этот разговор, иначе бы он хотя бы для проформы возмутился, пригрозил Шелленбергу какими-то карами за его пораженческие настроения. Но на очередное напоминание Шелленберга о том, какой у них нынче год на дворе, Гиммлер вообще никак не реагирует. Угрюмо молчит. Последние кадры кинохроники исчезают, а экран снова – белый, пустой, девственно-чистый. Теперь этих двоих в центре комнаты освещает лишь напольная лампа с абажуром. Шелленберг по внутренней связи сообщает киномеханику, что тот может быть свободен. Они закончили просмотр. Гиммлер погружен в задумчивость, Шелленберг тоже – притих, умолк. Немного подождав и не спуская с рейхсфюрера внимательного, цепкого взгляда, он встает. Огибает его кресло, становится за его спиной. А потом, наклонившись к Гиммлеру, роняет негромко и вкрадчиво: - Всего одно ваше слово, рейхсфюрер – и я все подготовлю. Вам только нужно решиться… Шелленберг отодвигается, но отойти не спешит. Всё еще нависает над Гиммлером. В лице того что-то мгновенно меняется – его точно током ударило, прошило насквозь, до невыносимой боли, до судорог. Вцепившись в воротник Шелленберга, Гиммлер резко дергает его, притягивает к себе. Сверлит бешеным взглядом и шипит - в самое лицо: - Не смейте играть со мной, Вальтер. Не смейте… Не вы здесь задаете правила, а я. Я! Помните об этом! Он выпускает воротник Шелленберга, а тот, поправив его и откашлявшись, спокойно говорит: - Да разве я могу об этом забыть, рейхсфюрер? Но ведь я не только о себе беспокоюсь, вы же знаете… знаете, как я могу быть полезным. Вам, рейху… - Бросьте, – кривится Гиммлер. - Хотите быть полезным, Вальтер? – он делает паузу. - Так будьте им! Здесь и сейчас. Гиммлер снимает пенсне, близоруко щурится. Кладет пенсне на столик, поднимается с кресла, и отходит в сторону. А затем он манит Шелленберга к себе, как король прислугу - небрежным, ленивым жестом. Тот сразу же перестает улыбаться, и чуть помедлив, следует туда, куда ему приказали. Гиммлер его не торопит. Но следит за каждым движением внимательно, предвкушающе… С самодовольной уверенностью. И когда их разделяет всего один шаг, говорит Шелленбергу: - На колени! В голосе рейхсфюрера – сталь, лёд, неотвратимость. И Шелленберг делает это – подчиняется, опускается перед ним на колени. Без каких-либо колебаний, без усилий, без внутренней борьбы. Похоже, что всё происходящее здесь для него – не в новинку. Это очевидно. Но вот насколько оно для него в тягость – понять сложно; слишком хорошо Вальтер Шелленберг умеет притворяться, скрывать свои истинные чувства. Это у него – врожденное. Природный талант, как и умение очаровывать всех и каждого. Играть. Вкрадываться в чужое доверие, отвлекать внимание на всякие пустяки. И прятать за этими пустяками свои истинные цели, то, что ему действительно важно. Рука Шелленберга уверенно тянется к паху Гиммлера, расстегивает его ширинку. Дыхание Штирлица перехватывает - на его грудь будто наступили тяжелым кованым сапогом. Разом вышибли оттуда весь воздух. Вот так сюрприз! Конечно, он знает, что Шелленберг не погнушается никакими средствами, чтобы добиться своего, это для Штирлица отнюдь не новость. Но тут его шеф превзошел самого себя. Просто нет слов… Интересно, и как давно это длится, такая вот его «полезность» для рейхсфюрера? И ведь наверняка не сам Гиммер до этого додумался: его навели на мысль. Как и заставили поверить, что это он, рейхсфюрер, всецело контролирует ситуацию, что это - его собственный выбор. А не наоборот… Глаза Гиммлера закрыты, голова откинута назад. Руки – за спиной. Он кажется сейчас отстраненным, будто происходящее его мало касается и он лишь исполняет некий ритуал - привычный, полезный для здоровья и душевного равновесия. Милостиво позволяет себя обслужить. Господи, как же это отвратительно, немыслимо… Грязно… Штирлиц ошеломлен и всё еще не может поверить в происходящее. Никто не заставляет его на это смотреть, но оторваться он почему-то не может – и исступленно следит, ловит каждое движение Шелленберга. Тот старается вовсю. Будто он, мать его, только для этого и был рожден на свет: чтобы сосать гиммлеровский член. Он то медленно, дразняще проводит по нему языком, то жадно заглатывает. Всхлипывает, стонет при этом - но в меру, без перегиба. Как заправская шлюха, которая не только за деньги трудится, но и просто любит свое ремесло. Выкладывается изо всех сил, чтобы порадовать клиента, чтобы тот хорошо запомнил, оценил. И снова к ней, шлюхе, вернулся. Сердце Штирлица неистово колотится, в ушах его шумит. Эрекция у него сейчас такая, что приходится прикусить губу, чтобы не застонать. Проклятье! Как же хочется дотронуться до себя, сжать свой член… Водить по нему, ласкать себя - в такт всем этим движениям там, в центре комнаты. Слушать стоны Шелленберга, видеть его таким вот – униженным, на коленях перед другим мужчиной, покорно сосущего его член. Заглатывающего до конца, давящегося им… Штирлицу не видно всего, но представить несложно: как Шелленберг задыхается, как текут слезы из его глаз. Но он не смеет прерваться без позволения, не смеет даже помыслить о собственном удовольствии… Какой же он сейчас сломленный, униженный, прекрасный… Как же это было бы восхитительно, сладко – заткнуть, наконец, его лживый, блядский рот. Держать его крепко и больше не отпускать. Заставить высосать всё до конца, до последней капли… Чтобы не смел даже глаза поднять без приказа - а лишь глотал, давился, подчинялся… Но только не Гиммлеру, не этому трусливому нацистскому ублюдку, вообразившему себя сверхчеловеком, а ему, Штирлицу… Разве Гиммлер может трезво мыслить, разве способен он на настоящий поступок? Почему, почему Шелленберг вообще выбрал его, сделал на него ставку? С его-то мозгами – и такая недальновидность… такое безрассудство… Проклятье, он сейчас выдаст себя, невыносимо больше это терпеть. Штирлиц снова прикусывает губу – солоноватый привкус крови и боль немного отрезвляют. Отвлекают от тяжести в паху, от каменной эрекции. Держаться… держаться… Наконец, Гиммлер вздрагивает, хриплый стон срывается с его губ. Он подается вперед, мелко дрожит. Толкнувшись последний раз в рот Шелленберга, Гиммлер замирает, успокаивается. Дотрагивается до него впервые за все это время - проводит рукой по растрепанным волосам - несмелым, ласкающим жестом. Потом Гиммлер резко от него отодвигается и застегивает ширинку. Шелленберг же поднимается с колен, достает из кармана носовой платок и тщательно вытирает им уголок рта, свои пальцы. Отдёргивает пиджак и придирчиво осматривает одежду – все ли в порядке, не осталось ли каких-то следов произошедшего. Кашлянув, Гиммлер надевает пенсне и поворачивается к Шелленбергу. Тот молчит и смотрит в сторону. Гиммлер вздыхает, а потом подходит к нему, берет подбородок. Говорит мягко и с какой-то усталой обреченностью: - Хорошо, Вальтер. Я согласен. Начинайте подготовку к переговорам. Только будьте осторожны… предельно осторожны, – рука Гиммлера от подбородка Шелленберга тянется к его щеке. Но он тут же спохватывается и прячет руку за спину. Тон становится официальным, холодным. Строгим. - Только помните, Вальтер: если вы попадетесь – я ничего об этом не знаю. Ни-че-го! Вообще понятия не имею об этих ваших планах. Уяснили? - Да, рейхсфюрер. Конечно. Благодарю вас за доверие! Это - правильное решение, разумное… - Идите. И выспитесь сегодня как следует – это приказ! Один день всё равно ничего не решит, а вид у вас очень усталый. Совсем себя не бережете. Шелленберг коротко кивает на прощание и уходит. Какое-то время Гиммлер остается на том же месте, погруженный в глубокую задумчивость. Видно, что былые страхи снова к нему вернулись, и он уже сомневается в правильности принятого решения. Наконец, Гиммлер бредет к выходу. Недовольно бормочет себе под нос: - Черт бы побрал этого Вальтера, со всеми его безумными планами… Хитрый лис! И ведь умеет же убеждать… Штирлиц про себя усмехается – он сейчас полностью согласен с рейхсфюрером.