Лекарство от меланхолии

Мадам Роберта Мезероль полулежала на софе, утопая в широких юбках из переливающегося лилового шанжана, и пила шампанское. Сегодня на журфиксе наливали так скупо, что можно подумать, будто виноград везли с самого Форэкса, и теперь ей решительно необходимо было исправить такое чудовищное упущение как нехватка игристого. Поверх высокого бокала она внимательно наблюдала за племянником, который составлял письменные указания прислуге на время своего отъезда. Оба молчали. Чуть поскрипывало перо. В бокале Роберты с легким шорохом лопались пузырьки. — Подумать только, как ты вырос! — вздохнула Мадам наконец. — Еще вчера ходил в шортах и хныкал из-за разбитой коленки — а теперь распоряжаешься имением как настоящий лорд. — Да, мадам, — не поднимая головы, согласился Ветинари, считая за лучшее не напоминать, что в настолько раннем детстве его тетушка вообще не видела, а первая их встреча состоялась, когда ему было лет десять и шорты давно уступили место кюлотам. Роберта сделала еще глоток и, поставив бокал на низенький столик у софы, потянулась к вазочке за клубникой. — И раз уж ты теперь такой взрослый, я рассчитываю — нет, я уверена, — что ты проведешь время в поездке с пользой. — Разумеется, мадам. — А это значит, что ты среди прочего хотя бы попытаешься отдохнуть и развеяться. Развеяться, если ты понимаешь о чем я. — Да, вполне. — Хорошенько развлекись там, слышишь. А если попадешь на Вурстфест — не смей отлынивать. Не то прокляну! — она погрозила тонким пальцем, большой (и фальшивый) камень на перстне сверкнул как настоящий бриллиант. — Хорошо, мадам. — И когда я говорю «развлекись», я имею в виду «развлекись как следует». Говори что хочешь о своей тетушке, но она-то точно знает, как дела сердечные устроены. Клин клином вышибают. Сколько таких клиньев было, охо-хо… — с улыбкой покачав головой, она долила в свой бокал шампанского. — Словом, не забивай голову. Доживешь до моих лет — будешь смеяться над тем, как глуп ты был в семнадцать. — Да, мадам. — И прекрати свою красноречивую лаконичность, тетку ты такой банальной уловкой не проведёшь. — Простите, мадам, я отвлекся на письмо, — всё так же бесстрастно ответил Ветинари, запечатывая очередной конверт. Роберта недовольно всплеснула руками. — Дорогой мой, ты так убиваешься и изображаешь, будто всё в порядке, что это становится однообразным. Извини мой цинизм, но их столько еще будет. По каждому страдать с таким размахом никаких сил не хватит. Подумай сам: если разбился точильный камень, на котором ты правил кинжал, — ты наденешь траур? Если у тебя с головой всё в порядке, ты возьмешь новый и всё. — Да, мадам, это разумно. — Ну повеселился, заточил пару ножей, ну и славно, спасибо за вечер, до свидания. Говорила она так спокойно, чуточку насмешливо даже, как будто сержант не погиб, а повел себя предосудительно, трусливо и подло сбежав, и теперь Хэвлока надо было утешать, рассказывая, что ему попросту не повезло связаться с настолько необязательным человеком. Впрочем, возможно, она была права. Наверняка следует куда проще относиться ко всем этим «шашням». Воспринимать партнеров как удобные инструменты для получения чего-либо — влияния, материальных благ, удовольствия в конце-то концов — это куда более разумно, чем очертя голову бросаться в омут, упиваясь бурей эмоций и млея от ласк и прикосновений. Очевидно, Хэвлок совершил ошибку, примешав чувства к банальному физическому взаимному удовлетворению. А теперь он вынужден расплачиваться за собственную беспечность, не позволившую ему даже задуматься о том, что Киль может умереть. За опрометчивость, толкнувшую его в объятия незнакомца. За наивность, из-за которой он ощущал себя любимым, будучи желанным. Хэвлок сжал кулак так, что ногти впились в ладонь. Пожалуй, пришло время взяться за ум. Стать по-настоящему взрослым и серьезным человеком, неспособным на подобные глупости. Методы Мадам ему, конечно, не по вкусу, но он найдет свой способ справиться. *** Городок Шайззе в нескольких милях от границы княжества не представлял из себя ничего примечательного. Зародился он в омерзительно сырой местности, полной болот, озер и торфянников. Здесь никто в здравом уме не стал бы строить город — и, возможно, основатели Шайззе стали таковыми исключительно из зловредности. Царящая вокруг сырость неизбежно сказывалась на всем образе жизни города — ели здесь практически одну только рыбу и дичь, с запада и востока город то и дело обдавало запахом тины, в начале зимы жители толпами уходили на болота собирать клюкву, а наибольшей популярностью пользовались страшилки именно об утопцах и кикиморах. Даже на городском гербе отразились лишь вещи, что можно добыть в такой сырости (и по совместительству основные статьи экспорта): клюква, торф и пиявки. Разделенный на четыре поля красно-коричневый щит окружали пиявки, сплетающиеся в странный узор. И герб этот был повсюду. В какой-то момент, Хэвлоку, который брел по сонной полупустой улочке, которая в этом захолустье считалась центром городской жизни, начало казаться, что пиявки ползут по самым стенам. Пока однокашники, утомленные долгой дорогой, отсыпались на постоялом дворе, Хэвлок решил пройтись. Отдых и проистекающее из него безделье возвращали к жизни кошмарные образы, неотступно преследовавшие его, и он был согласен даже на такую скучную вещь, как прогулки, лишь бы отвлечься и забыться. Поэтому он всецело посвящал себя тому, что и должны делать избалованные юнцы в Гран Глумеже — подмечал недостатки. Так, от главной достопримечательности — развалин военного госпиталя времен генерала Тактикуса — остался разве что фундамент. Пиво, что подавали в трактирах, было кислым, а окна казались мутными из-за того, что их мыли, кажется, тоже во времена Тактикуса. От клюквенного джема у Хэвлока свело скулы. От болотной сырости он мерз. Да, следовало признать, что для целей Гран Глумежа городок Шайззе подходил идеально. Быстро окончив осмотр основных улиц, Хэвлок обратил свое внимание на проулки, которые, как и полагается, были куда менее тесными, темными и грязными, чем Анк-Морпоркские кривые улочки — и этим, разумеется, следовало гордиться. В одном из таких проулков, в котором покосившиеся дома как будто опирались друг на друга, лишь бы не рухнуть, он обнаружил лавчонку. Столь непримечательную, что согласно всем законам жанра, он не имел права пройти мимо. Над входом висел неизбежный герб — клюква, торф и пиявки — а также вывеска «Всё, что нужно и не нужно». И в самом деле, в таких вот захудалых темных и грязных лавках можно было действительно найти что угодно, от металлических усеянных шипами наручников для пальцев агатеанской работы до рукописей с Особо Омерзительными Застольными Песенками Про Кабачки. Редкости перемешивались там с дешевыми поделками, на которые жалко тратить и цент. В глубине темной лавки, точно жаба на кочке, сидела немолодая и полная продавщица. Всклокоченная, с вплетенными в неаккуратные косы лентами и увешанная бусами как иная Страшдественская елка — колбасами, она внимательно наблюдала за Хэвлоком, не выпуская, впрочем, из рук большой книги в кожаной обложке. Хэвлок взял с пыльной полки хрустальный шар — и вернул на место, повертел в руках известняковое пресс-папье в форме берцовой кости и тоже отложил. Увы, похоже законы жанра его обманули, тут он не видел ничего примечательного. Обычная убервальдская лавочка, продающая образ зловещей родины нечисти. Однако когда он уже решил, что ничего по-настоящему любопытного здесь не найдет, продавщица отложила книгу. — Ищешь чего-то от хвори душевной? — спросила она. — Тут всякое есть: чтобы сердце не болело, чтобы душа не ныла, чтобы забыть то, что не забывается. Всё, что захочешь, милый. — Хэвлок покачал головой и, ответив, что ищет сувенир в подарок родственнице, вернулся к осмотру полок. Лавочница однако не сдавалась. Встав из-за конторки, она подошла к Хэвлоку. Гирлянды деревянных бус на ее шее сухо постукивали при каждом шаге. — А не лучше ли привезти из Убервальда спокойствие? Бальзам для неутихающей боли. Ты ж такой молоденький еще, зачем тебе всю жизнь положить на траур? — Хэвлок замешкался. Кажется, лавочница была не настолько проста, как выглядела. Как она могла догадаться о том, какая черная мука сжимает его сердце день ото дня? Чем он выдал себя? Заметив его смятение, лавочница сердечно улыбнулась, показывая золотой клык. — У меня глаз на такое намётан, — подмигнула она и только тогда Хэвлок заметил, что один глаз у неё стеклянный. — Ну так чем тебе помочь, касатик? Казалось бы, сейчас было самое время уйти, чтобы не выдать позорный и постыдный секрет — свою слабость, свидетельство своей наивности, глупости и беспечности. Однако с другой стороны — вряд ли он когда-либо вернется в этот город. Да и что такого ужасного в том, чтобы рассказать об этом случайному знакомому? Ведь лавочница даже имени его не знает, да и в лицо вряд ли запомнит. Хэвлок чувствовал, как тонкий лед самообладания трескался под его ногами, и возможность рассказать человеку о своей боли, не рискуя потом столкнуться с последствиями своей откровенности, что-то надломила в его душе. Медленно и тихо Хэвлок с трудом произнес: — Я потерял кое кого. Важного, — заставить себя сказать сами эти слова было практически так же сложно, как признать, что ему может понадобиться помощь. — Это тяжело. Это… мешает. Он невольно напрягся, как будто и в самом деле ожидал невероятной кары. Однако небо не рухнуло на него. Никакие исчадия подземных измерений не выпрыгнули из подпола, чтобы утащить его в преисподнюю за столь страшный грех как откровенность. Лавочница лишь тяжело вздохнула, с таким неподдельным сочувствием во взгляде смотря на него, что Хэвлоку стало неловко. — Так я и думала. Ох, маленький ты мой, — женщина участливо погладила Хэвлока по руке. — Такой молодой, а сердце уже вдребезги, да? Знаю-знаю, что тебе нужно. Она уже семенила к прилавку. Грохоча жестяными и деревянными коробками, женщина поискала на полках под ним и наконец явила на свет склянку зеленого стекла. — Вот! Выжжет всё под корень. Всю тоску, любовь, — все эти глупости. Хэвлок посмотрел на склянку. В груди смешивались стыд за неподобающую откровенность перед незнакомкой и робкая, хрупкая надежда на то, что эта беспредельная боль закончится, кошмары отступят и он наконец сможет жить, а не существовать. — И сколько длится эффект? — произнес он вслух. Голос звучал разве что с легкими нотками любопытства. Он же всего лишь гость в дальних краях, ищет экзотику и развлечения. И тем более пугающе прозвучал ответ лавочницы. Улыбнувшись, она протянула Хэвлоку склянку: — Всю жизнь. Хэвлок выпил зелье, едва выйдя из лавки. *** Несколько дней он пролежал в бреду и горячке, и в моменты, когда сознание всё-таки возвращалось, Хэвлок проклинал собственную глупость. Как только он, сдававший не один экзамен по ядам, позволил себе такую глупость как выпить неизвестную жидкость, купленную в подозрительной лавочке?! Это будет самая нелепая смерть выпускника гильдии за последние годы. Может быть не на уровне тупицы Донни, — который хотел разыграть товарищей по спальне, изобразив собственное повешение, да так и повесился, — но почти что так же глупо. «Чем сильнее чувство, тем больнее будет» — сказала ему лавочница, но откуда ж ему было знать, что окажется настолько плохо?! А потом эта пытка закончилась. Хэвлок проснулся и понял, что он совершенно спокоен. Нет, он не забыл Киля, не забыл и минуты, что провёл с ним, но теперь эти воспоминания не были окрашены мучительной, иссушающей болью потери. Он снова мог жить и дышать полной грудью и его сны больше не отравляла беспредельная скорбь. Тётушка осталась очень довольна результатами поездки. — Выглядишь куда лучше, — заключила она в их первую встречу и, понизив голос, добавила с лукавой улыбкой. — Я же говорила — клин клином. Сколько их еще будет! — Да, Мадам, — согласился Ветинари. Однако для себя решил точно — никаких больше «клиньев». *** Микстура оказалась неожиданным подспорьем. Тем более полезным, когда Ветинари занял пост патриция. В городе поговаривали, что патриций — та еще бесчувственная тварь или вовсе нелюдь, и не то, чтобы они были совсем неправы. Нет, Хэвлок Ветинари был вполне себе человеком. Когда-то. До определенного момента. Теперь он прекрасно понимал чувства других людей, видел, что именно толкает их на те или иные поступки — просто сам этого не испытывал. Пока на город в клубах дыма и пламени не обрушился дракон. А из канавы точно по команде не появился капитан Ваймс. Насколько равнодушным стал Ветинари — настолько пылким и взрывоопасным оказался Ваймс. Точно он все свои душевные силы употреблял на то, чтобы чувствовать и реагировать. Восхитительно вспыльчивый, возмутительно упертый и обворожительно порывистый, он манил своей искренностью и бесшабашностью. Как неизведанное белое пятно на карте, которое Ветинари никогда не сможет исследовать потому что в полной мере не прочувствует на себе весь спектр эмоций. Может быть там его поджидают Осциллы и Хорькибды, грозящие смертью любому опрометчивому глупцу, а может быть — там пламя, что горит, но не сжигает. Стычки были неизбежны. Ваймс, как оказалось, за все годы не смирился с порядком вещей, который насаждал городу Ветинари, и за внешней покорностью скрывал непоколебимую решимость следовать своим путем. Конечно, и это тоже следовало немедленно использовать на пользу города — что Ветинари и делал из раза в раз. Однако со временем противостояние власти и молчаливой непокорности начало приобретать интересные обертоны. Человек, который не вписывается в его уклад жизни, потому что Ветинари добровольно лишил себя возможности встать на его место и посмотреть на мир его глазами, оказался занятной и захватывающей головоломкой. В какой-то момент Ветинари даже испугался, во время доклада Ваймса поймав себя на легком трепете. Ваймс по привычке смотрел в стену, избегая встречаться с Ветинари взглядом, такой стоически-невозмутимый и убедительно равнодушный, что это обмануло бы многих. Но не Ветинари. За каменным фасадом скрывался безбрежный пыл, манящий и опасный. В груди что-то дрогнуло, замерло и сжалось, и Ветинари на мгновение подумал, что действие микстуры начало подходить к концу. Однако легким трепетом всё и ограничилось. Никаких треволнений, бессонных ночей, вздохов и томительного ожидания новой встречи. Да, возможно, всё это — просто привилегии молодости, которая осталась в далеком прошлом, но скорее всего лавочница не слукавила и обратной дороги в этот мир переживаний для него уже больше нет. В сущности, пожалуй, даже жаль. *** Ваймс целовал его так, будто брал город приступом и был абсолютно убежден, что второго шанса ему не предоставится. О, да, он не разменивался на полумеры, и, раз уж его угораздило совершить безумную непоправимую ошибку — он намеревался пойти до конца. И Ветинари охотно разрешал ему и это, и даже большее. Податливо открывая рот и позволяя прижать себя к тяжелому, широкому столу в Крысином Зале, Ветинари решительно не мог взять в толк, как это вообще произошло. Только что они вели вежливую беседу, Ваймс — уже командор — решительно отрицал какую-либо причастность к недавним арестам членов Гильдии Воров, а затем мир перевернулся, обезумел — и вот уже Ветинари вжимают в стол и целуют, и его охватывает такое непривычное, давно позабытое смятение. Не этого ли он желал — оказаться ближе к непостижимому миру человеческой страсти, которая оставляла его самого равнодушным?.. а раз так — почему он столь растерян сейчас? Возможно, дело в том, что он и в самом деле оставался равнодушен. Прикосновения губ к губам не вызывали никакой реакции. Он помнил, как это было с Килем — головокружительный трепет, тянущее возбуждение, восторг — а сейчас ничего из этого не было. Лишь легкое удовольствие от близости теплого тела (утро выдалось холодным и ему было приятно от того, что он мог согреться) — исключительно платоническое и не замутненное никакими оттенками плотского желания. «Понятия не имею, что вы делаете, но подожду, пока вы не удовлетворитесь, мне не сложно». Однако Ваймс ощутил его замешательство и отпрянул. — Сэр?.. — хрипло спросил он, очевидно, не смея озвучивать полностью вопрос «Я сделал что-то не так, сэр?..». — Кажется, мы зашли слишком далеко, чтобы это обращение и впредь было уместно в подобных ситуациях, Сэм, — улыбнулся Ветинари и сердце его на секунду взволнованно дрогнуло, когда он увидел, как Ваймс зарделся. Загадочная неизведанная территория. Пожалуй, пришло время узнать, что скрывается в дебрях Терра Инкогнита. *** Ветинари не мог сказать наверняка, чем руководствовался, назначая Ваймсу поздний вечерний доклад и интонацией легкого лукавства подчеркивая, какого именно рода отчёт он ожидает, но, кажется, преобладало всё же естествоиспытательское любопытство. Желание прикоснуться к источнику безбрежного пыла, а еще — узнать, что изменилось с той далекой ночи накануне Славной Революции. И открытие его разочаровало — оказалось, что плотские удовольствия превратились в нечто совершенно немыслимое. Ему осталось только лежать и смотреть в потолок, пока его целовали, раздевали и ласкали. Кажется, Ваймс не очень представлял, что следует делать, но возмещал старательностью. — Так хорошо? — спрашивал он то и дело. — А так?.. — Да — врал Ветинари, — да, хорошо, — и, полуприкрыв глаза, слушал тяжелое дыхание, когда Ваймс целовал его в шею. Это было любопытно, в определённой степени лестно — вызывать у Ваймса реакцию, видеть, как тот краснеет, задыхается и млеет от одних только прикосновений, однако сам Ветинари не чувствовал ничего. Организм реагировал так, как и полагается, — от ласк по коже прокатывалась дрожь, напряжение охватывало мышцы, у него даже стояло. Только вот в этом не было ничего особо приятного. Как будто его тело принадлежало кому-то другому и этому другому доставалось всё наслаждение, тогда как Ветинари осталось просто ощущение навалившегося на него тела. Впрочем, это не было неприятно. Любопытно. Непривычно. Но не неприятно. И ему казалось, что и Ваймса это более чем устраивает, пока тот вдруг не отстранился и не сел в постели. — Нет, не могу! — стискивая зубы, воскликнул он. Ветинари недоуменно поднял брови. — Достаточно паскудное ощущение, когда с тобой притворяются, знаешь ли! И только не говори «дело не в тебе», я на такое больше не куплюсь. Ветинари сдержал улыбку, ведь, что иронично, дело действительно было не в Ваймсе — но насмешек сейчас Ваймс бы точно не простил. После минутного момента смятения Ветинари, осторожно подбирая слова, объяснил, что много лет назад имел сомнительное удовольствие столкнуться с магией, имевшей самые неожиданные последствия. — Я не ощущаю дискомфорта, если тебя это беспокоит, — закончил он. Ваймс скривился: его определенно это беспокоило. — Однако особенного удовольствия, должен признать, тоже не ощущаю. Примерно тот же спектр ощущений, как если коснуться предплечья ладонью, — он поднялся, сев на голени, и, помедлив, нерешительно обнял Ваймса со спины. — Это просто… прикосновение, — он склонился к обнаженному плечу, оставляя поцелуй за поцелуем. Ведь это было логично: людям нравятся поцелуи, они приятны и успокаивают, уверяют, что всё в порядке, даже если это не так. Да и солоноватый привкус пота на разгоряченной коже по-прежнему оставался приятным. Физически. — И ты позвал меня для «просто прикосновений»?.. — в голосе Ваймса послышался опасный тон раздражения, который в его случае мог в считанные секунды переродиться в безбрежный гнев. — Если хочешь, есть и другие варианты. Необязательно заниматься только мной, — Ветинари приподнялся и, толкнув Ваймса на подушки, прижался поцелуем сначала к его груди, затем к животу, затем — возле подвздошной кости. Пальцы его уже обхватили основание члена Ваймса, когда тот завозился с недовольной миной и, взяв Ветинари за руку, отстранил его, сжимая тонкое запястье с, пожалуй даже, излишней силой. — Не надо. Ветинари улыбнулся максимально обольстительно. — О, не волнуйся, я бы не предложил, если бы эта идея мне претила. И не сомневайся — мне не будет неприятно. — Но и приятно тоже. — Только в моральном плане. Ваймс хмыкнул. Его такая перспектива очевидно не устраивала. На его таком честном и открытом сейчас лице Ветинари явственно видел, что у него и мысли не возникло о том, чтобы принять подобное предложение, ведь это попросту… неправильно! И Ваймс, видимо, считал, что будет морально растоптан, если даже и умудрится получить физическую разрядку. Это было по-своему трогательно. *** Вечер утопал в мучительном смятении, как растаявшие свечи утопают в лужицах воска. Ветинари, прикрывшись ниже пояса тонким одеялом, наблюдал за Ваймсом. Он не решался потребовать, чтобы Ваймс ушел: разговор не был завершен и лучше уж принять всю порцию этого горького лекарства, чем позволить вопросу повиснуть в неопределённом нигде. Ваймс сидел на краю кровати, опустив на пол ноги, и хмуро смотрел в стену перед собой. Его губы чуть шевелились, будто он спорил с собой или подбирал подходящие слова. — Должен же быть какой-то способ! — воскликнул он наконец. — Например волшебники. Ты обращался к ним?.. — Ветинари коротко улыбнулся. — Я предпочел бы не связываться. — А что такого? Найдем того, кто тебя заколдовал — воскресим если надо — вытащим из него заклинание, и пусть Чудакулли с ребятами выдумывают решение. А то куда это годится — если ты только и будешь, что лежать и без малейшего удовольствия ждать, пока всё закончится?! Ветинари перевернулся на бок, подпирая голову рукой. Славный честный Ваймс! Просто не может принять подобную вопиющую несправедливость и получать удовольствие. А ведь это значительно упростило бы всем жизнь! По-совести, его категорический отказ принять существующий порядок вещей был по-настоящему очарователен, и Ветинари больно было думать, что на самом деле он сам не хочет ничего менять. Изменения всегда таят в себе опасность, а то, что не сломалось, не надо чинить. Однажды он уже рискнул и позволил себе руководствоваться чувствами. И к чему его это привело? Ну уж нет, больше он не совершит подобной ошибки. Да и хорош он будет рисковать всем ради прихоти. Ваймс привлекателен, спору нет, — привлекателен в своей хмурой неряшливой растрепанности, в мрачной рассудительности и бесшабашной вспыльчивости — но пока между ними нет еще ничего такого, чтобы ради этого разрушать существующий баланс. Еще чего! Он дожил до своих лет как раз потому что исповедовал Осторожную Предусмотрительность, а не потому что очертя голову падал в омуты сомнительных, но завлекательных идей! — Я бы предпочел не связываться, — повторил он. — Меня не околдовывали против воли, я сам пожелал этого, и меня всё устраивает. Эти слова стали последней каплей. Ваймс помрачнел, тень легла на его лицо. — Будь по-вашему, милорд, — отчеканил он, прежде чем подняться и начать одеваться. — Более не побеспокою. У Ветинари кольнуло в груди от холодной, жуткой мысли, что на этот раз он будет расплачиваться одиночеством уже не за безрассудность, а за рассудительность, но остановить Ваймса он не посмел. Действительно, зачем навязывать себя человеку, которому ты априори не подходишь, хотя бы потому что не можешь в полной мере ответить взаимностью на его желания? Только когда комнату окутала звенящая тишина, Ветинари понял, что ожидал, что взвинченный Ваймс, закрыв за собой дверь, ударит по стене. Только вот возле двери спальни не было того излюбленного куска штукатурки, который ремонтировали несчетное количество раз. *** Ваймсу потребовался не день и не два, чтобы утихомирить гнев и справиться с непрестанным искушением залить злобу выпивкой. Всё это было попросту плевком в самую душу! То, с какой легкостью ему указали на его место, — и то, что в сущности Ветинари был прав, отказавшись менять привычный порядок ради человека, с которым не то, что не переспал, но и не сблизился даже. В то же время легкость, с которой он предложил себя, его флегматичная насмешливая снисходительность бесили Ваймса не меньше. Пусть даже Ветинари и променял человечность на способность всегда держать себя в руках и никогда не поддаваться такой возмутительно низменной слабости как влюбленность, это не повод вести себя с ним бесчестно. Да, конечно, даже тараканы с презрением смотрели на степень падения некоего Ваймса — но у него нет права отказываться от банальной порядочности. Он попросту не смог бы пользоваться чьим-то телом, зная, что человеку это… никак. И само предложение Ветинари прозвучало для Ваймса настоящим оскорблением. Что бы там Ветинари ни говорил о моральном удовлетворении, игра в одни ворота это полная чушь! При этом Ваймс прекрасно понимал, что, как бы он ни хотел, он не мог в обход Ветинари решать его же проблему — тем более, раз Ветинари, по его собственным словам, всё устраивало. Так что лучшим выходом было самоустраниться, притвориться, что ничего не происходило. И какое-то время это действительно работало. А потом снова случился май. Тот самый день. Окутанный ароматом цветущей сирени и преследуемый окровавленными призраками. С которыми Ваймс должен был столкнуться лицом к лицу, когда прошлое превратилось в настоящее, а Киль из наставника стал ролью, которую Ваймс обязан был сыграть, чтобы излечить сломавшееся время. А еще в этом прошлом его ждал Хэвлок Ветинари. Совсем юный, длинноволосый и безрассудный. Опасливый и осторожный, но готовый рискнуть и отринуть все свои предубеждения ради охватившего его чувства, ради самой возможности близости. Он тянулся к Ваймсу и категорически отказывался принимать возможность отказа. И Ваймс попросту не устоял, ведь когда еще он сможет узнать этого невозможного человека, променявшего чувства на эффективность? Прижимая к себе и исступленно лаская этого одновременно такого наглого и такого робкого юношу, перебирая его длинные волосы, Ваймс видел, что его глаза точно светятся, горят синим обжигающим пламенем. Ваймс слышал вздохи, сладкие стоны наслаждения, отвечал на пылкие неуклюжие поцелуи — и с леденящим ужасом осознавал, как же смерть Киля растоптала молодого Хэвлока. Должно быть, его мир рухнул в тот день, раз он решил отказаться от самой возможности повторить ошибку, пусть бы это и обошлось ему непомерно дорого. И, задыхаясь одновременно от удовольствия и волнения, Ваймс поймал себя на мысли, что если бы он мог не возвращаться, — он бы остался. Чтобы не позволить Хэвлоку, ошарашенному лавиной скорби, совершить ошибку. Но неумолимое время, исцеляясь, потянуло Ваймса обратно. *** Сирень окружала их, топила в волнах сладкого, холодного аромата — и непривычное смятение охватывало тело и разум. Ветинари, тяжело опираясь на трость, замер недалеко от могилы Киля. Он выглядел измотанным, черты лица будто заострились, а кожа выцвела до восковой бледности, словно его самого немало потрепало за эти несколько часов, что прошли с их последней встречи. Ваймс не сразу посмел подойти. Кашлянув, он обозначил свое присутствие, и Ветинари, сбросив чары оцепенения, вскинулся, будто от удара. Кажется, он хотел что-то сказать, но не находил слов, и впервые на памяти Ваймса всезнающий патриций выглядел растерянным, уязвимым. — Меня не так просто убить, — хрипло произнес Ваймс наконец, потому что тишина звенела, давила, становилась невыносимой. А потом он сделал то единственное, что подсказывал ему одурманенный ароматом сирени рассудок — привлек Ветинари к себе, чтобы поцеловать. Он не тешил себя мыслью, что магия позволит Ветинари искренне почувствовать всё то, что чувствует он сам, — волнение, смятение и растекающееся от губ тёплое наслаждение — но память о пыле и рвении, с которыми к нему льнул молодой Хэвлок, не позволяла отстраниться. Пожалуй, он поддастся слабости и позволит себе еще немного вольностей прежде чем всё похоронить, сжечь мосты и впредь вести себя как достойный человек. Да, еще немного. Еще немного осторожных, мягких поцелуев — и он уйдет и снова сделает вид, что ничего не было, чтобы не пользоваться человеком, который нисколько не получает удовольствия от его прикосновений. Ваймс снова и снова касался губ Ветинари своими и каждый раз думал, что это — последний. И вдруг Ветинари охнул, словно от резкой колющей боли. Отстранился и чуть нахмурился. Лицо его выражало крайнюю степень растерянности и изумления. Ваймс терпеливо ждал. Наконец Ветинари совсем негромко вздохнул и легко прикоснулся подушечками пальцев к губам. — Кто бы мог подумать… — негромко начал он, — что это… — он снова в неверии прикоснулся кончиками пальцев к губам и поднял взгляд на Ваймса. — Это… приятно. — И в глазах его вспыхнуло синее пламя. Чарующее, обжигающее синее пламя искреннего желания, от которого у Ваймса всё в душе затрепетало. — Сделай так еще раз! P.S. — Ты же понимаешь, что я обязан проверить, насколько хорошо развеялись чары? — О, пожалуй, я бы сказал, что это необходимо, и с превеликим удовольствием позволю тебе это. — Теперь без притворства? — Без притворства.