«Ты не сможешь по-настоящему быть ее создателем, если зависишь от нее так же сильно, как и она от тебя».
И даже глотнуть ненужный воздух, стоит ладони Мариуса оторваться, резко, оставив стесанный след — смычок и струны, смычок и сама скрипка. Далеки и необходимы друг другу. Мариус не знает полумер. Правильно понял книгу — мир. И чертовски любит метафоры раз молчаливо выслушивает мысли Лестата, все еще плывущие по остаткам их связи — притупленной, но пульсирующей в голове. «Нет, пеняй на себя, мы все когда-то были на твоём месте» Попытка загладить мажорным аккордом расшатанные резким движением струны. «Не меняйся так быстро из-за новой пассии и не забывай нашу сегодняшнюю встречу, впредь я не буду относиться к тебе с прежней благосклонностью» Встаёт из-за кресла, отбрасывая его одним легким движением, нащупав в Лестате ту частт сознания, что раньше была скрыта от него — человечность, воскрешенная Джесси. Мариус взбешен, но движения спокойны, связь не приносит столько дискомфорта, как могла бы, — неожиданно знает меру? Не похоже на него. Скорее желание высказать так, чтобы он услышал без шума лишней боли. «Лестат, не ты ли отказывался признавать, что в человеческом есть что-то хорошее? И вот он переполнен чувством к ее все еще человеческому взгляду на мир! Она, вообще, кровь пьёт? Или только из твоих уст?» Мгновенное успокоение. Улыбается, словно ничего не произошло. Выговорился. — Как бы ты не пытался научить её плохому, в ней есть потенциал, не упусти его из рук. Сделай своей, не совершай моих ошибок. Резкая пустота от того, что он наконец перестаёт пользоваться тем, что он его создатель. Боль уходит, но звон в ушах и во всем теле сменяется ощутимой тревогой, Лестат рявкает, как впервые сказавший слово вампир, ещё не привыкший к сипу их брата. — она и так моя. «Громкие слова, Лестат». Боль в ушах заставляет схватиться за голову. После заточения Акаши ее власть угасает, как и сила Лестата. Мариус продолжает играться. — Я счастлив за тебя, серьёзно, — красный бархат пиджака скапливает пыль, которая видела третью Французскую революцию и подписание американской декларации о независимости, но Мариус лишь аккуратно пытается вычленить запах Джесси из множества других химических вокруг, — о, ты не захочешь со мной общаться, я слишком стар для тебя, верно? Мариус смеется и почти впечатлен тем, как интересно повернулась жизнь, Лестат и Джесси, интересно кто кого съест. Физическое сопротивление — неожиданно, слишком забытый шаг. Мариус поводит ноздрями и это грустно-обиженный жест, знакомый Лестату слишком хорошо, даже если создатель его уже сам не замечает. Связь используется редко. Только в крайних случаях. Но агрессия непозволительна. Изменения в Лестате непозволительны. Но неизбежны, что откровенно раздражает. Чем не крайний случай? Стоит в дверях, оглядывая неподвижного Лестата и перевернутое кресло с окончательно вырванными ручками. — я позову тебя, когда у меня будут новые изменения. Лестат всегда был тенор-скрипкой. Голос Лестата нежен. Даже слишком. Мягкий намек «да уйди, наконец». И сбитое дыхание. Боль всегда вызывает все человеческое. Фантомный звон почти ритмично попадает под его короткие вздохи. — просто я приду, когда почувствую перемены. И надеюсь, не на твои очередные попытки самоубийства, чтобы сидеть рядом и поправлять пиджак, видя, как ты не можешь справится даже с собственной аморальностью. — ты жесток, Мариус. Теперь у меня для этого есть Джесси. Теперь ироничная ухмылка касается губ Лестата, пока он дает Мариусу беззвучно уйти, почувствовав приближении новообращенной. Вампиры обычно не отбирают друг у друга компаньонов. А любимых? Лестат приоткрывает тяжёлые шторы, давая луне и электрическим вывескам располосовать их комнату в Новом Орлеане. Все возвращается на круги своя, близкие небьющемуся сердцу места все еще тянут к себе и ослаблять рубашку неслушающимися от желания пальцами трудно, но приятно. Смешно все это. Джесси интереснее Луи. Зависть Мариуса последнее, что ожидаешь от старейшего из вампиров. Морально Луи был долгое время неприступен, думая о рае, а Джесси отринула все ради зыбкого прошлого, которое собралось в повторяющийся сон. Такого мало и в этом веке. Целеустремлённости в том, что другие называют абсурдом. То, как ее тянет к опасности, куда большей, чем необходимость гнать собственный страх по венам — все равно оставаясь в безопасности, как все остальные смертные — невозможно было не заметить. И люди, которые ее учили, и те кто с ней работал, знали это и не подпускали её близко к краю. Пока она сама не шагнула за порог «Объятий капитана». Но теперь Джесси знает ответ на любые вопросы человечества, хоть и задать их будет опасно смертному. Что же теперь ей желать? Обустраиваться в новой жизни? Мариус осуждает Лестата за тягу к новому, яркому, но Джесси не похожа на манифест современного мира. Она все еще открывается, даже после человеческой гибели, продолжает тянутся к губительному познанию, воскрешая ту часть себя, от которой ее так сильно пытались все защитить. Это объясняет ее желание съесть его. Как тянется к нему. Как невзначай прокусывает ему губы, а ему неожиданно не хочется её останавливать. Хоть и ее обиженное лицо, когда в мгновение губы снова становятся идеальными. Мгновение его крови, которое едва ли остаётся у неё на губах. Джесси сохраняет странное подобие человеческой любви, отношения, внимания, ласки. Серьезно, кажется несправедливым, насколько мягко забота вошла в его жизнь, насколько много заняла в ней места. Ученик ли она? Наслаждаться чужим вниманием так же просто как дышать. Дышать. Лёгкий холод приоткрытого окна. Так же легко, как и забыть какого это. Не такая большая потеря, пока не ощущаешь чужое дыхание на собственной шее. Джесси даже в первую встречу хочет быть к нему ближе. Идёт искать доказательства среди песен, находит место сбора мелких вампиров, куда он никогда бы не пошёл, потому что отметка места в песне — желание злить, выдать мелкий секрет, не боле. И пусть человеческое в ней мечется, движимое инстинктом. И пусть осознавая опасность, но она может лишь испуганно-возбужденно смотреть на него, пытаться что-то донести, глазами одобряя каждое его действие. Движение на встречу, пусть он все больше и больше прижимает ее к стене, дыхание и стук ее сердца напоминает мягкость удара молоточков внутри клавиш аккордеона в сочетании с расширением воздуха в его мехах. Инструмент под ним. Голос, смущённо томный, темный тембр и легкое дребезжание, стоит ему задеть об стекло ее палец. Услышанное заставляет вспомнить то время когда он поддавался на чары сладкоголосых певиц. Воздействать на неё таким глупым физическим способом как загонять в угол — весело, но не из-за любования силой, весело, потому что в ней многое мечется: сиплый стон от боли порезанного пальца в его шею, неожиданный для нее самой осколок слова «холодно», когда ее пульс так сильно бьется, щеки алеют и это почти умиляет, как и ее милый ответ на игриво «тебе страшно?» от Лестата. Такая смесь — заинтересованность, страх, возбуждение, несильная боль и желание добиться от него признания его человечности. Зачем тебе это? А впрочем, все равно зачем. Это прелестная игра. — ты веселишь меня, маленькая ищейка. Напоминает время, когда для счастья ему еще достаточно было музыки, осознания, что она может тронуть чью-то душу, помочь разобраться в себе, раз ему это за пятьсот лет не удалось. Вся эта история с Акашей напоминает безумную пляску, которая сначала веселит, а под утро отдаётся по всему телу резкой болью. Но это что-то на человеческом, не больше, чем метафора, которая была для него реальностью слишком давно, чтобы действительно вспомнить это ощущение. Но ему хорошо помнится главная тема «Красных башмачков» Германна… Эта пляска принесла ему Джесси, которую он бы не смог сделать вампиром, если бы не обстоятельства. Ее не хотелось принуждать к его образу жизни. Хотелось сберечь и заставить забыть злую сказку про вампиров, которая приходит к ней каждую ночь. Тонкая игла и яркая кровь на белой груди. Сияние лунного света. Белый мрамор, белое тело, красная блуза и покорное движение ее лёгких ног — к нему, к смерти под пристальным взглядом ревностной Акаши. Запомнилась столько не кровь, сколько ее резкая дрожь, движение ладоней, резко сжавших плечи, и наверное впервые за все это время вспомнилось — какого это. Как больно может быть. Вина может сверкнуть в глазах, потому Лестат их закрывает, пока ее тепло медленно передаётся к нему — остановится трудно, сладость вяжет на языке, дурманит голову и раствориться в жажде, запахе тела, содрогании, застонать от глупого эгоизма, упиваясь. Как аккордом расшатанных струн — ладонь ее по щеке. Лестат мгновенно останавливается и кладет ее на пол, словно святыню. Ласка ладони горит, поражает вечный холод, заставляет смотреть ярче, острее, вытравляя Акашу из сердца. Красные туфельки — красная кровь — белое изваяние уничтоженной королевы Прижать к груди, искать пульс — находить, находить, находить, — разрезать ладонь и слышать её резкий стон и голод. Давай танцевать вместе в этих демонических туфлях, Джесси.***
Джесси входит в комнату, заставляя Лестата ощутить ее приход кожей. Глядя на блеск ее рыжих волос, даже в темноте различимо ярких, удержаться от воспоминания трудно, но сейчас будет нечто получше, куда лучше их первой встречи. Скрипкой в ее руках станет он. Джесси впервые осознанно попробует его кровь. Обращение всегда стирается из памяти, ведь оно ощутимо еще смертным, отрицающим свою гибель телом. Она подходит ближе, а в голове Лестата все ещё бьется тяжесть победы над Акашей и то, как он прижимал Джесси ближе к себе, все ожидая когда же конвульсии сообщат о ее обращении, но их нет, — и обмякшее тело, брошенное в пылу битвы, пробыло слишком долго с небольшим укусом чуть выше груди. Как раз то место, которым она пыталась соблазнить — иглой под коже. Дыханием в шею. Блеском глаз. Желанием присоединиться к его жизни.Она не боится меня.
Кадык двигается, когда Лестат намеренно громко сглатывает, видя ее шалеющий взгляд, приоткрытый рот, когда свет на пару секунд озаряет открытую ей белую мужскую шею. Джесси почти кажется, что ребра Лестата двигаются в судорожном вдохе. Голос садится, выдавая тонкое, высокое: — тебе не будет больно? И посмотреть бы ему в глаза, прочитать по поволоке в них то, что он сейчас чувствует, но Лестат лишь одним движением аккуратно царапает себя вдоль сонной артерии, оставляя испытывающие, соблазнительные следы. Припасть к шее и насытится. У любви не крылья, а клыки, и вонзаются они резко, совершенно нестерпимо быстро — хотя Лестата это должно позабавить, но больше азарт вызывает неожиданный вдох, словно ему и правда нужно зачем-то дышать — Джесси пьёт размеренно, давая ощутить каждый крупный глоток, его связки, натянутые, готовое выставленное горло под ее губы — Лестат держит голову закинутой, давая себе прислушаться к забытому чувству — о, он загнан. О, под чьей-то властью. Смешок хрипит, звенит в голове, и останавливать Джесси не хочется, заостренные ногти путаются в рыжих волосах, зарываются, поглаживая, последняя иллюзия того, что смерть от того, что она его выпьет полностью его заботит. Забавит. Превращает в скрипку, стоит лишь тонкой женской ладони схватить чуть выше укуса, провести по напряженной шеи, связки инструмента и связки его горла создают особенное звучание-хождение ее клыков, и соскользнуть пальцами, размазывая кровь вдоль своей груди, мазнув по ее лицу, потянуть к себе — на пробу. Улыбка, переходящая в осознание. Ещё пару недель назад бывшая смертная почему-то даёт ему нечто новое. Выпей меня до конца, ну же. Но смерть не коснется его еще очень и очень долго, как не вопрошай — даже жадно вдыхая, чувствуя ее приближение в ярком осколке онемения — пальцы, невозможность двигаться, лишь судороги — резкие, больше напоминающее реакцию тела на болезненную близость к оргазму, но разве это важно? Раскрытый рот от неконтролируемого.If only I'd hidden my lust And starved a little bit more If only I didn't ask for more Is it human to adore life?
Глаза тёмные, блестящие в полумраке комнаты, пусть яркий белый свет улицы достает своим длинным языком полуобнаженного Лестата, и пусть это все было непреднамеренно, и разорванная футболка весит клочьями вдоль его рук — белоснежных, с чуть темноватыми венами, изумительная сосредоточенность форм, словно высеченные, рассчитанные мастером линии воплотились с холста. Сильные предплечья, внутренний уголок руки с тонкой трепещущей точкой на линии сгиба, которую так манит коснуться языком, провести вниз вдоль когда-то ее бы напугавших, темнеющих к пальцам, линиям вен, и тонкие, длинные пальцы, еще более темные, запачканные кровью, пахнущие ярче всего вокруг — у нее звенит в голове, вяжет на языке яркой ягодой, у Джесси не хватает силы оторваться. Но посмотреть в глаза необходимо, сквозь нетерпеливый вздох, сквозь туман в голове — золотые глаза исследуют ее окровавленный рот, челюсть, подбородок. Джесси сглатывает шумно от осознания своей власти, Лестат облизывает губы, все еще любуясь новой вечной игрушкой. Крайне умной игрушкой. От которой он без ума, раз разрешает разливать собственную кровь по телу. — ты не ответил. — что? — Мариус давал тебе пить с себя? Да, и много. Почти весь первый год. Но тебе не нужно это знать. Ближе, ближе, обхватывая ладонями лицо испачканное, и так странно чувствовать собственное желание выдохнуть в ее губы. — в тебя приятно много от живых. Черт, у него болит горло. Слова стали похожи на шипы, зажатые в его пределах, и хоть следы их игр затянулись, Джесси действительно стоит поработать над хваткой. И силой нажатия. Но тонкая девичья мимика сейчас высказывает лёгкую тревогу в изломе над бровью, в может так падает свет. Эмпатия? Может, осталась только с нему. У вампиров с ней обычно проблемы. Но о Джесси хочется заботиться, прижимать к себе настолько близко, насколько это возможно, переживать за неё так же как за себя. Странная боль, идущая от сердца, читается, наверняка, в глазах. Лестат улыбается, держа в руках доказательство. — доказательство? Твоего огромного эго? Фыркающий Лестат это произведение искусства. — неужели тебе передалось моё умение читать мысли? Джесси смеётся, блеснув зубками, светлыми глазками, еще не забытой в потоке времени молодости. «Как ты догадался» — Мариус счастливчик, что обратил тебя, хотя я бы наверняка тебя выпила сразу же. Джесси смеётся, блеснув зубками, светлыми глазками, пока не потеряв в потоке времени очарование молодости. — Мне только захотелось ещё раз ощутить твои клыки, как твоя безумная тяга к учебе разрушила всю эротику момента. Теперь будешь получать каплю и лишь с надреза от иглы. Доказательство, что одиночество творит странные вещи. Заставляет не волноваться, что она что-то узнает Новый век интересен, настырен, великолепно интригует, поигрывая отблесками белых быстрых огней фар в глазах Джесси. Поцелуй так мягок, что напоминает движение смычка, легким движением прижимающего особенно красивую ноту к грифелю скрипки, давая ей звучать столько, сколько позволяет желание, а не счёт. Ритенутто, которое ощущается в дребезжании ее такого же фантомного вздоха, стоит ему чуть отодвинуться от нее. Они будут звучать вечно. Прокалывает ее губу Лестат, думая о том, что в их первую встречу так трудно было удержаться рядом, когда она так трепетно, напугано дышит. Пришла сама, искала его и испуганная пытается что-то сказать. Невозможно не попробовать. Кровь с ее пальца в тот день напитана мгновенно ощутимым желанием, гораздо более сильным, чем может дать любая группиз. «Странная библиотекарша». По крайней мере, вкусная. На вторую встречу она уже пришла во все оружии, тонкий порез вдоль пальца превратился в аккуратный шрам — трудно было не надавить сильнее, увидев как искривилось ее красивое личико, — но запах лишь усилился, хоть причину он понял уже в конце их диалога. Ее влечёт к его природе. Изучать всю жизнь вампиров и не научиться бояться их? Только, если желаешь стать одним из них. У неё строгий взгляд, тёмные глаза и чёткая уверенность, что Лестат не навредит. В голове Лестата вечное «посмотрим». — несравнимо, верно? Маленькая пауза на обдумывание, но она опять пытается проникнуть в его мысли, и Лестат говорит разгадку. То самое доказательство. — такие на вкус те, кто тебя любит. — а я? Притягивает к себе ближе, давая уткнуться лицо в его шею. Мягкость кровати, тяжесть покрывала и объятие ближе, как можно ближе. — сейчас выясню. Мягкий девичий смех, звонкий, хоть затушенный его теплом, его плечом, и у Лестата мурашки от этого звука. «Если серьёзно, то ты сразу сдала себя с потрохами, Джесси» — мелькнуло вместе с нахлынувшими эмоциями, но Лестат лишь мазнул языком по мочке уха. И теперь, словно забывшись, а может даже немного специально, тяжело дышит — и слышит ответный торопливый вздох. В них слишком много от живых. Может так воздействует любовь? Спасибо за это, Джесси.