Век за веком — день за днём — на памяти Нила случались множества событий: победы и поражения, смерти и рождения, ссоры и примирения. Многие теряли себя в его водах в ночи и поутру находили заново, обновлёнными и присмиревшими. Поговаривали даже, будто на его алых берегах, водрузив кубок на пьедестал, пировали справедливые боги. Пировали — и срывали с людей маски, раскрывали их истинную суть, вынуждали обнажать души и распахивать страждущие сердца…
Эвтида не знала раньше и, должно быть, не узнает уже никогда, правда то была или ложь… Но своей маски она и впрямь однажды лишилась где-то в том районе. И отнюдь не по личному желанию.
Кажется, теперь придётся лишиться ещё одной.
Когда Амен провёл кончиками пальцев по её талии, она против воли поморщилась — смущённо, едва заметно, скрытно. Учитель Реммао непременно обрушил бы на неё гнев богов, если бы узнал, где и с кем она шлялась, однако Эва жила по другим правилам, придерживалась иных принципов и с детства была верна одной-единственной мудрости: коль желаешь утаить нечто ценное, следует бросить это на самом видном месте. Прямо под носом.
У всего мира.
Особенно если эта ценность — запретный ныне плод. Дар Сета.
Эвтида подалась вперёд, подставляя шею под ласки эпистата. Откровенная, бесхитростная, искренняя… Настолько, насколько шезму вообще могла быть искренней.
Его прикосновения жгли и кусались — врезались в кожу, отпечатывались на теле, как клеймо фараона, как вечное напоминание: огромная её, шезму, часть была вне закона, вне милости, вне защиты. И даже её нахождение здесь теснило грань дозволенности — нарушало все правила, олицетворяло все пороки, сулило бесконечные неприятности. Прядка её волос, выбившаяся из-за уха, елозила по лицу, щекоча изгиб брови и спускаясь к напряжённым плечам. Когда Амен заправлял локон обратно, ремешок ожерелья врезался от резкого вдоха Эвтиде в глотку, ровно удавка, стиснутая в хватке охотника, и она в бездумье хмелела — не то от страха, не то от возбуждения, не то и вовсе от собственной наглости.
Вероятно, в глазах этого человека она была грозным зверем, схоронившимся пред атакой… Такими ведь их признавал фараон, так? Черномагами — грязными предателями, божьими отступниками, возросшими в обществе, как гнойный нарост возрастал на поражённом участке плоти. Теми, кого было положено немедленно убирать. Теми, кого было положено
наказывать. Но сама Эва, глупая самоуверенная Эва, каких бы дел ни натворила, сколько бы бед на себя ни навлекла, усиленно видела в себе лишь маленького зверька, забившегося в угол от безысходности. Ведь никогда и никому она не вредила… Чего кривляться — да, привирала. Да, наживалась, когда появлялась возможность. А кто бы поступил иначе на её месте — женщины, сироты, отверженнницы? Пусть тот немедля стукнет себя в грудь и поклянётся именем Амона-Ра, иначе не встретит с завтрашним днём благодати солнца!..
Быть может, её душа и была тяжелее одного пера… Но уж точно не тяжелее двух.
Стоило эпистату склониться, и на Эву тотчас дыхнуло чем-то свежим, лёгким и бодрящим, ясным. Чем-то таким же светлым, какими были его волосы. Каким было его белое лицо — завораживающим, не похожим ни на одно другое. Позволив себе смотреть на него напрямую, без привычных для неё изворотов, она поразилась: уж слишком усердно она ранее отрицала, до чего же он был привлекателен. Статен, словно ястреб, и крепок, будто базальтовое изваяние. Женщины глядели ему вслед, мечтая оказаться ближе… Эвтида же путалась у него под ногами, грезя о том, чтобы не встречаться с ним больше
никогда.
Что, если зря?..
— Ты везде. Куда ни направлюсь — тебя встречаю, — хрипел он, опаляя её висок, и она нервно сглатывала, впиваясь зубами в язык, чтобы не сболтнуть лишнего. Чтобы не признаться в том, во что сама ничуть не верила… Во что не желала верить. — Сколько ещё раз мне придётся проверить твою сумку, прежде чем я обнаружу в ней то, что ты прячешь?
Он сощурился, и только тогда Эвтида заметила: у него были бесцветные ресницы. Не как у стариков, но как у героев самых сказочных былин — тех, что разили макушкой облака и крушили кулаком соляные горы вулкана. Холод сквозил под его веками. Холод, а с ним — отрешённость и мудрость, какими мог быть наделён разве что сам фараон.
Не выдержавшая давления, Эвтида едва не утонула в его радужке, мерцающей подобно утренней заре.
— Я обычная студентка, уважаемый эпистат, — поёжилась она. — В моей сумке можно найти лишь свитки.
— И вино?
Она помолчала.
— И вино.
Ложь была столь бездарна, что Эва, наверное, и сама бы посмеялась над собой… Но эпистат отчего-то её пощадил.
Большие и грубые ладони, тяжёлый недоверчивый взгляд, вздёрнутая в отвращении линия рта — казалось бы, как человек с такими данными мог быть ласков? Но он был. Этими руками, широкими и заскорузлыми с внутренней стороны, он безжалостно казнил остальных шезму и трепетно нежил её, Эвтиду. Этими губами, бледными и сухими от частых разъездов, он с безразличием насылал смерть на остальных шезму и с вожделением приникал к ней, к Эвтиде. Этим голосом, ледяным, как сталь, он проклинал остальных шезму и бессовестно боготворил её, Эвтиду…
Эвтиду. Эвтиду. Эвтиду.
Он звал её только по имени — звал отчаянно, звал так, словно ждал, что и она ответит ему с тем же рвением. Но она лишь вторила себе:
— Эпистат…
И он ерепенился.
Эва, однако, не сомневалась, что на самом деле её буйный нрав был ему очень даже по вкусу: гордый и немногословный, Амен не тратил времени зря на случайные беседы, — в каждом его действии, в каждом явлении всегда крылся страшнейший мотив. Он, стало быть, догадывался: шезму были такими же, как и он. И их схожесть была его главным преимуществом.
Подушечками пальцев Эвтида скользнула по его торсу — ниже, ниже, ниже…
Или же его главным недостатком?
Эпистат стиснул зубы.
Что-то в его аметистовых глазах переменилось, и он вмиг погрузнел — ощетинился, облачился в броню, принял приглашение на безмолвную битву. Напряжённые, мышцы прокатились у него под кожей. Всего мгновение — и он стал ещё шире, ещё сильнее. Эва невольно отметила, что у него с великим Сетом, к сожалению, нашлось бы гораздо больше общего, чем у неё самой. Очевидно, это было очередной шуткой богов.
Но про богов впредь думать уже не хотелось.
Не растрачиваясь на пустую болтовню, эпистат — мужчина, воин, охотник — бесцеремонно сволакивал с неё последнюю одежду, сдирал с неё последнюю маску… а Эвтида и не сопротивлялась. Смахивая капельки пота с ключиц, она дышала полной грудью и чувствовала на себе всё его драгоценное внимание — то, что он столь рьяно отрицал; то, что безуспешно тщился утаить. Жар его рук розовыми кляксами растекался по её телу. Звон его наручей оглушал и дурманил разум. Обнажённая, Эва была настоящим воплощением человеческой честности…
Или же просто пыталась таковой казаться.
Когда он надавил на её правое бедро, редеющая трава зашелестела под их общим весом. Птицы, возящиеся у берегов, встрепенулись, и вереница тростников тут же заплясала в отдалении, а вместе с ней запел клонящийся к воде папирус, закивал вечно настороженный камыш. Эвтида всё поняла: Нил принял их, своих детей. Принял — и благословил.
Белоснежным коленом эпистат раздвинул ей ноги. Эву обдало мурашками; стынь рассыпалась по её плечам, по локтям и по костяшкам. Она сжала кулаки, когда в голове возникла навязчивая мысль о том, чтобы вздрогнуть, чтобы растереться и разогнать по конечностям застоявшуюся кровь… но такие идеи обычно пропадали столь же быстро, как и появлялись. Эвтида убедилась и в этом.
Корица, мускатный орех, возможно, даже алоэ — мириады ароматов, втёртых в плоть с дорогими столичными маслами, забивали нос и полнили лёгкие, сливаясь с почти что невесомым запахом водорослей, присущим одному лишь Нилу и ничему более. Это был запах бедности, запах семьи и детства. Но ни семью, ни детства было уже не вернуть.
Низ живота запульсировал, волнами рождая приятную боль. Отрешённая, Эва сдалась — и поплыла, ощущая, как твердеют ореолы её сосков. Ощущая, как член эпистата с трудом проникает в неё, как он растягивает её
под себя.
Стоило эпистату отдаться ей, а ей — отдаться ему, как остатки её рассудка в ту же секунду померкли вместе с
надуманной былой неприязнью. Эвтиду все знали как расчётливую девушку… но не благоразумную — ничуть нет. Она была любопытной сверх меры, пылкой и страстной. Золото доставалось ей с той же непринуждённостью, с какой опосля проигрывалось в момент азартного спора, а талант к изучению магии позволял иной раз без последствий не рассчитать сил. Она была юркой, изворотливой и хваткой.
Она была шезму, и никакие охотники не могли этого исправить.
Пусть Нил станет свидетелем их влечения.
Пусть Нил станет свидетелем их долгосрочной борьбы.
