Каталог юных небожителей из персикового сада

      Её гpудь напpяглась, и опять же, соски отвеpдели…       Тимур Шаов «Любовное чтиво»       

      Любимая книжная лавка Чжоу Цзышу располагалась всего в двух кварталах от Тяньчуан, точно между похоронным домом, ведомством налогов и парчовым теремом, который постоянно горел. Содержал ее отставной чиновник — бывший цензор, превосходно разбирающийся в изящной словесности, а в последний год в лавке всем заправляла его дочь — прелестная и веселая Иньчжу. Смеялась она так заразительно, что любой, кто слышал этот смех, хоть на час забывал все невзгоды. В поэзии и прозе барышня Иньчжу понимала не хуже отца, дело своё любила и пяти слов знала, какому покупателю что посоветовать.       В тот день Чжоу Цзышу глядел волком, но при виде влюбленной и счастливой Иньчжу невольно улыбнулся в ответ.       Её, впрочем, ничего не обмануло.       — Опять у вас неприятности, господин Чжоу?       — С чего ты взяла?       — Вы дверь открыли левой рукой. Значит, правой опять досталось и вы её бережете. Чем вас порадовать?       Чжоу Цзышу задумался. Настроение у него было отвратительным, хотелось сворачивать шеи, но не срываться же на доброй и проницательной девчонке, которая искренне хотела помочь!       — Есть ли у вас что-то….       — Высокое и героическое?       В глазах Иньчжу зажегся предвкушающий огонь. О книгах она могла говорить часами.       — Наоборот, — Чжоу Цзышу кашлянул и торопливо отвел глаза, — аморальное.       — О.       Иньчжу изумленно округлила губы.       — Сильно же вас всё допекло, если вы хороших вещей читать не хотите. Насколько аморальной, — девушка покраснела и коротко вздохнула, — должна быть книга? Романчики про шпионов предлагать не буду, вы после них вечно бранитесь и грозитесь то отравить сочинителей, то пригласить их в гости в ваши подвалы. А что ещё? Кровосмешение, убийство отца, жены, брата и учителя…       Чжоу Цзышу прислушался к себе и понял: нет. Не сегодня.       — Мне такого и на службе хватает.       — А если герой дотрахался до смерти, да ещё в гробу со злейшим врагом?       Чжоу Цзышу рассмеялся.       — Нет, Иньчжу, это всё сказки.       — Батюшке только не говорите, а то он расстроится. Так… а не хотите прочитать историю о том, как благородная супруга влюбилась в скромного лекаря, отравила безнравственного императора, а сама стала великой вдовствующей императрицей и завела себе гарем из отборных красавцев? Что, опять вышивальный станок?       — Верно, Иньчжу.       Она была очень милой и внимательной, эта дочка бывшего цензора. Будь она постарше…       Чжоу Цзышу опять помрачнел. Будь он, как покойный отец до усыновления, простолюдином, он бы через пару лет послал цензору Баю сваху, но, к несчастью, его мать приходилась покойному государю родной сестрой, а это означало, что жениться он должен на высокородной, надменной и спесивой дуре императорской крови. Иньчжу позволилительно взять в лучшем случае наложницей, а это значит неминуемые склоки дома: умная простолюдинка никогда не уживется с той, для кого она — пыль под ногами. Да и… не заслуживала эта девушка мужа, который ложиться спать с мыслью: «Хорошо, и кого мы травим во имя страны и государя завтра?»       Но любоваться-то ею, пока замуж не вышла, можно?       Особенно когда она так очаровательно краснеет.       — Не говорите отцу, — Иньчжу вытащила из-под прилавка рукописную книгу, — это ужасно аморально история от Насмешника с Цинъяшань.       — Что же там такого аморального? Оскорбление величества?       — Нет! Просто главный герой… — Иньчжу покраснела ещё жарче. — Ужасный безобразник. Он… монах-даос. И лис. И соблазняет юношей. Раз в месяц сочинитель присылает новые главы для тоскующих без любви сестричек. В этой он, например, открутил гва…       — Ни слова больше. Иньчжу, а с чего ты решила, что мне это понравится? Я не любитель развлечений обрезанного рукава.       Девушка кокетливо посмотрела из-под ресниц:       — Господин Чжоу выглядит так, словно по нему армия прошлась, а служба сверху добавила. Вот я и подумала, что этот красивый проходимец вас развлечет. Да и вообще — я когда о его похождениях читаю, вместо юноши девицу представляю, так уж… зажигательно пишет!       Чжоу Цзышу долго кашлял, а затем заплатил Иньчжу четыре слитка серебром.       — Зачем столько?       — Купи себе новых гребней и шпилек, шаль и лекарства отцу.       Дома Чжоу Цзышу велел приготовить ванную, сказал, что его вообще ни для кого нет, медленно снял с себя всякую ответственность и пал в пучины разврата.       «Каталог небожителей из персикового сада», — предупреждающе значилось на обложке.       Чжоу Цзышу закатил глаза. Там, где дело касалось изящной словесности, он был существом не просто небрезгливым, а всеядным. Он полагал: если история хороша, а сочинитель владеет кистью, какая разница, кто участвует в постельных игрищах. В конце концов, если весенние главы написаны плохо, их всё равно можно пропустить!       Вот только… вот только весь этот многогрешный каталог состоял из отборнейших сцен в персиковых садах. Писал автор задорно, хотя и грубовато.       «…во дворце правителя Юньнани узрел среди прочих Чэнь И дивно красивого и утончённого юношу с глазами, подобными цветку персика. Юноша этот носил скромное одеяние младшего офицера. Он собрался было подняться по ступенькам, чтобы сделать доклад, как под ноги ему бросилась бешеная крыса!       Из одного человеколюбия и желания посмотреть, так ли хорош юноша с тыла, Чэнь И поспешил вмешаться.       — Вы прокляты, сударь, — сказал он нежно и властно, и сжал руку опешившего юноши.       Того пронзила дрожь.       — Что? Как это может быть?!       — Крыса тому порукой. Если не снять проклятье, то солнце вы не увидите. Я… я могу помочь вам.       — Я… я боюсь. — Юноша задрожал еще сильнее. — Я единственный сын у матери, смерть моя разобьет ей сердце! Помогите мне.       — С любовью и охотой. Как же не помочь столь почтительному сыну! Пойдемте же в мою обитель, моим обрядам и мантрам не нужно лишних глаз.       Чэнь И привлек юношу в свои объятия и унес его по воздуху, прямо в свой дом. Стоило дверям закрыться, как он запечатлел на подобным лепесткам цветка губах упоительный поцелуй.       — Что же вы делаете? — воскликнул пораженный юноша и в изумлении отнял руки. Чэнь И приобнял его за талию.       — Как что? Начинаю обряд. Доверьтесь мне. Или вы хотите у умереть?       — Н-нет!       — Тогда позвольте мне развязать ваш пояс!       — Но ведь я не обрезанный рукав! Мне совсем не нравятся мужчины!       Смех Чэнь И музыкой покатился по комнате.       — Разве я говорил, что вы обрезанный рукав?       — Нет, но вы…       — Мы всего лишь проводим обряд, как южные шаманы варваров. Я в этом обряде уподобляюсь мужчине и небу, вы — женщине и земле. Мы спасаем вас от смерти и обманываем проклятие, но, чтобы его обмануть, вы должны очень хорошо играть. Доверяете ли вы мне?       Юноша с сомнением кивнул.       — Тогда следуйте за мной. Мы вместе пройдем тропой мертвых, воспарим к небесам, и вы проснетесь освобожденным! Позвольте вас раздеть?       — Не стоит. Я сам.       Юноша споро сбросил придворное платье, обнажив тело, прекрасное, как нефритовая статуя. Особенно Чэнь И восхитили упругие, похожие на половинки сочного персика, ягодицы, которым он с большим тщанием поклонился и пальцами, и ловким языком, как и девственной хризантеме. В изнеможении страсти юноша вскидывал крепкие бедра, упоительно стонал и дрожал так, что янское орудие предало бы и законченного женолюба. Когда же Чэнь И в достаточной мере подготовил никем не тронутые медные врата любовника, он ворвался в розовую жаждущую глубину, насладился сладостной, столь туго сжимающей его теснотой, и принялся яростно вбиваться в охваченное страстью тело юноши, который до того забыл стыд, что мог лишь подмахивать, крутить бедрами, скулить, как течная сука, и сорванным голосом требовать еще»…       Чжоу Цзышу давно так не смеялся.       Да что там: он, забыв свое высокое звание и достоинство брата государя, сначала некрасиво всхрюкнул, а потом захохотал так весело, что до полусмерти перепугал слуг.       Никакого возбуждения он не ощутил: наоборот, его привыкшее к судебным тяжбам и описаниям мест преступления воображение тут же выдало картину того, во что превратилась задница бедняги гвардейца после такой, с позволения сказать, ночи любви, особенно если учесть, что сочинитель наделил Чэнь И воистину небесным столпом. Ради интереса Чжоу Цзышу сложил три своих пальца, которые все вместе были тоньше, чем осадное бревно бесстыдного даоса, и, как подобает палачу и мастеру пыток, вновь преисполнился сочувствия к страдальцу.       Нет, право слово, это было так плохо, что даже хорошо, и совершенно точно избавляло от отвратительного настроения после беседы с вдовствующей императрицей!       — А-Тун, — позвал он молодого и очень расторопного слугу, — принеси мне два кувшина вина.       Трезвым такое читать было решительно невозможно.       На второй чаше Чжоу Цзышу наконец отпустило, и он вспомнил во всех подробностях, отчего у него так испортилось настроение.       Утром его вызвала к себе вдовствующая императрица Чжуань, мать государя. Чжоу Цзышу про себя звал супругу покойного дяди старой скорпионихой, даром что эта женщина всегда и неизменно демонстрировала ему свое расположение. Много лет она старалась держаться в стороне от гаремных войн, отговариваясь при этом слабым здоровьем, пока не выяснилось, что третий принц умен, талантлив, честолюбив и нуждается в поддержке. Тогда наложница Чжуань за полгода сделалась любимой супругой, сбросив с вершины и императрицу, и благородную супругу Цинь. Гарем самого Хэлянь И она держала в образцовом порядке, супруги и наложницы при ней не смели ни интриговать, ни склочничать, хотя внешне императрица Чжуань производила впечатление дамы утонченной и хрупкой, готовой умереть от дуновения ветра...       Доложив о своем приходе, Чжоу Цзышу поклонился.       — Ваше величество желали видеть этого поданного?       Императрица мягко улыбнулась и достала из нефритовой шкатулки перевитый голубой лентой свиток.       — К чему такая строгость? Ты брат моего сына и племянник покойного государя.       — Отвечаю ее величеству императрице: она — мать народа и империи, а этот человек — лишь поданный. Я не посмею нарушить дворцовые правила.       — Конечно, ты поданный, но каждый подданный — сын своего государя и государыни, так что и мой тоже. Мы ведь были так дружны с твоей матерью, я дарила тебе вышитые рубашки с драконом, кисти и книжки. Неужели ты и мать звал бы «её высочество старшая принцесса»?       — Если бы того потребовал дворцовый этикет.       — Упрямец, и весь в нее!       Лицо императрицы Чжуань приняло выражение, отработанное многими годами придворной вежливости.       — Мне ее не хватает. Твоей матери нет уже шестнадцать лет, и нет дня, чтобы я ее не вспоминала. Думаю, — императрица Чжуань подозвала к себе любимую собачку, которая тут же принялась ластиться к хозяйской руке, — она гордились бы тобой и тем, что ты так самоотверженно помогаешь брату. Сегодня я тоже буду просить тебя о помощи, но так, чтобы мой сын не знал. Прочти этот свиток.       Чжоу Цзышу развернул свиток и нашел картину, изображающую, как завоеватели-чжурчжэни оскопили великого воина, а его младший брат, дабы не угас славный род, возлег со всеми его женами.       Намека более прямого нельзя было придумать.       — Это прямая государственная измена.       Императрица Чжуань оттолкнула от себя собачку. Та заскулила.       — Безответственность моего сына — вот где государственная измена! Шесть лет он на драконьем троне, а во дворце за это время не родилось ни принца, ни принцессы! Он свой гарем посещает раз в год, и ты об этом прекрасно знаешь. А если умрет от болезни или погибнет на охоте?! Правитель-обрезанный-рукав — горе для страны! Сотни красивых женщин живут во дворце, я сама отбирала ему в жены умниц и красавиц, а он что…. Вздыхает по этому лодырю, распутнику и бездельнику Цзин Ци! Вот только Цзин Ци не сможет родить стране наследника! Не говори, что не думал об этом!       — Думал. Старший брат родился лишь через восемь лет после воцарения покойного государя.       — Его отец взошел на престол в пятнадцать, а моему сыну двадцать семь. Чжоу Цзышу, ты хочешь, чтобы твою страну растащили соседи и князья-стервятники?!       Разумеется, он не хотел. Но быть племенным быком, а после смотреть, как сына или дочь воспитывает чужой человек, и превращает сначала в помощника, а потом и в вечного соперника в борьбе за власть…       Нет уж.       Династического или политического брака Чжоу Цзышу не желал: его родители были скорее союзниками, чем супругами. Он хотел… он хотел себе такую же семью, как у учителя Циня: с полным доверием, привязанностью, уважением и умением делить боль и радость до конца.       Хотел — но чем дольше служил Хэлянь И, тем больше понимал, что недостоин ни такого, ни любого другого счастья.       И всё же — ложиться ради брата в чужую постель, осквернять ложе не просто другого человека, а своего государя…. Чжоу Цзышу себя слишком уважал.       — Я желаю процветания нашей стране.       — Я знала, что мы поймем друг друга. Позовите супругу Лин и наложницу Шэнь.       Две женщины, одинаково прелестные и свежие, похожие на цветки розового пиона, вошли в покои императрицы Чжуань и поклонились. Супруга Лин служила Хэлянь И уже девять лет, а наложница Шэнь вошла во дворец только в этом году, во время последнего отбора. Манеры обеих были безупречны, как и их познания в музыке и поэзии, но Чжоу Цзышу, привыкший замечать то, что скрыто, по неявным знакам и наклонам головы, по тому, как наложница Шэнь разливала чай, понял: красавицы влюблены друг в друга. Императрица попросила сыграть на цине «Песню о жасминовой деве», после чего отпустила обеих.       — Ну… и какая из них нравится тебе больше? А может, лучше одной красивой женщины только две? Они умные девочки.       Чжоу Цзышу охватил гнев.       — Государыня говорила, что звала мою мать своей подругой. Этот подданный благодарит ваше величество за урок. Сегодня он понял цену дружбы.       Щеку Чжоу Цзышу ужалила пощечина. Императрица Чжуань была вне себя.       — Я любила и уважала твою мать! Именно поэтому и прошу тебя, сына лучшей и любимой подруги, о помощи! Яньяо бы не отказала мне, но ты ломаешься, как разборчивая куртизанка!       На Чжоу Цзышу напала мрачная веселость. Он улыбнулся убийственно холодно — и сказал с удивившим его самого ледяным бешенством:       — Ваше величество императрица совершенно правы. Тяньчуан — самый знаменитый ивовый дом в Да Цин, а я — самая дорогая его куртизанка. Однако и у этой женщины есть гордость. Она отдается, а не продается.       Императрица Чжуань смеялась долго и горько.       — Ты и впрямь сын своей матери! Только Яньяо умела так обернуть свое унижение против того, кто ее так унизил. Знаешь, перед свадьбой с твоим отцом она уговаривала меня сбежать в цзянху, она отчаянно не хотела замуж, но я испугалась, струсила и всё рассказала твоему дяде. Ее поймали лишь на седьмой заставе. Она сделала то, что ей приказали, но дядю так и не простила. Ты хороший сын, Шу-эр. И хороший подданный. Я была с тобой жестока и неблагодарна. Сколько раз ты спасал жизнь и честь моего сына… Но даже ты не найдешь во всем мире женщину, похожую на этого бездельника Цзин Ци! А время идет!       Чжоу Цзышу вновь поклонился.       — Этот подданный обещает найти выход.       — Найди. От моего сына толку в этом деле не больше, чем от распутницы — добродетели! Но всё же… всё же я предпочла бы, чтобы Да Цин правил внук Яньяо, а не… а не эти варвары с бритыми головами!       В Тяньчуан Чжоу Цзышу убедился, что его никто не видит, — и только тогда дал волю гневу. Правда, правую руку он серьезно рассадил — но, успокоившись, сказал себе: да, императрица Чжуань во многом права, но это не повод ни для чего.       Только… от такой жизни и начинают читать плохие весенние книги об утехах обрезанного рукава.       Утром Чжоу Цзышу решил проведать Цзин Бэйюаня. Тот выглядел изумительно бодрым и довольным жизнью.       — От твоего вида, друг мой, вино обратится в уксус!       — А от твоего, — вставил шпильку Чжоу Цзышу, — расцветет мертвая слива и заколосится бревно.       Цзин Ци рассмеялся так, что все распутники столицы отдались бы ему на бешеном дикобразе.       — Злюка! Впрочем, чего ждать от человека, который женат на ревнивой стерве? Я про твою службу, если что. Опять наш царственный брат требовал кого-то убить или принести сам не знает что?       — Не его величество. Вдовствующая императрица. Догадайся, чего она от меня требует?       — Ночь любви? Нет, тетушку Чжуань сроду не тянуло на молоденьких. Неужели внуков?!       Осознав, что ляпнул правду, Цзин Бэйюань смутился и закашлялся.       — Друг мой, мне очень жаль, но тетушка требует невозможного! При всем уважении, ты не того пола. Она подумала, как и чем ты будешь рожать на…       С каким удовольствием Чжоу Цзышу дернул бы этого бесстыдника за нос, знало одно небо.       — Меньше читай плохих романчиков!       — Я? Читаю? Глупость какая! Игру в тучку и дождик пишут неудачники, дельные люди ею наслаждаются. Прости, я сегодня глупо шучу, прошлая ночь вышла бурной. Будь ты менее несгибаем, ты бы обязательно меня понял: такой юноша, такой юноша!        Чжоу Цзышу охватил неописуемый ужас. Года четыре назад, когда он притворялся евнухом и учителем танцев при дворе Южной Вэй (надо было украсть планы передвижной крепости, вернее, не украсть, а скопировать), от придворных дам, жен и наложниц тамошнего правителя он наслушался такого веселого бесстыдства, что год потом прожил монахом. Да гуй побери, ему зубастые лона, ракушки и задницы снились, это не считая того, что при дворе Южной Вэй каждая красавица (и некоторые красавцы) считали своим долгом соблазнить строгого наставника — всё равно, мол, он не мужчина!       — Избавь меня от подробностей!       — Что ты так смущаешься? Боишься, что я распишу тебе его прелести, а тебе понравится?       Терпение Чжоу Цзышу с грохотом сорвалось с самой высокой скалы. Замогильным голосом он зачитал некоторые места из вчерашнего романчика. Цзин Ци хохотал в голос и запрокидывал белую шею, на которой красовались следы чужих зубов и поцелуев.       — Друг мой! Друг мой, у тебя ужасный вкус! Хотя после тетушки Чжуань только и остается, что читать книжки весеннего дворца! Не говори мне, что пошел бы проверять каждое слово и делать расчеты!       Чжоу Цзышу медленно кивнул и сказал таким голосом, что всё восстало бы и у мертвого:       — Не все мужчины в столице вожделеют тебя, Цзин Бэйюань. И не все они — обрезанные рукава.       — Конечно, нет! Некоторые спят по обе стороны кровати, но так даже веселее. Любить одних только женщин или мужчин — какая скука! Но, слушай, если ты таким голосом ведешь допросы, то удивительно, что тебе еще не продались небеса и Диюй!       — Замечательно. И что я с ними делать буду?       — Как что? Требовать наследников для тетушки Чжуань! Она же от тебя не отстанет. Этой женщине проще дать, что она хочет, чем объяснить, почему нет!       Цзин Ци был прав, но Чжоу Цзышу не собирался позволять втягивать себя в еще одно бесчестное дело. Он вернулся к своим обязанностям главы тайной службы, а через две недели столицу сотряс непотребнейший скандал: вышло продолжение приключений лиса-даоса. Хэлянь И рвал и метал:       — Читай!       Чжоу Цзышу не стал спрашивать, как у Хэлянь И оказалась эта книжонка: мало ли как ублажали себя смазливые дворцовые стражники. Посетовав на дрянную бумагу, которая только и годилась, что подтираться в нужнике, Чжоу Цзышу вчитался в иероглифы:       «…На придворном празднике фонарей Чэнь И увидел мужчину томной, невообразимой красоты и тут же решил с ним переспать. Он уже прикинул, как будет осаждать эту, по всей видимости, неприступную крепость, как к нему подошел слуга с запиской, из которой следовало, что светлейший князь Тао Цзылянь желает любоваться с ним луной. Чэнь И сроду не отказывался от того, что само плыло в руки, а потому поспешил за слугой.       Тот вывел его из дворца тайной тропой в усадьбу: светлейший князь приходился двоюродным братом императору. Луна в тот день была необычайно яркая, и Чэнь И припомнил не меньше десяти подходящих случаю стихов и поэм. Что поделаешь, он был хорошо воспитанный лис и предпочитал соблюдать все обряды и церемонии, прежде чем уложить понравившегося мужчину на лопатки, чтобы на том свете почтенные лисьи предки не влепили ему оплеуху за грубость с любовниками и нарушение этикета. Однако в этот день что-то пошло не так.       После любезнейшего приветствия, после чтения Ли Бо, который знал толк в возлияниях под луной, и Ду Фу, который навевал возвышенную печаль, светлейший князь первым потянулся за поцелуем, и ласки его показались лучше вина.       — Не слишком ли мы торопимся? — вопросил слегка смущенный такой прытью Чэнь И.       Светлейший князь между тем споро развязал его пояс и юркой рыбкой нырнул в штаны, где нашел меч, крепкий и вполне готовый к бою, нужной длины и толщины.       — А разве мы не за этим сюда пришли? — подмигнул он Чэнь И — и деловито опрокинул его на черепичную крышу. Лис видел лишь звездное небо с обителью феи Чанъе и макушку своего любовника, который оказался превосходным игроком на сяо. И меч, и нефритовые бубенцы Чэнь И оказались обласканы и облизаны, как сладчайший леденец. Светлейшего князя ничуть не смущали столь выдающиеся стати — наоборот, он со сноровкой умелой куртизанки воздавал должное и киноварному набалдашнику, и могучему стволу, который принимал на всю длину и пропускал глубоко в глотку. Чэнь И издавал звуки громкие и непотребные — и от этого заводился и распалялся еще больше. Обычно это он предпочитал доставлять своим любовникам удовольствием и возносить их на небеса, но видимо, сегодня роль младшего брата выпала ему. Впрочем, светлейший князь удивил его и здесь. Не дав Чэнь И кончить работу, он выпустил могучий корень изо рта и опустился на него жадным, пульсирующим и уже растянутым нутром, которое принимало Чэнь И, только что не засасывая внутрь. Почти сразу же князь пустился в галоп, мгновенно при этом найдя подходящий угол, чтобы задевать при каждом движении внутреннюю жемчужину — тайное сокровище любого мужчины.       — Да, да! — с упоением кричал светлейший князь, с громким хлюпаньем опускаясь на нефритовую колонну. — До чего хорош этот лис!       Что ни говори, а князь был очень опытным и жадным до янских стеблей распутником — куда уж там бедному лису Чэнь И, которого в ту ночь заездили так, что он ползком добрался до своей гостиницы и спал трое суток как убитый»...       — Это плохая книжка весеннего дворца.       — Не строй из себя недоумка! Ты отлично понял, кто этот светлейший князь!       Еще бы Чжоу Цзышу не понял! Но он мучительно не хотел себе лишней работы.       — Старший брат и государь, в этой книжонке нет характеров, она не за тем пишется! Светлейшим князем могли быть и я, и вы, и ваши покойные братья…       — Но этот наглец изобразил Цзин Ци! Найди его и сними кожу. Живьем. Я не потерплю, чтобы на мою родню клеветали. Это уже оскорбление величества и государственная измена!       Разумеется, но только дурак станет подкармливать значимостью неизвестного писаку.       — Ваше величество, люди во все времена писали весенние истории про власть имущих. Больше того, подражали им. Слуга осмелится доложить, что в одном из заведений для обрезанных рукавов в позапрошлом году был «персик», одетый под него.       Хэлянь И вскинул голову.       — И что же ты сделал?       — Спросил, что дурная насмешка надо мной делает в этом заведении, и помог юноше выкупиться. Теперь он изучает медицину и пишет трактаты о том, что уставшим от власти и ответственности мужчинам нужна не плетка, не меч между ягодиц, а хороший лекарь.       В этот раз Хэлянь И смеялся долго.       — Ты прав, Цзышу. Слишком много чести будет делать из этого никчемного писаки мученика и страдальца. Поступим иначе: поймай его и сдай на год, а то и на два наставнику Шэню. Пусть хоть писать научится что-то дельное, а не эту вульгарную похабщину. Слово чести, она даже пьяную тушу слона не распалит!       Чжоу Цзышу не стал спрашивать, что оскорбило Хэлянь И больше: то, что неизвестный писака хорошо провел время с Цзин Ци, или то, что живописал он это языком плоским и невыразительным?       После скандала во дворце Чжоу Цзышу отправился в баню. В прошлом году он серьезно повредил спину и теперь раз в неделю ходил к лекарю. Увы, сегодня звезды были неблагосклонны: оказалось, что лекарь Фань уехал на похороны матери. Чжоу Цзышу приуныл: не хотелось доверять свою многострадальную спину кому попало. Он уже собрался уходить, как его окликнул высокий человек в синем лекарском платье. Он улыбался полными губами и держался необыкновенно свободно, а лицо его казалось смутно знакомым. Чжоу Цзышу точно его где-то видел.       — Я ничуть не хуже своего друга и учителя. Если глава Чжоу позволит…       Ровно в этот миг спина рассказала всё, что думает о хозяине, его родне и службе. Чжоу Цзышу кивнул и отправился за ширму разоблачаться до нижних штанов.       Когда он лег на стол, позади раздался восхищенный вздох.       — Только спина, — строго предупредил Чжоу Цзышу, мгновенно поняв, что друг лекаря Фаня тоже любит кусать чужие персики, — прочее меня не волнует.       — Глава Чжоу не пожалеет, — ответил лекарь таким голосом, что у Чжоу Цзышу встали волоски по всему телу.       Руки у него оказались изумительные, и впрямь не хуже, чем у Фань Лайцзи. Чжоу Цзышу старался дышать ровно и не орать: напряжение не желало так просто покидать его тело, вдобавок… лекарь, конечно, всеми силами старался не переступать границ дозволенного, но… Но Чжоу Цзышу отлично чувствовал разницу между тем, когда тебя касаются, чтобы вылечить, а когда — с вожделением и надеждой продолжить. Не то чтобы он был законченным женолюбом. Нет, не в правящей семье. Просто… обычно мужчины вызывали у него скуку, и среди них не находилось того, кто мог бы в достаточной мере заинтересовать Чжоу Цзышу настолько, чтобы он потерял голову. Был, конечно, темнокожий, похожий на огромную грациозную кошку танцовщик из страны Тяньчжу, но на него восстало бы и у мертвого. Тогда Чжоу Цзышу просто сбежал на балкон подышать, а когда вернулся, танцовщика уже вовсю обхаживал Цзин Ци. Вставать другу и брату, даже если этот друг и брат бездельник, поперек дороги — увольте.       Теперь вот, пожалуйста, этот лекарь, которому, судя по всему, очень понравились лопатки подопечного.       — На них что, цветы растут?       — Они сами подобны лучшим цветам и крыльям бабочки. И очень, просто ужасно зажаты. Неужели глава Чжоу так гневается на вышестоящих?       Следующее движение заставило Чжоу Цзышу взвыть в подушку от боли, но хоть позвоночник отпустило. Проклятое марево вожделения пропало.       — Благодарю лекаря…       — Благодетеля Вэня. Я только учусь. Если глава Чжоу желает, мы могли бы продолжить знакомство…       На свою беду, Чжоу Цзышу поднял глаза, и сначала увидел мечтательный, пылающий страстью взгляд, а затем… лекарское платье, хоть и было свободным, не скрывало впечатления, которое один цепной пес кровавого тирана произвел на скромного лекаря. Оно было, мгм… во всех отношениях выдающимся.       «Нет, — сказала разумная часть Чжоу Цзышу, — мы не будем во всё это лезть».       — Этот Чжоу благодарит молодого господина Вэня за услугу. Этот Чжоу обещает щедро оплатить исцеление. Но этот Чжоу уважает деву по имени Безбрачие и просит молодого господина Вэня не питать напрасных надежд.       — Жаль. Не всякий день у тебя на столе оказывается настолько красивый мужчина.       Да, особенно если учесть, что старые вельможи, любящие не столько соития, сколько власть над чужой юностью и красотой, покупали у банщиков в столице и у лекарских учеников в том числе и такие услуги.       — Молодой господин Вэнь мне льстит. Князь Цзин Бэйюань гораздо красивее.       Чжоу Цзышу ушел, хотя и чувствовал себя растекшимся на солнышке студнем. Пропади пропадом его способность вспыхивать от чужой страсти!       Может, и стоило согласиться на предложение лекаря, но… Чжоу Цзышу слишком хорошо знал, как в соперничающих ведомствах умеют ловить начальников противника на живца. Любопытно, кто мог сделать выводы о том, что он не так равнодушен к красивым мужчинам, как хочет показаться?       Дома он простоял в стойке на руках, пока не сгорели две палочки благовоний, и, убедившись, что туман вожделения улёгся в голове, сел рассчитывать состав зелья. Вопрос с престолонаследнием следовало разрешить в ближайшее время, а трудиться за Хэлянь И еще и на этом поле он не собирался. Да, но как быть, когда твой старший брат и государь женское тело на дух не переносит, и к главной жене его приходится загонять пинками раз в полгода?       «Хорошо, — раздался вкрадчивый голос в его голове, — менять обличие — дело долгое и хлопотное. А если сделать дурман, чтобы наш дорогой император видел того, кого хочет?»       «Он меня возненавидит».       Мысль эта засела в голове Чжоу Цзышу и не спешила ее покидать. По счастью, в следующий месяц его отвлекли два заговора средней бездарности и одна попытка выставить вражеским шпионом себя. К концу месяца он умотался так, что в любимую книжную лавку приполз почти к закрытию. Иньчжу поняла его без слов.       — Предупреждаю, в этот раз всё совсем плохо и аморально.       — Лис переспал с собственным братом?       — Нет! Совсем другая история! Просто ужасная!       — Великая любовь через изнасилование? — спросил Чжоу Цзышу наугад. Иньчжу прикрыла лицо рукавом.       — Если б только это!       — Иньчжу, Иньчжу, ты вроде добрая и сострадательная барышня, а читаешь такую дичь. Скажи мне, почему?       Иньчжу печально вздохнула.       — Пожалуйста, не осуждайте меня, молодой господин Чжоу. Эта девица, конечно, и поплакать над книжками не дура, и нищим подает милостыню, и заботится в меру сил об отце и бабушке, но… но, знаете, как надоедает быть самой доброй, умной и ответственной за всех? Я вовсе не представляю, что это мне задерут юбку и надругаются, я за такое сама кого хочешь сковородой или жаровней отлюблю, или офицеров ваших позову, они ребята хорошие. Просто мне надо иногда чувствовать, что я как бы не живая и со мной можно сделать всё — но только то, чего я хочу и не могу попросить. Я же девушка приличная!       — Спасибо. За честность.       — Спасибо, что не осуждаете. Отец в последнее время болеет всё тяжелее, а мне… если очень долго читаешь весенние книжки, то рано или поздно прежнее перестает нравиться, и, чтобы почувствовать хоть что-то…       Чжоу Цзышу помрачнел. В первый свой год в столице он много читал о нравах прежних времен, о том, как знатные дамы и молодые господа либо пристращались к самому разнузданному разврату и смотрели на то, как их друзья, любовники и начальники овладевают их младшими сестрами и служанками, либо, когда и это не помогало, стали приходить в пыточные и смотреть на публичные казни и истязания, — и чем дальше, тем меньше они чувствовали. Чжоу Цзышу не хотел, чтобы Иньчжу пошла по этой дороге. Он достал из папки, которую всюду носил с собой, бумагу, попросил тушь и кисть — и стремительно, в несколько движений начертал приказ казначею Тяньчуан: выделить поданной Мо две тысячи монет на лечение отца и на отдых в поместье Цветущих Глициний, где его бойцы поправляли здоровье после тяжелых ран.       — За отцом присмотрят хорошие лекари, а тебе нужен отдых.       — Вот еще! На кого я оставлю лавку?!       — Приходи завтра к нашему казначею и объясни ему, какой управляющий тебе нужен.       — И вы достанете?       — Тяньчуан достанет всё. А когда надо — всех.       В своем кабинете Чжоу Цзышу зажег благоволение и велел подать лучшее вино. Завтра он собирался учинить разнос четырем ведомствам за бестолковость, а кое-кому — и вовсе откусить пустую голову. А двоих братьев вообще сослать в Нинкуту на пару лет — медитировать на пупок и думать над своими ошибками. Но сегодня…       Сегодня его ждал Насмешник с Цинъяшань и штурм очередной распутной крепости.       Подставу Чжоу Цзышу почуял с первой страницы.       «Среди придворных императора Цзиньлуна, правившего под девизом “Непокобелимый и славный”, особенной статью и красотой выделялся его двоюродный брат князь И Лань, возглавляющий тайную службу. Изящный, с небольшой горбинкой ястребиный нос свидетельствовал об остром уме, прекрасные темные глаза обещали уйму неприятностей врагам престола, а чарующий голос сводил с ума многих. Однако редкие ценители отмечали и божественно красивую спину с дивной осанкой и чудесными, похожими на крылья бабочки лопатками, а когда князь И Лань склонялся над картой, половина императорского двора вовсе умирала от вожделения к сочным, нежным, упругим половинкам нетронутого и такого недоступного персика. Ведь вся столица знала, что князь холоден, целомудрен, чист, словно лучший нефрит, и беспредельно верен своему государю»….       Чжоу Цзышу подавился вином. Прокашлявшись, он, чтобы избавиться от дурацкого смущения, припечатал:       — Нежный персик? Это называется «мускулистая задница». Достигается боевыми искусствами и верховой ездой. Если бы кто-то всем этим занимался, а не марал бумагу, у него была бы не хуже!       «В тот год в столицу приехал великий негодяй и злодей в ярких одеждах, и так случилось, что он сразу положил на князя И Ланя глаз. Для этого он устроил кражу императорской печати, а также обнес залу древних сокровищ на три драгоценности. За ним бросились в погоню, и князь И Лань — среди первых: не смог он вынести оскорбление, причиненное любимому брату. Этого злодей и ждал: подкараулив отряд тайной стражи, перебил он бойцов, а самого князя И Ланя взял в плен, увез в свою твердыню и там потребовал от него предаться страсти. Князь рассмеялся своему пленителю в лицо, потому что больше всего на свете любил брата и родину.       Это-то и стало роковой ошибкой. Тогда злодей, носивший все это время белую маску, гнусно, как подобает невоздержанному чудовищу, расхохотался, сорвал с пленника одежды и ворвался в нетронутое, беззащитное нутро. Он сразу принялся вколачиваться, ввинчиваться на всю длину, ведь известно, что на ложе страсти мужчина ведет себя хуже, чем охваченная похотью свинья. Князь И Лань стойко терпел и не издал ни звука, хотя ему приходилось нелегко, а задние врата отчаянно кровоточили. Тогда злодей, чтобы добиться от пленника взаимности, напоил его демонской кровью, но тогда князь продолжал смотреть презрительно и сопротивлялся, хотя нефритовый стебель его поднялся достаточно высоко. Не добившись ничего, злодей излился в его внутренности струей горячего семени, а после мучил еще восемь лет, даря каждую ночь самые унизительные и изысканные ласки»…       Чжоу Цзышу вздрогнул. Его проклятое воображение, которое не затыкалось никогда, тут же показало картину того, что будет, если какой-то умник попытается трахнуть девственника (существо нервное, зажатое, а в этом случае — еще и злое до зеленых гуев!) насухую, без подготовки. Потом представил множественные разрывы в кишках, добавил то, что у обычных людей семя той же теплоты, что и кровь, и вывел на бумаге: «Смерть от ранений и кровопотери, несовместимых с жизнью, и от заражения крови». Подумав, он прибавил к последним иероглифам: «также несовместимого с жизнью, и от ожогов». Разумеется, это было в чистом виде ребячеством, но в свое время Чжоу Цзышу с лихвой хватило образа прекрасного себя в том самом борделе. Он не стал задавать глупых вопросов — как, мол, так вышло, что злодей вдруг взял и украл мастера боевых искусств, который взял и в один миг утратил не только все навыки, но и мстительность, и простите, даже не попытался отгрызть своему тюремщику янское орудие, в конце концов, зубы кое-кому не выбивали!       Ладно, у Чжоу Цзышу оставалась половина книги: самое то, чтобы проветрить голову. И ведь не лень кому-то каждый месяц тратить на то, чтобы написать такое. Из пустого любопытства Чжоу Цзышу взял кисть и попытался зарисовать одну из сцен, но через палочку благовоний бросил это занятие: человеческое тело в такую позу становиться отказалось, а подобный угол проникновения порвал бы, э-э… принимающей стороне всё, что можно и всё, что нельзя. Бедняга умер бы от боли.       Стойте, стойте…. Чжоу Цзышу поймал призрак догадки, но надо было дочитать книгу до конца, чтобы удостовериться. Задушив в себе привычку цепляться к мелочам и человеческое достоинство, он продолжил расчленять этот грешный романчик.       «В один из дней к злодею привели нового наложника, прекрасного и крутобедрого, лицом похожего на луну, а князь И Лань сумел обмануть стражу и сбежать. Долго странствовал он по Поднебесной, и несколько раз на его добродетель покушались развратники, прикидывавшиеся праведниками и достойными людьми, говорившими сплошь высокие речи о чести и долге, пока, наконец, не добрался он до столицы. Увидев его, государь зарыдал от счастья, ибо не чаял увидеть любимого брата живым. Князь И Лань поклялся страшной клятвой смыть кровью свой позор, а через три луны вернулся к исполнению обязанностей».       Здесь Чжоу Цзышу хорошенько задумался, а затем потянулся к похождениям любвеобильного лиса. Так и есть: соблазняемые герои всегда верили не глазам и опыту, а ушам, чего обычно требовали от женщин. Но сочинитель использовал во внутренней речи героев сплошь мужские местоимения и обороты. Выходит, он рос либо в обществе женщин, либо под их сильным влиянием. Что же это могло быть: поместье богатой вдовы? Цветочный дом? Себя он наверняка представлял либо на месте лиса-даоса, либо злодея, а поведение вожделеемых им господ говорило о крайней незрелости чувств, которыми славятся люди, выросшие либо на дне, либо в крайнем неблагополучии, либо в сердце преступного братства…       — А-Тун, еще вина!       На втором кувшине дело пошло веселее, а подозрения Чжоу Цзышу становились все чернее. Сочинитель писал совершенно мимо головы и явно с одной рукой в штанах, но кое-где был поразительно точен: князь И Лань отвратительно чувствовал свое тело и не понимал, когда причиняет боль близким людям или живым существам. Например, кота любимой сестры он чуть не загладил до смерти, хотя животное не вызывало у него ничего, кроме глубочайшей приязни.       Чжоу Цзышу видел такое у жертв многолетнего изнасилования в мужских и женских монастырях, а еще — в знатных, приближенных ко двору семьях. Не в силах переварить отвратительную пытку, которую учиняли над ними либо старшие и высшие, либо самые близкие, люди могли броситься на меч, а могли — сознательно или нет — отыгрываться на других, прикрываясь при этом любовью: ну как же не затискать ребенка или любимую собачку! Плевать, что он или она не хочет, рычит и вырывается. Чтобы понимать, что ты делаешь больно и неприятно другому, надо хорошо понимать и чувствовать собственную боль, а откуда взяться этому умению, когда человек своему телу и то не может доверять?        Иногда такие люди становились мучителями сознательно — и срывали на безответных свою боль и злость за растление и преданное доверие. Им не нужна была справедливость и свобода — больше всего в жизни они хотели бы оказаться на месте своих мучителей. Однако были и те… были и те, кто приходил к выводу, что ни с кем так поступать нельзя, и на все тех же детях и собачках всем своим поведением показывал, не говоря ничего вслух, что хочет доверия и любви. И этот случай с котом сестры содержал больше правды жизни, чем все предыдущие весенние игрища.       Чжоу Цзышу продолжил читать.       Сестра князя встревожилась не на шутку и нашла брату весьма пригожего лекаря, который преданно и трогательно заботился о своей подопечном. В описании всех отваров, техник, иголок и медитаций опять мелькнула искра жизни, будто сочинитель писал о чем-то очень ценном и важном для себя, но… она потухла, когда оказалось, что лекарь неровно дышит к прекрасному князю и склонность эта взаимна.       Их первое соитие автор описал ужасно вычурно и сплошь высоким стилем, и Чжоу Цзышу оно могло даже понравиться, но…       Он сломался на словах «средоточие наслаждения жарко задрожало», а на «затвердевших и напрягшихся от невозможно острого желания сосках» начал хохотать на весь дом. С чего, вот с чего эти господа так верят, будто грудь у мужчин не менее чувствительна, чем у женщин? У них что, утроба для вынашивания ребенка есть?       До конца Чжоу Цзышу дочитал из чистого упрямства. Конец его немало удивил: проснувшись в объятиях любовника, князь И Лань увидел у него на груди те же самые родинки, что у своего мучителя, решил, что тот до него добрался и чуть не снес во сне ему голову… Лекарь с трудом отбился, а затем поведал страшную тайну:       — Много веков назад один великий заклинатель пожелал стать самым могущественным и безжалостным — и выбросил из своей души все, что мешало жить и править. Честь, совесть, сострадание к ближним, чувство долга...       — Так ты…       — Всё его доброе, да. А надругалось над тобой всё его злое.       — И зачем ты притащился в столицу?!       — Как зачем?! Брать на себя ответственность и исправлять чужие ошибки. Можешь даже меня убить, я за столько времени привык.       Взбешенный князь шарахнул о стену фарфоровый чайник и сбежал на службу — ловить изменников родины.       Чжоу Цзышу сидел с очень сложным лицом. Наконец, собравшись с мыслями, он вывел на бумаге слово «растление». Такой распад души случался, если человек переживал подобное в очень юном возрасте, когда еще не умел или не имел возможности себя защитить.       Но это не повод писать плохие весенние книжонки про других людей!       На службе на Чжоу Цзышу странно-подозрительно смотрели старшие офицеры, а Цзюсяо, Ли Ань и Цзян Юйжань мгновенно, не сговариваясь засунули под сукно очень знакомые книжки и покраснели.       — Вы что, — весело спросил Чжоу Цзышу, — тоже читали эти весенние страдания?       Цзян Юйжань, вечная затычка в каждой бочке и штатная злая ведьма, которая всегда против, тяжело вздохнул.       — Командир… при всем уважении… у меня жена беременная, вот что! Что зубы скалите, мерзавцы! Вот женитесь, будет ваша драгоценная первенца ждать, побегаете в третью стражу и за мандаринами летом, и за рыбой по-сычуаньски, и за сливами-вонючками, или вот это безобразие! Тогда и поймете, что тягость — это узаконенное умопомешательство, желторотики!       — Терпи, — весело приложил соученика Чжоу Цзышу. — Это твоя жена, у нее все права на тебя. Скажи спасибо, что тебе скандалов раз в неделю не закатывают, хотя положено.       — Командир, прежде женись, а уж потом учи травленую лису кур воровать! Третий брат, со мной всё понятно, а ты-то зачем эту дурь читаешь?!       Замечательно, сейчас эти двое начнут играть в горячую репу.       — Это не я! Это Ань-эр просила достать. Ну, мне стало любопытно. Вот что женщины в этом находят? Седьмой брат, а ты?!       — А я что? Я ничего, мне для друга надо!       Да, конечно, ври больше!       Цзян Юйжань посмотрел на них с видом многопытной охотничьей собаки.       — Некоторые особенно добродетельные дамы и господа, прежде чем… отворить жаждущему страннику ворота, чтобы не выглядеть в собственных глазах потаскухами, изображают жертву грубого надругательства. Не она тебя, лист ты лотосовый, в уголке зажала и поимела, и сама растекалась, как карамельный дракон летом, а ты, грубый и презренный скот, варвар, гнусно сорвал нежный пион!       — Хорошо быть мерзавцами и распутницами, — в общую залу вплыла Сяоцин со стопкой сегодняшних дел и писем, — мы хотя бы не врем себе и другим. Глава, я знаю, кто это всё пишет.       — И кто же?       Чжоу Цзышу захотел проверить свои выводы.       — Ученик лекаря по имени Вэнь Кэсин, двадцати двух лет, послан помещицей и теткой по имени Ло Фумэн на ученье в столицу. Трахает всё, что шевелится и похоже на красивого мужчину, а всё, что не шевелится, сначала расшевеливает, а потом трахает. Глава, Сяоцин знает, вы никогда не станете наказывать пустого распутника и болтуна, но вы брат государя, а этот Вэнь Кэсин опасно подошел к обвинению в оскорблении величества, за которое по прошлогодним поправкам положено четвертование… Сяоцин решила, что глава захочет если не прижучить этого ученика лекаря, то хотя бы серьезно поговорить.       Как всегда, она понимала его лучше всех. Чжоу Цзышу припомнил, что перед выходом этой безобразной книжки ходил править спину, и в досаде прикусил щеку. Всё это время ответ лежал на поверхности. Кто-то теряет хватку.       — Откуда родом этот Вэнь Кэсин и его тетка?       — Из поместья близ Юэяна.       — Стойте, стойте, — Цзюсяо хлопнул себя по лбу, — разве мы в прошлом году не ездили в Юэян разорять скорпионье гнездо и накручивать хвост судье Гао Чуну?! Не мог ли этот Вэнь увидеть старшего брата в толпе и влюбиться?       Чжоу Цзышу долго кашлял.       — То есть этот школяр увидел меня, втрескался по уши, упросил тетку отпустить его учиться в столицу, и вместо того, чтобы как честный человек сказать, что ему от меня надо…       — Шисюн!..       — Глава!...       Застонали все хором, точно не в силах поверить, что их драгоценное начальство несет подобные глупости.       — Трахал всё, что шевелится, страдал от неразделенной любви, писал весенние книжонки, а чтобы привлечь мое внимание, — Чжоу Цзышу потряс книжонкой, — настрочил вот это?! Он бы ещё заговор с цареубийством состряпал!       Вот что у человека в голове?!       — Сяоцин, — Чжоу Цзышу обратился к своей верной помощнице так мягко и ласково, что у всех встали дыбом волосы, — пошли за молодым господином Вэнем черную повозку.       — Командир, — Цзян Юйжань стал белее погребальных одежд, — может, не стоит? На заборе тоже написано…       — Так возьми его и покрась. — Чжоу Цзышу чуть не разбил себе лоб. — Я не собираюсь ничего с этим дурнем делать, а то ведь он потом напишет, что страшный глава Тяньчуан поимел его на столе, а мне потом за тем столом работать! Сяоцин, вели выдать господину четвертому офицеру кисти и тушь! И господину третьему офицеру тоже, а то он до сих пор не сдал отчет о наблюдении за цзедуши Ли!       — Да сдам я, сдам!       — Месяц прошел!       Пытать и вырывать ногти Чжоу Цзышу действительно не собирался. Читать стихи бездарной поэтессы прошлого века по имени Хуа Чуань, творения которой покойный учитель использовал как рвотное, причем читать глубоким, выразительным голосом, от которого влюбленному дурню станет неудобно сидеть, — совсем, совсем другое дело. Чжоу Цзышу достал сборник и открыл самое отвратительное стихотворение на шестьдесят пятой странице.       Допрос он предвкушал с плохо скрываемым злорадством, но увы, злая судьба опять подкинула работы.       — Пожар во дворце!       Чжоу Цзышу так торопился, что запахнул плащ наизнанку. Успел как раз ко времени, когда уже всё потушили.       — Сколько построек сгорело?       — Дворец Гармонии и павильон Совершенной Ясности!       Не в них ли жили супруга Лин и наложница Шэнь? Чжоу Цзышу приказал разобрать пожарище и отнести останки погибших в Холодный Дворец. Сам он со своими людьми осмотрел руины, в особенности — жаровни и печи.       Увиденное ему не понравилось.       — Принесите мне, — потребовал он у дворцовых евнухов, — учётные и хозяйственные книги. И приведите дворцового лекаря!       Лекарь Ван выглядел испуганным.       — Глава Чжоу, тела сильно обгорели. Вряд ли у меня получится установить точную причину смерти.       — Я помогу. Скажите, подтверждаете ли вы, что перед вами супруга Лин и наложница Шэнь?       — Судя по телосложению, это они.       Чжоу Цзышу терпеть не мог вида крови, а от зрелища обгоревших человеческих тел его мутило. Он порадовался, что ничего не ел, иначе бы неминуемо стошнило. Хорош брат императора и глава тайной службы со слабым желудком! Бедная Сяоцин, вызвавшаяся раздевать покойных, была не лучше. Чжоу Цзышу вытащил из поясной сумки лилейную мазь, отбивавшую запах чего угодно, досчитал до шести, отвел Сяоцин в сторону и велел ей:       — Намажь под носом. И лекарю Вану дай.       — Со мной всё хорошо, глава.       — Не спорь со старшими по званию. Иногда у нас… довольно часто, на самом деле, у нас скверная и тяжелая служба. Надень перчатки до локтя и прикрой нос платком. Мы не знаем, что там горело. И трупный яд никто не отменял.       Сяоцин кивнула, срезала кинжалом обгоревший шелк, и Чжоу Цзышу отметил вторую странность: одежда на обеих покойницах была запахнута не на ту сторону. Сяоцин перечисляла, что и как делает, но Чжоу Цзышу ее остановил.       — То есть, они обе находились в неподвижности, когда загорелись их дворцы и балки обрушились сверху? Сяоцин, подними, пожалуйста, то, что осталось от их волос.       Сяоцин послушалась. Ушибы и ссадины говорили сами за себя, а лекарь Ван это подтвердил.       — То есть они обе были мертвы во время пожара?       Чжоу Цзышу кивнул — и указал на шеи женщин.       — У обеих сломана подъязычная кость, как будто их задушили.       — Задушили? Не повесили? Глава, а может, они сами?       — Нет. Ты пока не знаешь этого, Сяоцин, но есть большая разница между удушением, повешением и самоубийством. Петля самоубийцы — самая неряшливая, человек просто задыхается под собственным телом. Петля палача ломает подъязычную кость. Это довольно быстро. Смотри, судя по смещению третьего и четвертого позвонка, им обеим накинули петлю сзади. Тот, кто накидывал, был намного выше их обеих.       Чжоу Цзышу не стал говорить, что таким способом в столице издавна убивали певичек, пойманных на опаивании гостей ядом или маковым молоком.       — Глава Чжоу, прибыла императрица Ляо.       Еще и главная жена Хэлянь И: умная, талантливая, достойная женщина, которую старший брат годами не замечал. Дочь генерала, Ляо Цзиньжун была блестяще образована, любила книги… и ненавидела врать.       Впрочем, с таким перекошенным лицом она была сама на себя непохожа.       Чжоу Цзышу поклонился.       — Приветствуем брата государя и главу Тяньчуан. Мы просим Чжоу Цзышу разобраться в этом деле. Оно ставит пятно на нашей репутации и делает нас главной подозреваемой. Здесь, — императрица Ляо велела евнухам положить все приходно-расходные книги дворца, — все сведения о том, какой уголь получили в каждом из шести дворцов. А здесь, — перед Чжоу Цзышу положили пять мешков, — тот, который сестры получили в начале этой недели. Нам нечего было делить с покойными сестрами, и мы скорбим о них.       Что Ляо Цзиньжун умела прекрасно — это исполнять обязанности императрицы. Вот почему брат не желает видеть рядом с собой достойнейшую из достойных и до сих пор льет крокодильи слезы по Цзин Ци?!       Держалась жена старшего брата великолепно, как и полагалось матери народа. Уже за это она заслуживала уважения.       — Ваше величество, этот Чжоу дает слово, что во всем разберется, но не станет озвучивать выводов во время следствия.       — Глава Чжоу в своем праве.       Уголь во всех пяти мешках был одинаковый и отличался от того, легко воспламеняемого, почти не дающего тепла, из дворца супруги Линь и из павильона наложницы Шэнь. Чжоу Цзышу учинил допрос евнухам, пообещав вырвать ногти и оторвать пальцы, и на четвертый час выяснилось: уголь барышням прислала вдовствующая императрица Чжуань!       Вернее, её служанка приказала поменять мешки.       Последняя даже не стала отпираться: сначала заявила, что эти две задаваки смертельно обидели ее, а потом покончила с собой. На лице матери Хэлянь И не отразилось никаких чувств.       — Глупая гусыня. Цзышу, вот твоя убийца. Но ты ведь знаешь, кто истинный виновник смерти супруги Лин и наложницы Шэнь?       — Да, ваше величество.       — Этих девушек погубило твое чистоплюйство. Согласись ты на мое предложение, они были бы живы, а ты стал бы отцом.       Чжоу Цзышу внутренне заледенел.       — Ваше величество, этот слуга глух и глуп, однако он не разучился находить доказательства. Вина убийцы всегда лежит на убийце.       Прежде чем отправиться в Тяньчуан, глава завернул к себе домой и взял с собой Сяоцин.       — Я не умею пить, из меня плохой собутыльник… — заявила та       — Обойдусь без собутыльника, — Чжоу Цзышу стремительно подошел к карте Да Цин. — Переодевайся. Ты поедешь, — от ткнул на степную границу, — вот сюда.       — Глава?       Сяоцин некрасиво вытаращила глаза. Чжоу Цзышу понизил голос и перешел на язык степняков.       — Если ты не поняла, что они обе живы и сбежали, то, клянусь, я тебя разжалую, сошлю в Сяньцзян пасти гусей, но прежде велю выписать пятьдесят палок за тупость!       — А-а-а-а! Глава-а-а!       Сяоцин выглядела еще счастливее, чем когда сдала вступительный экзамен в Тяньчуан. Чжоу Цзышу закатил глаза.       — И язык отрежу. За болтливость. Передай им вот это, — Чжоу Цзышу поставил перед Сяоцин две шкатулки. — Здесь золото, жемчуг и лекарство. Сама ни во что не вляпайся.       — Обязательно. То есть это пусть в меня никто не вляпается! Но что же это получается, глава? Выходит, супруга Лин и наложница Шэнь узнали, что вдовствующая императрица хочет от них избавиться и успели раньше? И найти тела, и всё разыграть…прямо во время пожара? А разве мы не должны их догнать и вернуть?       Чжоу Цзышу долго и тяжело молчал.       — Супруга Лин и наложница Шэнь погибли при пожаре. Скорее всего, ты найдешь либо двух монашек, либо молодых супругов. Они ничего другого не сделали Тяньчуан, а моему брату не помешало бы быть достойным своих женщин. Переоденься в гонца… хотя нет, лучше в купца.       Без преувеличения, это была государственная измена, но Чжоу Цзышу чувствовал и знал: он поступает правильно. Пусть в этом проклятом дворце хоть кто-то будет счастлив.       Мысленно он дал слово покойной матери, что скоро отправит её подругу на встречу с ней, а сам поехал в Тяньчуан — пугать влюбленного бестолкового школяра с весенними книжками.       Перед допросом главу отловил не на шутку встревоженный Цзян Юйжань:       — Что, война началась, а мы ушами прохлопали?! Ты же понимаешь, кого я повешу первым?       Цзян Юйжань вздрогнул. Он всегда плохо понимал настолько черные шутки.       — Нет! Пока не началась. Брат Хобот, прошу, удели мне немного своего драгоценного времени.       То, что Цзян Юйжань вдруг вспомнил детское прозвище, само по себе говорило: дело серьезное. Чжоу Цзышу провел Цзян Юйжаня в одну из потайных комнат, где у офицеров Тяньчуан была возможность отоспаться после тяжелых заданий или напиться.       — Начинай.       — Старший брат, у меня нет твердых доказательств, это лишь домыслы, но я прошу тебя смотреть в оба. Вполне может статься, что молодой господин Вэнь — не тот, за кого себя выдает. Со своей головой он совершенно точно не в ладах.       Обычно Цзян Юйжань своим диким занудством, упертостью и привычкой говорить «а вот я, а вот у меня…» рано или поздно вызывал у всех желание побить его по голове подносом и закопать живьем. Что и говорить, от этого человека разбегались и вонючие козлы, но Чжоу Цзышу ценил четвертого брата за потрясающую въедливость, привычку цепляться ко всем бумагам и законам, а еще — за редкую наблюдательность.       — Старший брат благодарен младшему за беспокойство. Однако старший брат спросит тебя: с чего ты пришел к таким выводам?       — Чутье и опыт, старший брат. Скажи, если бы тебе понравилась барышня… ну, или юноша из хорошей и уважаемой семьи, что бы ты сделал?       — Что за вопрос… — Чжоу Цзышу невольно покраснел. — Я бы постарался узнать, что порадует сердце того, кто мне дорог, и близки ли наши взгляды.       Цзян Юйжань чуть не расшиб себе лоб.       — Это так, но брат Хобот сначала бы постарался понравиться ее или его отцу! И выпивку бы принес! Хорошую. Я тебя знаю.       Чжоу Цзышу уставился в потолок.       — Хорошее вино способствует тому, чтобы в мире было больше радости и согласия, а у нас — меньше работы!       — Разве я спорю? Но вот, гляди, этот человек в столице целый год — и целый год вместо того, чтобы хоть раз попасться тебе на глаза, пишет весенние непотребства, а когда ты случайно приносишь ему свою спину на вправление, не пытается завязать знакомства и зазвать тебя выпить, а сочиняет очередную похабщину! Разве станет так действовать человек разумный?       Цзян Юйжань был со всех сторон прав, но у Чжоу Цзышу были подходящие возражения.       — Станет. Вспомни мою репутацию. Барышня Цинь Баочунь сбежала от меня в монастырь.       Свое неудавшееся сватовство Чжоу Цзышу вспоминать не любил. Вольно же Баочунь совершенствовать дух и тело и повторять сутры, а не быть первой и единственной супругой, Чжоу-фужэнь. Но хвост у главы Тяньчуан горел до сих пор.       — Барышню Цинь допекла мачеха. Старшего брата долго не было, а я… я наблюдал молодого господина Вэня в допросной. Он то спокоен, то веселится, то издевается, то просит, то флиртует со всем, что движется…. В нем словно живут два разных человека. Он плохо владеет своими чувствами. Береги шею, старший брат.       — Благодарю тебя за заботу, — Чжоу Цзышу кивнул. — Цзян Юйжань, твой глава и старший брат — всё еще мастер боевых искусств, а не герой той весенней книжки.       — Мое дело — предупредить. Главе решать, что с моими словами делать.       По распоряжению Чжоу Цзышу в допросной горела всего одна плошка с жиром и было нетоплено. Изо ртов вырывался пар, вдалеке капала вода — всё это должно было создать чувство выбитой из-под ног опоры. Подумывав, Чжоу Цзышу сменил верхнее одеяние на более строгое, а волосы иначе причесал. Ему хотелось от души напугать этого Вэня, чтобы тот больше в жизни не написал такой потрясающей рыбьей чешуи.       Вэнь Кэсин сидел за столом с самым несчастным и обреченным видом. Должно быть, он наслушался страшных рассказов о Тяньчуан, не все из которых даже были неправдой.       А глаза, какие невыразимо прекрасные глаза собаки, которой не дали ее любимую косточку!       Нет, решительно, этот Вэнь Кэсин был очень хорош, а яркие губы вызывали желание как следует его прижучить, чтобы зуб на зуб не попадал, а потом напоить горячим вином и поцеловать. Писал он, конечно, безобразно, но Чжоу Цзышу читал скверные книжки затем, чтобы ощутить почти забытое счастье обыкновенного человека злиться на чепуху. Людей, оказавших тебе благодеяние, следует благодарить так, как они того хотели.       Чжоу Цзышу решил, что сегодня он бросает вожжи и танцует, как Ян-гуйфэй в последний раз.       — Добрый вечер, — начал он необыкновенно глубоким и звучным голосом, — молодой господин Вэнь. Этот человек заставил вас ждать. Вам не холодно?       У Вэнь Кэсина изо рта вырывался пар, а на щеках проступил яркий румянец. Весь его вид навевал мысли о красавице, попавшей в логово змея. Как порядочный змей, который уже замучился таскать себе невест (все они умирали на полдороге, потому что змеиного царевича безобразно воспитывали родители), он просто не мог отпустить неудовлетворенной красавицу, которую всё же вопреки всему дотащил до родного логова. В крови бурлило предвкушение. Чжоу Цзышу втянул ноздрями воздух и надел на своего горе-воздыхателя плащ. Тот охотно подался навстречу рукам, но глава Тяньчуан ловко ушел от прикосновения.       — Этот Вэнь бесконечно растерян. Он лишь скромный ученик лекаря. Не безобразничал, никого не беспокоил, наполнял маслом светильник и сидел над трактатами, и вдруг его обвинили в ужасном преступлении! Но разве любить красоту и восхищаться ей издали — это преступление? Ох, я бедный, несчастный и гонимый страдалец!       Чжоу Цзышу захлестнула волна восторга. Этот Вэнь Кэсин играл с ним и с удовольствием изображал дурака, а сам чуть ли не хохотал в лицо.       Это делало происходящее невозможно острым.       Чжоу Цзышу обожал храбрых, решительных и самоотверженных людей, несокрушимых и бесстрашных упрямцев, словно прикрывающихся павлиньими хвостами. Рядом с ними, особенно если ему не приходилось их убивать, он чувствовал себя целым и живым.       Такой была Баочунь. Из такого теста лепили и Вэнь Кэсина. Чжоу Цзышу решил поднять ставки и наклонился к нежно-розовому уху.       Ухо, к слову, так и хотелось укусить.       — Молодой господь Вэнь, если любого жителя Да Цин привести на допрос в Тяньчуан, в глубине души он будет знать, за что. Ваша же вина совершенно очевидна.       — Я не знаю за собой никакой вины!       А вид оскорбленной добродетели принимать зачем?       Чжоу Цзышу зловеще усмехнулся.       — Сочинение скверных историй о первых людях государства, — он еще сильнее понизил голос и заговорил нарочно медленнее, — это поклонение красоте?       Вэнь Кэсин вздрогнул, но от роли не отступил ни на шаг: наоборот, задрал голову и сложил губы для поцелуя.       Чжоу Цзышу отстранился. Какое разочарование плескалось на дне щенячьих глаз!       — И жадность! Всего лишь жадность и жажда денег! Когда я уехал на учебу, я увлекся красивым оперным певцом! Увы, любовь, что женская, что мужская требует таких затрат! За три месяца я просадил годовое содержание, написал тетке, а она велела жить по средствам! И что же мог сделать бедный влюбленный? Лишь найти утешения у таких же, как он… Меня за это повесят, четвертуют, разрежут на тысячи кусков или позволят умереть с голоду?       С каким удовольствием Чжоу Цзышу положил руки на эти широкие плечи! Невольно он отметил сильные руки, мышцы опытного бойца. Вэнь Кэсин лишь притворялся гулякой. Что же… кто этот павлин на самом деле?       — Зачем? Этот Чжоу не любит бессмысленной жестокости. Смысл наказания не в страхе, а в раскаянии. Молодой господин Вэнь любит поэзию? Я прочитаю ему стихи.       Баочунь говорила, что, когда Чжоу Цзышу зачитывает таким голосом трактаты Кун-цзы, о добродетели думаешь в последнюю очередь. Взгляд Вэнь Кэсина поплыл.       — И всё? Не прекрасный ли сон вижу я? Не мои ли мечты сбылись?       — Не называйте песню, молодой господин Вэнь, не услышав прежде всех ее ноты.       Чжоу Цзышу открыл нужную страницу и начал читать. Лицо Вэнь Кэсина исказил невообразимый ужас.                     В юность лазурную был я богат так, как не видывал свет: Дева входила в рассветный мой сад, дева яшмнадцати лет. Небо горело нефритным огнем дивным сияющим днем, Нежным туманом сияла река, белым венцом облака.              — Только не Хуа Чуань! Эта женщина ужасна! Полная бездарность!       Вэнь Кэсин попытался рвануться прочь. Чжоу Цзышу не дал ему встать. Наоборот, теперь он будто обнимал своего сегодняшнего гостя.       От его улыбки Вэнь Кэсин дернулся.       — В этом и весь смысл. Иначе какое это наказание? Вы нарушили закон, молодой господин Вэнь. Извольте взять на себя ответственность.       Говоря по чести, это было худшее стихотворение Хуа Чуань, но Чжоу Цзышу с восторгом превращал хромые строфы в полное непотребство и непристойность.               — Музыкой дивной шуршали шелка синего платья ее, Лотос в воде расцветал и желал кануть в объятья ее, Ты от любви вместе с ним расцветал, нежный влюбленный Бо Ли, Скрыться желал с ней в полночную сень, слуги бы чтоб не нашли.              Вэнь Кэсин попытался уползти. Чжоу Цзышу не дал.       — Сидеть.       — Вы страшный человек! Вам так нравится меня мучить?!       А губы как выпятил, точно целоваться собрался!       — Я глава тайной службы, молодой господин Вэнь. Неужели вы сомневались, что я придумаю для вас нечто особенное? Мы только начали...       Вэнь Кэсин завопил речным дельфином.       — На помощь! Помогите! Поэтической чести лиша...       Чжоу Цзышу заткнул ему рот рукой и продолжил, чуть ли мурлыкая:              — В юность коварную не суждено сбыться весенним мечтам: Светлая дева покинула сад, нет ее более там. Ныне в роскошном дворце золотом призвана старцу служить, Цвет осиянных яшмнадцати лет дряхлому ложу дарить.              На последней строфе Чжоу Цзышу сделал страшные глаза. До невозможности хотел смеяться, а еще — щёлкнуть этого любителя весенней чепухи по носу. Вэнь Кэсин страдал лишь на словах, на деле же его воодушевления не скрывало даже нефритового цвета юаньлиньпао. Кажется, этого человека заводила легкая грубо…       Вэнь Кэсин с силой, до крови вцепился в руку Чжоу Цзышу зубами.       — Молодой господин Вэнь, вы что, собака?       Он выглядел страшно довольным, а по губам его гуляла безумная улыбка.       — Я?! Я невинный розовощекий юноша, над которым пытается надругаться тиран и душитель свободы! Вы образованный человек, ваша красота разбивает мне сердце, но ваши уста — это уста змеи и жабы!       На этих словах в дверь камеры громко постучали.       — Глава Чжоу, — раздался всерьез обеспокоенный голос Цзян Юйжаня, — всё ли в порядке? Может, приказать готовить дыбу?       Чжоу Цзышу чуть не разбил себе лоб. Глаза Вэнь Кэсина сверкнули недобрым предвкушением.       — Офицер Цзян уже покрасил весь забор и сдал все формы строгой отчетности по ядам?       — Нет. У нас на складах недостача. Все краски ядовитые!       Невыносимо. Боги, что, опять придется интендантов вешать?        — Цзян Юйжань, однажды я тебя либо отравлю, либо зарежу! Или в дворцовое бюро и требуй краску!       — Глава, я там уже был. Евнухи проворовались, половина дворцового управления снабжения забивает палками другую. Сказали приходить завтра. А не ограбить ли нам Скорпионов? В их логове точно все есть!       Невыносимо.       — Мне начать читать устав Тяньчуан? Главу о недопустимости воровства?       И Цзян Юйжань, и Вэнь Кэсин закричали одновременно:       — Нет!       — Лучше Хуа Чуань!       За стенкой раздался грохот: это Цзян Юйжань срочно уносил ноги. Чжоу Цзышу остался с Вэнь Кэсином наедине.       — Вы сами это выбрали, молодой господин Вэнь.       Он зловеще и соблазнительно улыбнулся:              — О, лиходейная наша судьба, жребий любовный – печаль, Только лишь память в себе бережет светлую дивную даль, Лотосы вянут под снегом в саду, карпы уснули в пруду, Жизни на склоне усталый поэт пишет наставнику Ду...              — Это невыносимо! У вас сердце волка!       Кусался здесь отнюдь не Чжоу Цзышу.       — Терпите, — подпустил он льда в голос, — возьмите на себя ответственность!       — Да?! А кто возьмет на себя ответственность за мои страдания?!       — Молодой господин Вэнь, вы сами во всем виноваты. Вы покусились на честь этого Чжоу...       — Неправда, всего лишь князя, которого я сам же выдумал! Какое низкое коварство — мстить бедному сочинителю!       — А этот Чжоу в ответ забрал вашу неискушенность в плохих стихах.       — И после этого я совершил надругательство?! Это я пострадал!       — Так страдаете, что чуть на месте не елозите.       Будь Чжоу Цзышу наглее и бестыднее, он бы уже взялся ощупывать чужого предателя в штанах, который стоял по стойке смирно. Вместо этого он заговорил голосом опытного распутника, дорвавшегося до чужой добродетели:              — «В юность лазурную был я богат, ныне не тот уж мой сад, Девы прекрасной сиреневый взгляд мне не забыть наугад, Призвана тайны хранить бытия дряхлая память моя, В скорбную душу залезла мою яшмовой кожи змея».              — Какая га...       Договорить этот болтун не успел. Чжоу Цзышу заткнул его поцелуем. Он сам не ожидал так загореться и увлечься, тем более что Вэнь Кэсин ухитрялся и пылко отвечать, и изображать ожесточенное сопротивление.       Чжоу Цзышу сам от себя такого не ожидал. Он честно собирался слегка развлечься и отпустить любителя легких денег с миром, то есть к учителю Шэню, но сейчас впервые за годы службы ему хотелось нарушить собственные принципы, завалить Вэнь Кэсина на стол и...       «На столе неудобно, неприлично и не подобает, — пробрюзжала разумная часть Чжоу Цзышу, — к тому же у нас недавно травили тараканов».       Это помогло отстраниться. Вернее, попытаться: Вэнь Кэсин вцепился в него, как лютый мертвец в злейшего врага.       — Куда! Меня арестовали ни за что, изводили плохими стихами, а теперь ты, мерзавец, думаешь вот так меня бросить, ты, гнусное чудовище?! Я требую возмещения моих страданий!       — И чего же хочет молодой господин Вэнь?       Глаза у Вэнь Кэсина стали мечтательные-мечтательные, а губы неприлично алели от поцелуев.       — Переплетись со мной шеями! Я год о тебе грезил, а ты поступил так вероломно! Вот что: за каждую строку этого убожества ты должен мне ночь любви, а за каждую строфу — сыграешь на флейте. Попробуешь обмануть — я всей столице разболтаю, что второй братец Чжоу маленький и хилый!       Чжоу Цзышу знал, как вывернуться из столь непростого положения, благо он не впервой имел дело с шантажистом.       — Прежде научись прилично писать, — ответил он с ледяным достоинством и вышел из допросной.       — Офицер Ли, сопроводите молодого господина Вэня к наставнику Шэню. Возьмите все его работы, а если молодой господин Вэнь попытается сбежать от наставника, разрешаю расстрел через повешение.       — Что-о?! — гневно завопили за стеной. — Это произвол!       Ли Ань посмотрел на дверь с глубочайшей жалостью.       — Молодой господин Вэнь, скажите спасибо, что глава Чжоу не пытается вас завербовать. Иначе любить вас будет не он, а чужая родина. И будете вы отнюдь не сверху.       Чжоу Цзышу ушел, страшно довольный собой.       Минуло три месяца. Вернулась из степи Сяоцин, родила жена Цзян Юйжаня, его величество после похорон матери (вдовствующая императрица Чжуань неосторожно спуталась с послом Южной Вэй, родила от него двух сыновей, но слишком доверилась любимой служанке, сестру которой когда-то дворцовый управляющий приказал забить до смерти за кражу парчи) перестал страдать по Цзин Ци и обзавелся новым фаворитом, юношей скромным и учтивым. Тот искренне любил Хэлянь И и даже хорошо на него влиял, а Чжоу Цзышу наконец выспался. Перед праздником середины осени он заглянул в лавку к Иньчжу.       — Что Насмешник с Цинъяшань?       Иньчжу зарделась.       — Потерял всякий стыд! И не просите — я не продам вам это непотребство! Там такое!       Чжоу Цзышу строго посмотрел на девушку. Та покорно выложила книгу и печально вздохнула.       Писать Вэнь Кэсин лучше не стал. Каждый иероглиф в очередной весенней сцене выражал гордость и строптивость.       «Прошло три года. Лекарь Чжэнь умер на войне, злодея казнили самой страшной казнью, а пепел развеяли по ветру. Князь И Лань не ощутил ни облегчения, ни отрады.       Однажды ночью ему приснился сон…       В этом сне призрак с серебряными волосами, одетый лишь в маску, яростно овладевал им. Князь И Лань сорвал покровы с чужого лица и ужасом узрел свое благословение и проклятье.       — Теперь ты мой гость и пленник навечно! — страстно взревел злодей и со всей силы засадил своим небесным столпом прямо по тайной жемчужине князя, как никогда похожего на соблазнительную и поругаемую деву.       Ночь пронзил крик наслаждения и боли».       Чжоу Цзышу закрыл книгу и спрятал лицо за рукавом.       Вэнь Кэсина жизнь ничему не научила.       Определенно, он заслуживал строгого наказания и сурового цензора.       Чжоу Цзышу сел писать черновик будущего указа.       Отныне все весенние книжки должны были проходить в Тяньчуан проверку на государственную измену.       А то сегодня они весенние книжонки сочиняют, а завтра что, императора свергнут?       Заодно эта братия научится писать лучше.       Тяньчуан об этом позаботится, а то ее главе и проштрафившимся офицерам совершенно нечего читать.