И опять переворачиваешь страницы темного писания сна, Никакой великий или ужасный знак не просыпается, Видение не горит, но отсутствие
сверкает.
Пол Мюррей, «Поэма Ничто».
I
Когда стеклянный шар побелел в искусных руках прорицательницы, ты только посмеялся. Почти трофейно, словно победитель над судьбой, шествующий с отрадой: подвиг ещё не совершен, но уже сочинена легенда, подготовлены лавры. Карты рассказывали об испытании, трауре, духовном перерождении за одну жизнь. Они узрели многое, хотя и выразились дурными эпитетами и формами. Тебе известно гораздо больше, чем замудренным Таро — глаза подмечали, видели насквозь, до решетки молекул. Перед женщиной с обаянием неотвратимого рока вралось о глупости предвестия; шутилось, что все это — милый спектакль, пока настоящий творился твоей ложью. Прикинуться глупым, нормальным, прикинуться обольстительным, смелым — разве не из этого лепился силуэт? Конечно, несомненно, ты не сразу понял, кто пойдет на такое; не ведал, что Иде придется разделить твое одиночество. Но умысел Виллема, а также особая причастность к его заклятию, впитались тобой вместе со страхом. Страх вложен с силой в день твоего рождения. Страх входил в состав молока, что ты пил в младенчестве. Спать для тебя подобно репетиции смерти. Выпытывал, бросался, создавал, точил, вырезал, хватал, пользовал, ширился в пространстве: ни секунды продыха. Стрелка часов — хаос, хотя ей и дано ломать порядок и обычность. Дела твои такие же обычные, хотя под их простотой и скрывался расчет, долгое ожидание. Это ожидание длилось всю твою жизнь. Ты пытался приблизиться к открытию, стоя над крутым обрывом, но земля никогда не срывалась вниз под напряженными ногами. Тщедушный ветер гнал с озера сырую прохладу как издевку, закладывал уши и, как всякое таинство, не давал ни намека о грядущих потрясениях. Ты выбегал наперерез едущей повозке, отдаваясь случаю; но она всегда успевала затормозить, лепеча скрежетом. Колеса выли, лошадь исходилась на испарину и крупный оскал, закругляя свой путь. Ночь слепла от твоей проделки, игры в фатум, которая напоминала детский плач растерянности. «Помешанный, что ли, встал как вкопанный?! Ложись в лечебницу, придурок!» — ямщик справедливо щунял отчаянный и глупый выпад. От вырывающегося хохота сводило зубы. Они впились в сухожилия на большом пальце, ты не чувствовал от этого боли, улица мрачнела с каждым твоим шагом прочь. Просто повезло, показалось, подмигнуло — или же, в самом деле… не пришло время? Иногда ожидание било ужасом. Когда ты покидал Расти Лейк, твое сознание стенало и сгущалось сумеречностью. Во снах переживался один и тот же сюжет: Руки липли к фитилю. Ты держал свечу до слипания кожи, теряясь в понимании себя, пока огонь опускался до запястий. Тогда становилось отчетливо: тело выделано из воска. Оно шло каплями, разжижалось, натекало и варилось. Черный смог уходил к потолку, а ты не мог пошевелиться или хотя бы закричать. Ида будила тебя, смотрела сверху, нависая ликом чистоты, обрамленным рыжими кудрями. Ты жалел, что она встречала тебя из кошмара не в другом мире, а все еще здесь, где твое имя вложено в шифр монады Виллема. — Надо вернуться на Озеро, — сказала она однажды на съемной квартире в Арле, качая вашего Лео. Ты никому не хотел говорить, что у тебя есть ребенок и возлюбленная, в очередной раз притворяясь и находя блистательные отговорки. Ваши встречи еще долго не становились семейными, напоминая секреты любовников, и вы вправду считали себя таковыми — выброшенными в голую степь, изгнанными из полнородности бытия. Потом случилось бегство на двоих, а в изгнании — рождение сына. Ты продолжил отправлять домой часть денег и вестей, оставив там больше, чем долг — свою душу. Казалось, из Расти Лейка выбралась лишь половина тебя, столь жалкая и никчемная, что ей не удавалось потянуться к божьему свету. Ида укрепилась в своих беспокойствах о тебе. Ты не стал возражать и рядиться в лавры. Вы не обсуждали вашу кончину, относясь к ней намеренно легко — все живое рождается и умирает, что здесь ещё сказать? Но тебе оставалось любопытно и отчаянно: ничего точного, ничего предупредительного…. Тем не менее, ты знал, что смерть вашей семьи всегда сопряжена с предшествующей болью. И это знание делало тебя раздражительным. Ида ведала лишь чувственное, кармическое, ведь такое — большое и неясное — непременно благостно для ваших душ. Проходя испытания высшего порядка, духи или очищаются, или переходят на другую планету, где нет земного горя. Неизвестно, насколько то было верой, а не успокоением. Гадалкам не дано знать будущее — только приоткрывать тяжелый балдахин возможного исхода. Как бы счастливо ни трактовался аркан Смерти, ты был уверен, что скорбь непременно обернется твоим разложением. Будь ты с Идой единым человеком с особыми глазами, вам удалось бы всецело взглянуть на случившееся. Только… толку объяснять тебе иносказательность мистики? Тихий, но довольный Леонард держал на коленях сколоченный тобой игрушечный поезд. Он изучал его и прислушивался к звукам настоящего, покачиваясь вправо и влево, влево и вправо, туда сюда, милый, хороший, невинный ребенок, Господи… Вы с Идой стояли у двери купе, поймавшие печаль за игольчатый хвост. И тогда ты наклонился, обжигая и себя, и ее, чутким дыханием: — Не боишься? Моя родня с характером. — Нет, — гудок паровоза заглушил кристально чистый голос. Гул напоминал эхо чистилища. Но взгляд, пробирающий тебя насквозь, нестерпимо влекомый и вызывающий страсть, вторил тихим словам. Ты покрепче взялся за ручку чемодана, весивший как два убийства. И вдруг, не задумываясь, отрешенно поднял этот багаж сам, одной рукой, хотя такая тяжесть требовала для других пыхтения и усилий. Вещи оказались на полке-сетке. — Это хорошо. Потому что я боюсь, — первый и последний раз признана дрожь. Спустя пару часов ты зашел за порог, каждый выступ которого знаком до боли, представив невообразимо красивую женщину и крепенького, прямо как ты, мальчонку: — Это Ида, моя любовь. Леонард, мой сын. Мэри, белая, словно саван, обвела взглядом твою натянутую строгость, обратилась зрачками к небесам, словно каясь, и рухнула в обморок. Альберт поднял ее с опостылением, прежде убедившись, что голова осталась целой. Ведь от контузии неприятно крошатся зубы.***
В горло упирался стоячий воротник — настоящий «отцеубийца». Его острота колола кожу под подбородком, и к ночи это стало нестерпимо доводить. Выпитое сделало резче и преступней: рванув накрахмаленный лоск, ты потянул шейный бант, развязав его. Теперь наряд жениха обезображен усталостью, развороченностью белоснежного, суетой и хладным потом. Гостиная все еще украшена, догорая как место скромного празднества. Женщины только отправились в комнаты, и хотя Ида склоняла тебя пойти за ней, как принято у молодоженов, ты прилюдно бросил, что приходишь по своему желанию, а не закону брачной ночи, про который зарекаться с четырехлетним ребенком в спальне просто нелепо. Твоя мать, ревностная католичка, переехавшая из южных земель, готова была скончаться от подобной дерзости. Эмма лишь сложила руки на столе и предложила перебрать любимые пластинки, советуя поставить ту, с надписью «Харви». Ида не выронила осуждения. Ее твердость обрушилась на тебя сиюминутной расплатой, горькой полынью, осознанием конечности всего. Свадьба — засечка, по которой вас разыщет смерть. Ты ощутил холод и дрогнул, словно крошечный человек. Впрочем, и большим людям не зазорно щелкнуть челюстью от близости неминуемого. Но тебе все равно не стоило такое говорить. Не при матери, даже если от желания показать, что вам незачем строить из себя юношу и девушку. Не в момент, когда вы стремились казаться манерными и приторно-милыми. Не для Иды, которой известно каждое твое сомнение. Это предательство — так подставлять ее. И ты не пошел за ней, зная, что виноват, погладив костяшки в бархатной перчатке на грядущую ночь. Наверное, она простила тебя, раз глянула столь трогательно и робко. Ее свобода восхитительна и недостижима. За ней позволено смотреть с земли, защищая глаза от ослепительного солнца, к которому пробивалась ее воля. Но почему-то это загадочное совершенство бросилось вниз, тебе на грудь, точно на жертвенник. И ты не мог отказаться от Иды, не зная ни одного человека, способного на такое милосердие — любить тебя. Ты столько раз корил себя за то, что слаб и ничтожен перед нуждой даровать счастье и ласку… Искры внутри тебя растрещались маленькими вспышками, затмив всякое уместное объяснение. Ты мог спасти ее, но она не захотела быть спасенной. И тебе хватило этого, чтобы смириться. Любовь как божественное и смертное сцепились в поединке. Результат брошен на тарелку вашими глазами. Ты только что обрек неповинную на участь, мучающую тебя денно и нощно. Нет, обрёк ещё раньше. Осознал — сейчас. В горле застыл невыраженный крик. — Налить? — Альберт, бормоча себе под нос, поставил зеленую бутылку на колено, обтянутое полосато-коричневым кроем. Ты неосознанно кивнул, выпрямив ноги и чуть съехав со стула. — Как тебе Ида? — точно в лихорадке отлетело от нёба. — Какое мне дело? — ты не видел его землянистого от зависти лица, но примерно представил выражение. Он отталкивал тебя изо всех сил. — Я хочу, чтобы ты порадовался за меня. — Как угодно. — Нет! Перед тобой предстает бескровность брата, черствые глаза которого увлечены наполнением хрусталя. Однако ты привык обращаться к его губам, которые поджимались и тоньшали каждый раз, когда он хоронил слова и честность. По ним виднее. Дальше ты сказал: — Я хочу, чтобы это было по-настоящему, — вдруг твое желание обратилось в стыд, в плечах напряглось. — …Прости. Не бери в голову, ты же знаешь, как тяжело нас приняла мама. Она решила, что ты ничем не отличаешься от Эммы, что порочен не меньше, чем она, что вы оба беспечны и предосудительны. Мэри никогда не говорила о тебе в таком духе, превратив гордость за потомка в уязвленность расстроенной матери. — У тебя хороший сын, — на кривой шов ложились ровно такие же стяжки, словно Альбертом штопался труп, а не живая плоть. Твоя плоть. Твоя улыбка проступила вместе с крупицами грусти. — Да. Спасибо. Лео очень дружелюбный и сердечный мальчик, я счастлив быть его отцом. Бокал проехался по белой скатерти, не собрав ни одну волну. Он был поставлен возле твоих пальцев, тут же сжавших стройность высокой ножки. Рудый напиток поднесся как яд, горечь, сожаление, отчаяние — Альберт взмел на тебя взгляд. — Ну, за брак! — ты торжественно поднял над собой угощение, точно делалось нечто жреческое, таинственное, понятное только одному. Стекло разнеслось по полу, завизжало и замерло мелкими осколками. Ты остервенело разбил бокал, до этого занеся человеческую жизнь ради своего эгоистического решения познать счастье. Выдержанное вино растеклось убитым следом, застыло, словно дарованная богам кровь. Альберт ничего не высказал, хотя периферийным зрением и показалось, что он наклонился чуть вперед, как будто намереваясь разглядеть мозаичный блеск вблизи. В воздухе повисли дурманящие пары, разбавленные тоской об истинном доме — Вселенной. Под сердцем осел трепет, который, как кажется, разделили вы оба — иначе этого чувства не было в таком избытке. — А-а, вестимо, я уже та-ак пьян, — шепот и шутовство, шутовство, шутовство. Ты перенял страсть брата к твоей же смелости, насладившись собой через его маленький восторг. Он, тем временем, впустил в себя острие кинжала под солнечное сплетение, вошедшее в упор, до самого позвоночника — Альберту стало мрачно и грустно. Но ничуть не милосердно. Однако жалость пришла к тебе. И ты сполз вниз, ощупав сидение, ножку стула, слезы вина, острие битых осколков. Пальцы гладили их смерть и искали хоть что-то… Хоть что-то… Хоть что-то… В начищенных ботинках Альберта отразилось смазанное пятно — твоя жизнь.***
— Мать рассказывала тебе о своих снах? — брат насел с неожиданной настойчивостью, почти пыткой. Мэри доверяла тебе свои чаяния и видения, приходящие после полуночи в полусне-полуступоре. Пока Джеймс был жив, она помогала ему перебирать все те письмена и рукописи, что сохранились от старых владельцев дома. Некоторые из них впились в память, но нашли свой голос и раскрытие только во снах. Твоей матери снилось, будто ее муж обращался к ней, нервно выпаливая какие-то символы и загадки… Мэри не хотела заниматься чем-то ещё, кроме мира преходящего, материального, вытеснив любое возможное видение. Но они находили ее по субботам, не покидая даже после молитв и перекреста. Тогда она решила делить свою тревогу с тобой, зная, что ты заботливо улыбнешься и расставишь все по местам. Дашь ей веру в будущее, которого нет у тебя самого. — Не понимаю, о чем ты, — рабочие рукавицы отбросились несколько тревожно, хотя это заметно только тому, кто сделал этот бросок. Они упали на верстак толстой тяжестью. — Прекрати! — голос Альберта резко взвизгнул, и он, сам не ожидая такого, утих. Он оглянулся, хотя в мастерской были только вы оба: — Скажи мне. — О-о, черт… мне неинтересны пристрастия отца. Ровно как и твои! Непонятно, почему вас двоих затянула алхимия, это ведь миф, — врешь. — Наш отец был помешанным, Альберт. Не вынуждай меня считать тебя таким же. Ты считал так уже давно. — Конечно, помешан, — вывод прозвучал равнодушно, хотя и со слабой приязнью. — Иначе бы он не стал догадываться. Но этого оказалось слишком мало. Все знания о вашем греховном роде расщепились, придясь на каждого по кусочку. Подобную закономерность заметил и ты, хотя сообщать Альберту о своем открытии тебе было незачем и даже… не по себе. Впрочем, есть вещи, которые впитываются сами собой, без доверия или разговоров. Брат выглядел усталым, не просто бледным, а мертвецким, хлористым, кем-то загнанным и даже обеспокоенным. Хотя он всеми силами культивировал спокойствие, ему становилось все сложнее стоять вот так, не решаясь подойти поближе или же сознаться. — Поэтому дай мне еще. Дай мне… Собрать все. Есть вещи, которые впитываются сами собой, без доверия или разговоров. Ты дал ему больше, чем просилось. Ты привел себя на заклание, хотя к стене жался Альберт, а не ты. Его покинутость омыла тебя, схватив за лацканы пиджака, а затем и за локти. Он сжимал истово, давясь стоном, который держался в горле из последних усилий. Твоя тяжёлая ладонь сдавила ему рот, чтобы смять постыдное наслаждение, ваше подобие единства, которое взято из утробы смерти. Под рукой завибрировало, и ты впервые услышал его удовольствие. Оно огрело жаром, что не давала ни одна женщина, ни одно чистое чувство, ни одно земное воплощение. После всего вы отхлынули друг от друга, обретя потерянное здравомыслие. Ты попятился будто в извинении, хотя это — всего лишь ужасное осознание вашей повязаности. Ты бежал от нее так долго, чтобы наткнуться в миг сущего отчаяния. Помешанный… Только ты такой же. Ещё ямщик предрекал, помнишь? Альберт остался у стены, точно прибитый, задевая кривящими от напряжения пальцами потроха одежды. Он заправлялся, правил бедствие, потупляя взор себе в ноги. Ему все не удавалось посадить на пуговицу снятые тобой помочи. Ты смотрел на это целую вечность.