Твой смех озарял мне путь.
Такой ядовито-серебряный, хрупкий...
Как ртуть.
В звуковой рубке теперь гораздо меньше места, и приходится ютиться в углу на стульчике, чтобы лишний раз не попасть под руку техническому специалисту. Здесь даже разрешают курить, поэтому Стас с радостью пользуется этой возможностью. — Не царская ложа, конечно, но уж простите! На ТНТ, поди, бюджет солиднее будет, — незнакомый парень в кепке отрывается от настройки аппаратуры и поворачивается к Шеминову. Продюсер не отводит глаз от сцены, но ухмыляется в ответ на приевшуюся шутку. Он давно привык. И к хлипким декорациям, и к крошечной рубке, даже к новым офисам и скептичным взглядам со стороны "старичков" канала. Ведь привыкнуть — это одно, а принять — совершенно другое. Стас тушит сигарету прямо о подлокотник стула и тянется за бумажным стаканчиком с черным кофе. Сегодня запись последнего мотора, резервных серий "на всякий случай". Первый сезон отсняли еще зимой, поэтому в этот день их заставили приехать фактически без причины. «Может, прощаться будут?» — мысль вспыхивает в голове Шеминова, и мужчина снова ухмыляется. — Посмотри на них, — Стас кивает в сторону двигающихся по сцене импровизаторов, — Им так хорошо. Так легко... — Парни молодые! Настоящие профессионалы! Неудивительно, что вас так быстро конкуренты прибрали к рукам, — звуко-режиссер пожимает плечам. — Дело совершенное не в этом, — Шеминов продолжает наблюдать за подопечными, — Они выглядят свободными. Парень в кепке ничего не отвечает. Он не знает, о чем говорит странный и мрачный мужчина на соседнем стуле. Хорошо, что не знает. Стас разминает шею и поднимается с места, словно нехотя оставляя свой пост наблюдателя. В груди что-то трескается и надламывается. Он знает, что его ждет впереди. Какой предстоит разговор, и чем разговор закончится. Солнечное сплетение ноет, все тело противится каждому новому шагу. — Нас закроют, — Шеминов не знает, зачем сообщает эту новость незнакомцу в кепке. — Уже точно? — парень не выражает ни единой эмоции. — Шоу вышвырнули из прайм-тайма, рейтинги стремятся к нулю. А вкладывать деньги в съемки ночной программы СТС не станет, — Стас берется за ручку двери, — У меня сейчас встреча с вашим новым директором Акоповым. Думаю, что наш первый сезон станет последним. Продюсер не дожидается ответа собеседника и выходит в коридор. Кулаки сжимаются сами собой. Как все неправильно, как все нечестно. Новый канал, ночное время показа — кандалы с его подопечных наконец сняты. Свечение лиц команды, раскованность их движений, громкость голосов и смеха. Они внезапно обрели так много. «Вот бы они всегда смеялись и никогда не плакали» — Стас двигается в сторону офиса руководства, но его мысли заняты лишь вечной четверкой на сцене.***
Дима чувствует, как нога уже начинает затекать от монотонных покачиваний из стороны в сторону, но цепкие ручки не собираются отпускать ткань его штанов. Мужчина вздыхает и опускает взгляд вниз — Савина намертво вцепилась в ногу отца и теперь походит на абсолютно довольную жизнью обезьянку. — Милая, тебе пора найти маму. Скоро начнется мотор, — Дима пытается подхватить дочь и высвободиться из ее ловушки. — Но те тёти на входе сказали, что я могу сидеть здесь, сколько влезет! — девочка надувает нижнюю губу, но все таки нехотя слезает и встает рядом с отцом. «И правда... Я совсем забыл» — лицо актера освещает осторожная улыбка. Теперь не существует никаких правил, касающихся родственников и членов семьи на съемочной площадке. В отличие от руководства ТНТ здешним продюсерам наплевать, навещают ли тебя дети, супруги, троюродные братья и сестры, да хоть школьные друзья далекой юности. Тут не боятся камер, вспышек и объективов. Они больше не представляют угрозы, от которой следовало бы скрывать важные части себя. Здесь камеры — лишь техника, а не зверь. Дима отвык от этого чувства. Мужчина уверенно поднимается, крепко берет дочь за руку и двигается в сторону сцены, где остальные члены команды проводят разминку. Он всегда мечтал показать Савине декорации вблизи, позволить поваляться на диванах, побегать вдоль рядов кресел, действительно побывать внутри работы родного отца, не прячась в толпе массовки. Сбоку мелькает вспышка. Позов замирает, вытянувшись по струнке. Незнакомая улыбчивая женщина машет рукой, отодвигая от лица пленочный фотоаппарат. Лицо мужчины остается каменным и сосредоточенным, тело напрягается по правилу "бей или беги". — Отличный кадр! Вы такие милые! И носы у вас очень похожи, — сотрудница принимается внимательно разглядывать получившийся снимок, — Потом в Инсту выложишь! Сердце актера встает на долю секунды, а потом снова начинает биться в прежнем ритме. Нет, он не привыкнет никогда. Просто не сможет переучиться. Не успеет. Ведь каждый мигающий красный огонек означает работу очередной видеозаписи, каждый белый проблеск — фотосъемку. И он научился распознавать эти сигналы за сотню метров, улавливать предупреждение, даже приказ. Срочный приказ не быть собой, срочный приказ отпустить руку дочери, срочный приказ сделать шаг назад от друга, срочный приказ начать улыбаться или не улыбаться вовсе. И если не исполнишь, то потом будешь вынужден пережить пару часов воспитательных бесед о ценности образа и сохранения лица. Актер опускает взгляд на Савину. Она все еще держит его за руку. «Личное оставляй за кадром», «Дима, ты же профессионал!», «А как это скажется на твоем образе?» — гомон сумбурных слов ударяет по ушам. Это фразы, давно выученные наизусть и произнесенные давно забытыми людьми. Людьми, которые принадлежат прошлому. Впереди виднеется еще пустой зрительный зал и десяток камер, расставленных по периметру сцены. На всех них мигает красный огонек, а технические сотрудники незаинтересованно копошатся рядом, не обращая внимания не происходящее. В самом разгаре проходит разминка импровизаторов перед мотором, но камеры... работают. Дима вздыхает слишком громко. Всем наплевать. Никто не расставляет сети, чтобы подловить на слове, на компрометирующей позе, на неосторожном намеке. Никто не косится грозным и оценивающим взглядом, предвещая будущий выговор в гримерке. Дима опускается на колени рядом с дочерью и порывисто прижимает ее к себе, прекрасно зная, что попал в кадр одной из боковых камер. Руки на мгновение цепенеют, но актер не двигается с места. — Хочешь поиграть тут, пока мы разогреваемся? — мужчина выдавливает слова через силу, словно заставляя самого себя надломить нечто важное, переступить черту. Савина лишь кивает головой и выворачивается из объятий, огибая декорации и колонны вприпрыжку. Дима следит за ней. Дочь мечется из угла в угол, махает рукой в объективы видеокамер, даже что-то спрашивает у проходящих мимо сотрудников. Они отвечают ей кратко, кивают головой и удаляются по своим делам, словно незнакомая девочка на площадке является полноправным ее хозяином и участником. Актер понимает, что улыбается, смеется от дурачества дочери. Таким глухим смехом, совершенно чужим и забытым. Он продолжает бояться камер. И, наверное, продолжит бояться всю оставшуюся жизнь, потому что так его научили, так ему доходчиво объяснили на примере и практике. Но самым важным остается то, что Савина камер не боится. И он сделает все, чтобы этот страх никогда не настиг ее. Дима решает двинуться в сторону скачущих по сцене друзей.***
Они заново учатся подпускать друг друга ближе, не дергаться от касаний как от разрядов тока, не ждать оглушающего звука стоп-кнопки и фразы «Хватит! Давайте на этом закончим!» всякий раз, когда они вот-вот должны ринуться в чужие объятия. Антон и Арсений походят на затравленных животных, многие годы находившиеся в соседних клетках и наконец вкусившие свободу. Эта свобода пугает гораздо сильнее чем привычные бетонные стены, которые они прилежно возводили собственными силами под надзором стражников непорочности и чистоты их образов. Теперь надзирателей нет, стен нет, но страх остается и продолжает гнить где-то в глубине души. — Пусть сыграют Антон и Арсений! Тоша будет девочкой! — чей-то направляющий голос звучит вдалеке из звуковой рубки. Арсений за несколько шагов достигает сцены и прекрасно знает, что Антон идет вслед за ним. В голове лишь список правил, которые он ответит наизусть даже глубокой ночью. Не касайся, не трогай, не смотри, не подходи. «Думай сто раз, прежде чем сказать, Арсений. Ты ведь знаешь, чем может закончиться?» — Попов оборачивается и слышит речь друга, начинающего сценку. Он так и не смог найти ответ на вопрос, а чем же все может закончиться? И Антон тоже никогда ответа не давал. Сменяющиеся люди в черных футболках и с бейджами ответа никогда не давали. Они только строго спрашивали. Совместные игры стали предметом роскоши еще несколько лет назад. Выход их пары означал введение военного положения на съемочной площадке, повышение пристальности контроля, максимум вырезанного материала, вылизывание кадров от всяких неоднозначных моментов. Помехами были взгляды, помехами были слова и соприкосновение пальцев. Главными помехами были они сами. «Вы — ошибка. Вас сложно понять правильно. Не обессудьте, но проще минимизировать ваше экранное время». Арсений видит, как Антон смотрит на него. Такой же растерянный, такой же пьяный от степени свободы под прицелом камер. И тогда Попов разводит руками. Он давно потерял линию повествования и даже не пытался слушать предшествующие реплики. — Ну хоть за руки возьмитесь! Вы же играете пару! Стоите по две стороны от сцены, вас даже камера не цепляет, — снова чей-то обеспокоенный голос из рубки. Эти слова. Произнесенные так просто, так очевидно. Но вводящие в изумление двух людей на сцене. Здесь все проще, здесь все понятнее, все незначительнее. Антон подходит первым и хватает за руку друга. Его пальцы обжигают холодом, ладонь мокрая, трясущаяся, но лицо светится так ярко, что глаза начинают болеть от этого зенитного луча. Кажется, что вот-вот прогон остановят, кто-то налетит с возмущениями и снова разведет героев по разные стороны баррикад, попутно объясняя, как можно сыграть пару и без касаний. Но этого не происходит. И не произойдет больше никогда. Арсений не слышит, что говорит и отвечает. Он совершенно не следит за сменой сюжета, не старается выдавить интеллектуальную справку. Актер идет за другом от одного края сцены к другому, следует за ним по пятам, боится оступиться и пропустить хотя бы шаг, который мгновенно превратится в пропасть. — Эй, Арс? Ты меня слышал? — конечно, Арсений не слышал. Антон ощущает нарастающую дрожь в теле и странное ликование, смешанное с ужасом. Будто он нарушает негласный закон и совсем скоро понесет наказание. На его губах стынет фраза «Арс, отойди немного». Если на секунду забыться, то она сорвется, и Шастун быстро шепнет это в сторону друга, многозначительно скосит глазами и слегка тряхнет головой в ту сторону, куда Арсению следует "немного отойти". Но Антон знает, что должен держать себя в руках. Потому что теперь все иначе, все по-другому. И он никогда не хотел, чтобы Арсений уходил. Никогда. Его просто так научили. Локация меняется. Теперь Арсений сидит, а Антон маячит сзади, крепко придерживая друга за плечи. Локация меняется. Арсений отрабатывает правила игры "Куклы" и спасает Антона от падения, со всей силы обнимая за талию. Локация меняется. Они оба изображают пловцов в масках и лежат ничком на полу, смеясь друг другу в лицо так сильно, что начинает болеть голова. — Молодцы, ребята! Отлично отработали, — голос человека в рубке звучит удовлетворено и уверенно, — Выпустите остальных поиграть. Двое актеров поднимаются. Камеры пишут и писали все это время. Антон и Арсений снова начинают смеяться уже прямо в объективы. Лбы намокли от беготни, одежда слегка помялась, волосы растрепались. Они идут к дивану, а Арсений виснет на руке Шастуна, продолжая добивать недосказанные на сцене шутки. И ничего не происходит. Мир не переворачивается, взрыва не случается, никто не умирает. Они рядом, и все остается на своих местах, хотя столько лет их убеждали в обратном. Впереди стоит синий замшевый диван, общий для всех. Антон и Арсений падают по центру, вытягивая ноги. Их двоих больше не разделяют несколькими отдельными пуфиками. "Правильной" дистанции нет. И никогда не было. Ее просто придумали. Теперь им обоим кажется это до безумия глупым. Сколько же времени они потеряли, избегая друг друга по прихоти незнакомых людей с важными и всеведущими лицами. До Антона доносится отрывок фразы, сказанной Димой на сцене, который совсем недавно включился в игру и отпустил дочь свободно изучать павильон. Шутка получается неимоверно удачной, и подступающий хохот заставляет актера сложиться пополам и завалиться набок. Набок. На Арсения. Мимолетный ужас осознания, но быстрое расслабление и громкий вздох. Теперь можно. Антон слышит, как Арсений так же сильно смеется у него над ухом, не предпринимает попыток отодвинуться или сбежать. Это оказалось так просто — разделять момент счастья, смеха и радости с близким человеком. Щипать его, кусать, бить от хохота. Валяться вместе по всему дивану, надрывая животы. Ведь это не значит ничего, кроме того, что им смешно. Ничего, кроме того, что им хорошо. Ничего, кроме того, что они сами захотят увидеть в этом поступке. Арсений щипает Антона за мочку уха и улыбается так, как не улыбался очень давно.***
Сереже хочется побыстрее вернуться к дивану. Во время игры с Димой он часто оглядывается назад, представляя как уверенно заставит друзей подвинуться и освободить ему кусочек места. Нет, он не станет сидеть на спинке или подлокотнике. Он втиснется в самую гущу или упадет сверху. И там будет тепло. Там будет дом. Там будет не далеко и не страшно. Правил рассадки теперь не существует, его не заставляют выносить шуточные оскорбления и язвительные комментарии в одиночку, сидя на островке. Некуда отвести взгляд, не за кого схватиться. Стыд наполняет организм доверху, а ближайшее дружеское плечо находится почти в метре. Теперь все иначе. Матвиенко наблюдает, как Антон и Арсений переговариваются о чем-то исключительно своем. «Им бы я диван отдал, так и быть» — Сережа делает глоток воздуха. Возвращение неоднозначного дуэта его коллег, на удивление, увеличило экранное время самого актера. Теперь не приходилось составлять бесконечные вариации пар с участием Димы, а Сережу использовать как юродивого сына, способного лишь на одну роль за целый мотор. Теперь он практически перманентно выступал с Позовым. — Чего застыл? — Дима окликает друга, — Давай повторим правила "Больше-меньше". Сегодня ты их гостю объясняешь. Сережа резко поворачивается и хватает ртом воздух. «Я объясняю» — актер смакует эти слова. У него есть задача, есть роль, есть нечто значимое, что ему доверили на равных правах с остальными участниками коллектива. Теперь у него есть возможность быть кем-то. И если не "кем-то", то хотя бы "таким же". Как давно он этого ждал, как давно хотел. Матвиенко воодушевленно кивает и подлетает к Диме, готовясь озвучить подготовленные правила. Друг внимательно кивает, поправляет неудачные словесные обороты, а затем похлопывает по плечу. Сережа ловит каждый одобрительный взгляд, каждый удар по предплечью, каждый кивок, вздох, движение глаз. Там нет лжи. И никогда не было. Эти трое человек рядом всегда поддерживали его, ему не нужно было искать их одобрения. Его так просто научили. Его сделали бесполезным, неумелым. Его научили вовремя затыкаться и вовремя открывать рот, чтобы любое слетевшее с уст слово стало объектом насмешек. Сережу учили быть именно таким, а других членов команды таким его воспринимать. Но это никогда не было правдой. Никогда. Тело наполняет приятное тепло и спокойствие. Возращение на диван может подождать, потому что прятаться больше не хочется и не требуется. Объективы камер направлены на Сережу. Они не стараются успеть записать его ошибку, они стараются успеть заснять удачный заход и ничего больше. За камерами нет угрозы. За людьми вокруг угрозы тоже нет. И, наверняка, никогда не было. Сережа понимает, что смеется без причины. От взгляда на обескураженного Диму ему становится еще смешнее. И теперь Позов смеется вместе с ним. — Отыграем еще? — Матвиенко беззаботно пожимает плечами, хотя согласился бы отыграть еще тысячу раз.***
Мотор отснят. Никому не хочется покидать декорации и возвращаться за вещами в тесную гримерку. Свет на павильоне отключили, сотрудники разошлись по своим делам. Колонны переливаются мягким желто-лиловым светом, в пустом зале до сих пор витают запахи чужих духов. Добродушная женщина уговорила команду остаться сидеть на сцене, сколько им влезет. Четверка располагается на диване и сохраняет тишину, позволяя себе только редкие протяжные вздохи. Антон склоняет голову на плечо Арсения, тело актера ломит приятной усталостью, пальцы покалывает. Сережа и Дима сидят на подлокотниках, закинув ноги прямо на замшевую обивку. Никто не станет их ругать. Вот бы забрать этот замечательный диван с собой. Стас вещает своим тихим и низким голосом уже минут двадцать. Его никто не прерывает, с ним никто не спорит. Шеминов бы не выдержал ни одного слова против, потому что сам прикладывает неимоверные усилия, чтобы продолжать. Голос определено дрожит, но этого никто не замечает. Продюсер не смотрит на актеров и устремляет взгляд куда-то очень далеко. Гораздо дальше, чем зрительный зал, дальше, чем звуковая рубка. — Это все, — Стас складывает руки у груди, — Не думаю, что съемки второго сезона реалистичны при нынешнем раскладе. Его фраза повисает где-то в воздухе и некоторое время остается без ответа. Мужчине хочется сорваться с места и убежать, спрятаться, затаиться. Где-нибудь там, где все просто. Там, где есть только сцена и люди, которые смеются. Где совершенно нет места реальной жизни. — Комики приходят на СТС, чтобы умирать, — Антон бросает слова осторожно и посмеивается, ему начинают вторить друзья. — Не думал, что шесть лет на телевидении сейчас покажутся таким мизерным сроком, — Арсений опускает голову, чтобы скрыть поджатые губы. — И пусть телевидение умрет с нами! — Матвиенко шутливо ударяет себя кулаком в грудь и высоко задирает нос. Все пространство вокруг заполняется невесомым смехом. Он звучит как прощение. Команда прощает суровых режиссеров, директоров, прощает критиков, прощает надзирателей. Прощает за все недоверие. Прощает за все рамки, за все навязанные страхи. Прощает целый мир за то, каким он их сделал и куда по итогу привел. — Когда выгоняют второй раз, то уже должно быть не так страшно, — Дима вздыхает и похлопывает рукой по синему дивану, — Но... В этот раз почему-то даже грустнее. И каждый сидящий на этой сцене понимает почему. Потому что это место показало, как можно по-другому, как можно иначе. Как все сложные вещи вдруг оказываются до глупости простыми. И если бы все шесть лет все было именно так... — Вы, главное, не переставайте смеяться, — Стас впервые смотрит прямо на актеров,— Где бы ни оказались, как бы ни разделились. Будьте людьми, которые смеются. И люди будут идти за вашими голосами на самый край света. На этой реплике разговор замолкает. Арсений мягко обхватывает склоненную голову Антона и прижимает ближе, Сережа лезет к друзьям, стараясь пробраться на середину дивана, Дима расслабленно смотрит в сторону отключенных камер. Красные огоньки не мигают — съемка не идет. Позов достает из кармана телефон и вытягивает руку. Белая вспышка. И на экране высвечивается только что сделанное селфи. На фото они смеются.