Уважаемый суд

      —… Подсудимому предоставляется последнее слово. — рыжие вьющийся волосы судьи ниспадают на светлый лоб, едва касаются плеч. Он смотрит на него так, будто голодная собака на кусок свежего мяса. И быть честным, судья так же боится, как и многие в этом зале. — Подсудимый, встаньте.       И он встаёт. На смуглое лицо уставлены по крайней мере сотни глаз, сотни. Он удовлетворён, его видят все и сейчас он вызывает в них неподдельные эмоции. Его боятся, его ненавидят: «Но не вершина ли это признания?» — думает он украдкой. И вы можете назвать Альтаира сумасшедшим, возможно, даже будете правы. Вот только он на этом вырос, буквально совсем не зная другой жизни. Она ему и не была нужна. Он рос в окружении ему подобных. Иногда, его отец возвращался поздно домой, весь в крови, с пистолетом из дула которого выходил легенький парок. Альтаир знал, в такие моменты не стоит задавать вопросов. И их, как бы то ни было странно, не возникало. Ла-Ахад даже пару раз бывал с отцом на его работе, когда они прохаживались по темным подворотням и выискивали одиноко гуляющих мужчин и женщин, а после утаскивали их безжизненные тела в кусты. На пару. И деду он вопросов не задавал, видя на его грязной кухне огромные кастрюли с мясом, улавливая какой-то невыносимо дурной запах, оседавший на языке приторной сладостью. И даже когда спустя много лет Альтаир узнал, что то, как жил он и его маленькая семья не было нормой, что не было у его отца никакой работы, что кости, которые он из раза в раз видел на кухне были человеческими, Альтаир ни на секунду не задумался о том, что он делает что-то не так.       А зачем задумываться? Он привык к этой жизни, и ему уже не нужна никакая другая. Его, если хотите, можно сравнить с одичавшим ребенком. Дети-Маугли, как очень их любят называть, после жизни с дикими зверьми, в полной изоляции от людей, уже никогда не смогут стать полноценными членами общества, потому что, как не старайся, а ты не научишь такого ребенка читать, писать и говорить, ведь по сути своей он уподобился животному. Так и Альтаир, с той лишь разницей, что он уподобился редкостным чудовищам. Он рос с людьми, которые обучили его тому, чем владели сами. Он общался с ними, любил их. А они убивали, и он тоже будет убивать, просто потому, что на развитие детей влияет среда, в которой они находились с самого детства. Он привык к крови, отделенной от белоснежных костей плоти и безжизненным телам. Он жаждал расправы, красивой, про своему изящной. Обязательно у всех на виду, ведь находиться в центре внимания для него высшее блаженство.       Убийство, его едва ли не самая сильная и неуемная страсть, и это приносило ему довольно странное, мимолетное ощущение превосходства. Он обожал в тот миг, как жертву покидают остатки сил, смотреть в её глаза. Он любил чувство благоговейного трепета, будто бы сковывавшее стальными тисками его грудную клетку. Ему нравилось то, что он делал, бесконечно, неистово. Каждый раз, как он выходил за кем-то, он выжидал того момента, как его жертву окружит больше людей, и тогда наносил свой удар. Он упивался искаженными гримасами страха лицами, реками крови, и горой трупов, над которой возвышался венец его самолюбования. Он нарушал закон и при этом не нес ни капли ответственности. Это своего рода протест, которым он упивался сполна… Пока его не поймали впервые, и на тот момент, он совершил ровно тридцать два громких, кричащих убийства. Лишь впервые оказавшись на скамье, он понял, что наслаждается страхом толпы в судебном зале. Сейчас он здесь, предстал перед судом без сомнения и страха, и ему предложили покаяться в содеянном. Вот уж нет! Что за чушь? Его заставляют каяться в том, что он не считает постыдным и греховным.       И он молчит, гордо воззрившись на толпу в зале, на судью Плантагенета и его рассевшихся по бокам, за деревянными дорогими трибунами из тёмного дуба, цепных псов. Было в этом здании что-то волшебное: светлые, высокие потолки, пол застеленный по всюду коврами какого-то болотного оттенка зеленого, отделанные, точно утверждать не приходилось, Альтаир не плотник, чтобы разбираться в видах древесины, дубовыми досками стены, подстать такой же массивной и с виду дорогой и старой мебели здесь. Стулья, с резными спинками и бархатной алой обивкой. Длинные окна в зале заседания, что позволяли хорошо освещать помещение в дневной час, не работающие сейчас массивные люстры под потолком. Ах да, ещё незнакомые Альтаиру растения, маленькие, причудливые деревья, с тоненькими, на вид хрупкими, кронами и яркими, зелеными листьями в, огромных для таких крох, горшках.       В тот миг убийца стоял, гордо воззрившись на судью, не произнося ни слова. Тот в ответ смотрел слишком грозно нахмурив брови, приказал Альтаиру немедленно сесть на место, раз он не хочет говорить. Но Ла-Ахаду было некогда, он уже не слышал, что пытался втолковать ему судья Плантагенет.       Ему было плевать, ведь сейчас его удостоил взгляда серых, как сигаретный дым, глаз сидевший напротив следователь. Ла-Ахад может и безумец, но не дурак, и вовремя понял, что следить за ходом расследования не будет лишним, и пока его вел местный отдел полиции всё шло хорошо. А после, все будто перевернулось, и появилось нечто, что захватывало Альтаира больше, чем жажда чужой смерти. Это было неукротимое желание смотреть в эти стальные радужки, любоваться, восхищаться на грани безумного помешательства его прекрасным де Сабле. И пока он своими глазами цвета чистого янтаря пытался пожрать все, запомнить каждую мелкую черту его лица, каждый изгиб, каждую деталь в костюме, в ответ на него смотрели отстраненно, на грани с жгущим, как лед руки, презрением. Когда они натыкались друг на друга в толпе на местах преступлений, чужой взгляд успокаивал, будто заставлял совесть Альтаира наконец-то появиться, но сейчас хотелось отчаянно вцепится в прутья решётки и орать ему через несколько разделявших их метров слова любви, так, чтобы сорвать голос в попытках докричаться до вечно холодного, непробиваемого детектива. Возможно, ему не стоило так долго им любоваться... Он уже и не помнит, кого в от день лишил жизни, но то, каким голосом Робер потребовал сложить оружие и завести руки за голову, он запомнит надолго. Нужно было видеть ошарашенные лица копов, когда он безвольно последовал чужим указаниям, странно поглядывая в серые глаза и ища в них хоть немного одобрения. Благо хоть говорить не начал, иначе бы точно признался, что видел то, как его обожаемый детектив работал на местах. Что видел его сосредоточенное лицо, выверенные движения, что влюбился, как мальчишка-девственник, по уши. Ему всегда нравились внимательные мужчины. Ещё и постарше. И не могло это обернуться иначе, чем скамьей в зале суда. На самом деле он не держал за это обиды на Робера, чего ещё стоило ждать от человека так добросовестно выполнявшего свою работу все эти годы.       Он обожал его, Робера де Сабле. Высокого мужчину, в красной рубашке, широких брюках и жилете. Он любил его всего, без конца и остатка. Худые и бледные руки, с длинными пальцами, не ественными покраснениями, которые детектив предпочитал прятать под мягкими черными перчатками… И, прошу вас, не говорите Альтаиру, что преследовать своего возлюбленного везде, куда бы он ни пошёл, не может быть нормально. Шрамы на его гладко выбритой голове он тоже любил, и пускай вкусы его странны, он готов был на все, ради того, чтобы побыть дольше рядом, прикоснуться, наконец, к, с виду, мягким и чуть округлым бёдрам детектива, что в публичных местах были вечно сокрыты за свободно ниспадающей черной тканью. И он обязательно возьмет свое, как бы Робер не постарался этому препятствовать.       И влечение Альтаира строилось не лишь на одной внешности, почему-то ему очень притягательной. Они были во многом похожи, слишком, только вот если Альтаир не скрывал своих пристрастий никогда, выворачивая, обнажая душу, выставляя её на суд общественности, открывая всем свои грехи, Робер их старательно прятал, избегал. Но Альтаир знал, он просто хорошо держится. Рыбак рыбака, как говориться, видит из далека. И в Робере угадывалось это сразу, взять хотя бы его невероятно чудесные глаза. О, они порой выражали столько, сколько многие люди не могли выразить словами, и лишь по глазам можно было зачастую углядеть, какие эмоции испытывает сейчас детектив. А его руки: каждое движение, взмах кисти, они настолько точны, что иногда в Альтаире даже подавала голос зависть, которую тут же, впрочем, душило почти невыносимое восхищение. И араб невольно задавался вопросом, а кого убил он? Ведь груз ответственности за такой тяжкий грех было видно, по его вечному напряжению, и даже сейчас, в зале суда, когда казалось бы ему ничего не угрожает, он не позволяет себе расслабиться… И эта его отстраненность, холод и безграничное терпение на деле не были ничем другим, как маской. И сорвать эту маску, заглянуть в его душу было бы восхитительно, неподражаемо, интимно и горяче, так горяче, что сравнимо с громким и страстным сексом. Нет, видеть его настоящим было бы интимнее чем секс, и Альтаиру хотелось подорвать его спокойствие как можно быстрее.

***

      Комната для допросов Альтаиру не понравилась ещё тогда, как он попал в неё при задержании. Все слишком белое, стерильное, вся мебель приколочена к полу. Монотонно и скучно. В тот первый день один из следователей все пытался выведать мотив всех его преступлений. Образ назойливого коренастого блондина с немецким акцентом тут же возник в голове, заставляя испытывать легкое раздражение от пребывания в этом помещении вновь. Но сейчас он готов потерпеть это зудящее чувство, может даже попробовать перебороть его, ведь напротив него сидит никто иной, как его любимый детектив.       — Что же, на суде ты не произнес ни единого слова в свою защиту, — устало пробормотал де Сабле глядя на сидящего напротив араба. Тот лишь торопливо кивнул, а после приветливо заулыбался. — и меня мучает всего лишь один вопрос…       — Так задайте, раз мучает, — слишком беззаботно, как для серийного убийцы, унесшего не один десяток жизней, Альтаир передергивает плечами. Как-то даже по-детски. — ну же, я постараюсь быть честным с вами.       — Почему ты сдался? — старательно игнорируя столь елейный тон спрашивает его де Сабле.       Как бы де Сабле старательно не демонстрировал свой холод, что-то Роберу в нем, этом невысоком смуглом мальчишке, было притягательно. Может лицо. Его, по правде, всегда тянуло на восточных мужчин. Пухлые губы, тёмная кожа, большой нос и выразительные глаза были его слабостью, слишком сильной, непозволительной слабостью...       По крайней мере, так слышал Альтаир, и он не слеп. Он безусловно видит, что на него смотрят с плохо скрываемым интересом серые глаза. Когда-нибудь они его погубят.       — А будто вы сами не знаете? — Альтаир откинулся на спинку стула, тихо выдыхая, с нескрываемым возбуждением глядя на объект своего самого излюбленного безумия, сидящий рядом, прямо перед ним. Облизнув губы, он постарался побороть желание перегнуться через белую, пластмассовую столешницу и прижаться к чужим, тонким и едва ли не синим губам. — Ну же, мьсе де Сабле, подумайте хорошенько.       Он провел ладонью по столу, приближая её к тонким, длинным, будто фарфоровым пальцам, которые были спокойно устроены на нескольких листах бумаги с записями о ходе допроса и пометками. Робер одёрнул собственную ладонь, устраивая её на колене, и Альтаир смахнул со стола ручку, что покоилась под чужой ладонью ранее. Победного ухмыльнувшись он облизнул слишком быстро пересохшие пухлые губы, тут же ловя пристальный взгляд серых глаз на них. Ла-Ахад приподнял бровь, всем видом показывая, что не мог не заметить этого взгляда, на что его любимый де Сабле лишь состроил осуждающее выражение лица. Будто не он пялился. Может кому-то это показалось бы мелочью, но Альтаир обрадовался ей, словно своему первому убийству. Он наконец-то добился эмоций, каких-никаких. И тогда араб потянулся вниз, намереваясь, наконец, поднять скинутую им же на кафельный белый пол ручку. Нагнувшись под стол он украдкой посмотрел на чужие ноги. Ещё одна особенность его любимого детектива: он всегда сидит скрестив ноги, всегда правое колено на левом колене. Он не разваливается на стуле, как привык делать это сам Ла-Ахад, и по началу это раздражало Альтаира сильнее, чем даже уважаемый угрюмый господин судья, с которым, по некоторым данным, Робер имел связь, гораздо более близкую, чем дружба. Когда де Сабле так сидел, нельзя было рассмотреть поближе то, что, собственно, Альтаир и стремился увидеть, но после араб начал так же безропотно обожать эту привычку, показавшуюся слишком умилительной в общем безумии происходящего.       И сейчас он любовался, а Робер сидел смирно, не торопил его, должно быть сам старался осмыслить происходящее. Он не кричал истерично, как его белобрысый коллега, метавшийся в припадке на задержании и только раздражавший своими воплями с немецким акцентом. В отличии от второго детектива, Робер всегда был спокоен, хотя бы с виду, а что творилось у него в мыслях не знал, толком, никто. В голове промелькнула мысль, должно быть вызвавшая на Ла-Ахадовом лице приторный оскал. Мысль о том, что и сам Ричард, при всей их близости с Робером вряд ли мог понять, о чем действительно думал де Сабле из-за его мастерского умения когда нужно состроить каменное лицо и не выдавать своего негодования. Лишь Альтаир мог выдвинуть робкие предположения, основанные на его собственных чувствах, и почему-то он верил, что те же чувства близки и де Сабле. Они имели отчасти похожий склад ума.       Наконец взяв в пальцы канцелярскую принадлежность, он неспешно выпрямился, при этом легонько стукнувшись макушкой с короткими каштановыми волосами о край белого, как и все здесь, стола. Вскинув руку к лицу он легонько коснулся губами холодного металлического каркаса, украдкой поглядывая на сидевшего напротив следователя. Тот заметно занервничал и даже отвёл взгляд, недовольно закатывая глаза, будто в смущении пряча щеки за тканью перчаток в легком жесте, обычно выражающем сильную усталость… Вот оно! А после Ла-Ахад кладет ручку на стол, легко толкнув её в сторону детектива, и тот, собравшись с мыслями и вновь приняв невозмутимый вид, решил продолжить разговор.       — Я знаю, ты хочешь всемирной, славы, известности, как и любой тебе подобный, — он разводит руками и вновь укладывает их обе на правое бедро. И действительно знает, ведь понимает его лучше, чем кто либо другой. Он так успешен как следователь... Альтаир сам много раз слышал о том, как под руководством этого мужчины раскрывались самые сложные дела. И у Ла-Ахада была гипотеза, что лишь понимая, как действует убийца, можно раскрыть его дело. А Робер именно что знал, как обычно действуют убийцы. Должно быть вид задумавшегося Альтаира заставляет детектива начать что-то подозревать, и он сильнее сжимает руки, перемещая их чуть выше по бедру. Альтаиру внезапно стало интересно, а как колени следователя выглядят обнаженными. Хотя, если бы он выбирал, что увидеть без одежды, несомненно бы взглянул на грудь в первую очередь. А ведь сейчас она так призывно приоткрыта, красный воротник расстегнут. — есть ведь что-то ещё, но я не могу понять что.       О, какой догадливый мужчина, боже. Альтаир уже сгорает в нетерпении, предвкушая, как сможет видеть своего возлюбленного без одежды и, наконец, в его истинном обличии. Он уверен, что у него получится, ведь если бы не инициатива Робера, они бы сейчас не говорили вовсе.       — Конечно есть, — Говорит он, едва ли не мурлыча, плавно поднимаясь с неудобного пластмассового стула и с невиданной грацией подходя к господину де Сабле. Его руки ласково касаются плеч у самой шеи, шире не позволяют их развести наручники, впрочем, они даже не будут мешать их утехам, Альтаир любит пожестче. — Ну же, мсье де Сабле, пожалуйста, думайте быстрее.       Робер поворачивается, глядя прямо в золотые глаза, и в тот же миг Ла-Ахад дёргает его за ворот рубашки, заставляя подняться, и тот быстро встает со стула, все это время непрерывно глядя в золотые глаза напротив. Так и стоят они друг напротив друга, пока Альтаир не обходит его и решительно усаживается на край столешницы за спиной мужчины, а потом грубо тянет его на себя. Тот неожиданно даже повинуется, безропотно следуя, что приводит в восторг. И они касаются губ друг-друга, слишком невинно и нежно, это не устраивает обоих. Араб в целом не привык нежно.       — Ну же, детектив, — Альтаир перекидывает за голову мужчины сцепленные наручниками запястья, заключая их в очень своеобразные объятия. — Я хочу вас, по мне разве не видно?       И кажется, у его любимого Робера, окончательно тают остатки самоконтроля, а терпение сходит на нет. На пол летят порванные в некоторых местах джинсы Альтаира, вместе с бельём, куда-то туда же летит массивный кожаный ремень. Карминовая, Альтаир смог, наконец, вспомнить название именно этого оттенка красного, рубаха остаётся небрежно косо висеть на стуле, под ней едва видно лежащий там же чёрный жилет. Его мужчина освобождается из объятий, Альтаир ему позволяет, и де Сабле спешно расстегивает собственный ремень и ширину брюк. Арабу даже нравится идея трахаться полуодетыми, это добавляет необходимой непристойности процессу. Можно сказать маленький романтичный протест. Наконец его Робер больше не смотрит холодно и безучастно, его глаза… О боже, в его самых прекрасных глазах отражается ответное желание, и Альтаир хочет сейчас лишь смотреть в них, наслаждаясь долгожданной близостью. За два месяца, проведенных в ожидании суда под стражей, он многого себе представил, и отчаянно хотел знать, что из его грязных, постыдных мыслей в итоге окажется правдой.       Они становятся вплотную, Робер меж его, Альтаира, по-блядски разведенных ног. Он никогда не позволял себе излишней пошлости, но сейчас он готов на все, лишь бы им обоим было хорошо до судорог и черных точек перед глазами. Но тут же его грубо подхватывают, ставя на нетвердые ноги, резким движением разворачивая спиной и укладывая разгоряченной смуглой грудью на стол. Альтаиру чертовски не нравится эта позиция, но пока недовольства он не выказывает. Пока.       — Так ты подготовился, гаденыш? — звучит ехидно сзади вместе с тем, как два длинных пальца проникают в него. О да, он готовился, долго готовился, и в душе два часа проторчал, пока его насильно не выволок адвокат, злобно зыркая и ругаюсь сквозь зубы на то, что из-за Альтаира они могли пропустить заседание. О, Малик всегда был редким занудой, сколько Альтаир его знал. — Где смазку взял?       — Так мы продолжаем допрос? — едко спрашивает Альтаир усмехаясь и подаваясь бёдрами назад, насаживаясь на два бледных пальца по самые костяшки. Он громко, задушенно стонет имя следователя. — О мой бог… Ахуительно.       — Ты решил мне дерзить? — спрашивает его де Сабле, в голосе проскальзывает наигранная злость. Он замедляет движение руки меж ног Альтаира, что заставляет последнего жалобно постанывать и негромко ругаться на родном языке. Довольствуясь своей маленькой местью, Робер без излишней осторожности вынимает пальцы, полностью измазанные прозрачной вязкой жидкостью, и Альтаир чувствует, как его напряжённый член ложиться меж ягодиц. Размер, не видя, оценить сложно, но почему-то Альтаир не сомневается, что там больше его собственного. — Ну как хочешь.       И он входит, сразу по самое основание, не слишком резко, но Альтаир ощутимо дёргается, становясь на носки для большего удобства. Между ними большая разница в росте, Робер выше его самого на голову, а потому если бы Альтаир просто улегся на не слишком-то высокий стол, то было бы очень проблематично совершать хотя бы какие-нибудь движения. Судя по распирающим ощущениям в низу живота Ла-Ахада, не зря он все-таки не сомневался в размере достоинства следователя. Подождав несколько секунд, Робер начинает размеренно двигаться в нем, держа один медленный темп, растягивая удовольствие. А Альтаир, не выдерживая, пинает его пяткой в голень, заставляя ускорить неторопливые движения.       В голове так не вовремя начинают всплывать всякие неприятные мысли. Стоит только закрыть глаза, как тут же его взору предстает хмурое лицо, медные кудри, карие глаза. Он, пожалуй, ненавидел Ричарда сильнее, чем кого бы то ни было в своей жизни. Именно он встал на пути между Альтаиром и его страстным, греховным желанием обладать де Сабле. Для Альтаира с самого начла расследования не было секретом, что их связывала близость. Сложно было игнорировать эти взгляды, непристойные шутки, неловкие касания, и многие, кто окружал их, понимали, в чем дело, вот только боялись высказывать свои предположения. Может потому, что никто из их окружения не наблюдал в окно, как обычно спокойный и гордый следователь сидя на коленях в одной лишь футболке старательно берет в рот у блаженно вздыхающего судьи? И да, Альтаир сейчас мог бы заставить себя насладиться тем, что они делают, но ему было этого мало. Он хотел единолично и безоговорочно обладать этим мужчиной. Каждый раз, как он видел их, даже просто стоящих рядом, его грызла ревность и какая-то странная обида на то, что его место занял кто-то другой. Покорность и игривое настроение вмиг сменяются сильным, ни с чем не сравнимым раздражением.       — Разверни меня! — Требует он, и Робер в ответ на это лишь жестче задвигает ему громко и протяжно что-то неразборчиво выстанывая. Ещё одна маленькая любимая Альтаиром деталь: Робер не собирается молчать. Он громко стонет, будто задыхается, и иногда это даже становится больше похоже на всхлипы, но Альтаир знает, что не доставляет ему боли, лишь извращенное удовольствие. Только вот раздражения это не убавляет. — Да разверни меня черт возьми! Я лицо твоё хочу видеть, а не стол. И ускорься наконец, блять.       Робер одним плавными движением выходит из него со слишком пошлым звуком и аккуратно разворачивает на столе к себе лицом. Теперь Альтаир может лицезреть все. Он усмехается сам себе, когда видит металлические штанги на сосках, которые раньше не заметил, и такая невнимательность к деталям была ему необычна. Вот какие у нас, значит, праведные и скромные служители закона. Но араба отвлекает шрам, тянущийся от слишком отчетливо видных рёбер к паху. Огромный, жуткий розовый шрам, сродни тех, что у него на голове. Альтаира не удерживает собственных рук и тянет их в жадном желании прикоснуться к якрим, на светлой коже, розовым отметинам, но тут же его руки грубо отстраняют и он ловит на себе недовольный взгляд.       — Нет, — будто отсекает Робер, и спорить он явно не намерен. Альтаир недовольно хмурится: не любит когда ему отказывают. — не трогай.       — А ему бы ты позволил? — гневно спрашивает араб, зная, что мужчина поймет, о ком идет речь. И тут же давится собственным стоном от того, что чужие длинные пальцы обвили основание его члена и, нежно сдавливая, двинулись к розовой головке. Ну уж нет, пусть теперь постарается усмирить его ревность.       Пальцы берут такой же уверенный темп, в точности дублируя мягкие, но быстрые толчки в нем, и Альтаир блаженно стонет, выгибаясь в спине и поддаваясь бедрами на встречу чужим. Это все, конечно, прекрасно, но отступать Ла-Ахад не собирается.       — Какое это имеет отношение к нашим… — Робер глотает вскрик удовольствия свободной рукой хватая правую ногу Альтаира под колено и одним резким движением прижимая её к груди араба, заставляя растянуться на столе, раскрываясь все сильнее. Дыхание мужчины давно сбилось, и он не может сдержать громкого и протяжного стона. — Боже, прекрати.       — Что значит прекрати?! — Прерываясь на краткосрочные выдохи при особенно сильных точках еле выкрикивает Альтаир, стараясь при этом извернуться так, дабы и самому насаживаться на чужой член. — Кто он вообще такой, чтобы препятствовать нашей любви?       — Это не любовь, Альтаир, я уже говорил тебе, — наконец отпустив согнутую в колене ногу Альтаира из захвата и убрав пальцы с чужого достоинства, напоследок проведя ими легко вниз и вновь вверх, так, что на головке поступает блестящая капелька смазки, следователь придвигает Альтаира ближе к краю обеими руками ухватывая за смуглые бедра. Он склоняется так, что стоящий член Альтаира оказывается зажат меж их телами. Слишком жарко и душно становится в, казалось бы, до этого холодной комнате. — Я говорил тебе, что твои чувства — не есть то, что люди называют любовью.       Вообще Альтаир не любил миссионерскую позу, на его вкус слишком скучно… Как не любил и такие слова, сказанные его уже любовником, что было куда сильнее по его гордости, нежели холодные взгляды и апатично-язвительные комментарии.       — Да с чего ты, блять, взял?! — вскрикивает он со всей силы ударяя кулаком в худое плече де Сабле. Долго злиться не выходит и он переходит на скулящий шёпот, каждый раз блаженно прикрывая глаза, когда наконец темп начинает ускоряться. Ла-Ахад нежно укладывает ладонь на место удара и тут же пухлые губы, исчерченные шрамом, приникают к раскрасневшейся коже сквозь отсутствующий на левой ладони безымянный палец. Трудно держать себя в руках. — Я люблю тебя! Да как же ты не понимаешь, а? Ты есть мой идеал, и я не собираюсь тебя ни с кем делить! Почему ты думаешь, что это все не правда?       — Потому, что ты вряд ли можешь любить, это просто помешательство, побочный эффект твоего безумия, не более, — говорит Робер, вновь поднимаясь выше над столом и продолжая вдалбливаться в уже расслабление тело. — Нет ничего хорошего в твоих чувствах, и я это знаю.       — А почему тогда трахаешь меня, детектив? — золотые глаза приторно насмешливо щурятся, с трудом фокусируясь на бледном лице.       — Не думай, что ты мне не интересен, — говорит Робер, периодически срываюсь на тихие всхлипы. Он так трогателен когда не может сдержать собственных чувств и эмоций, и как может говорить такие гадкие слова, уму непостижимо. — Но не более того.       Кажется, они уже близятся к концу, Альтаир, в предвкушении, подрагивает, гадая, кто за них будет первым.       — Не смей во мне сомневаться! — в предоргазменном бреду бормочет Ла-Ахад запрокидывая голову. Всё тело на миг сковывает страшная судорога, а после его отпускает, и он едва сфокусированным взглядом замечает несколько белесых капель на собственном животе, где задрались белая толстовка с футболкой.       Робер делает лишь несколько быстрых, последних, толчков, и этого ему хватает для того, чтобы излиться глубоко в Альтаира. Он так мило прикрывает лицо изящным запястьем в так и не снятой черной перчатке, что Альтаир, будь он чуть сентиментальнее, тут же разрыдался бы на месте от этого действа. Что бы этот человек не говорил, что бы ни делал, а Ла-Ахад продолжит его любить, как любил, просто потому, что они идеально похожи, и при этом различны так, что это вызывает неподдельный интерес.       — Ты же понимаешь, он недостоин тебя, — к чему нежности и прелюдии. В таких разговорах араб всегда прямолинеен и громок, он не стесняется своих мыслей, как и чувств. Хотя может, его просто плохо воспитали. Странно, что он начинает задумываться об этом. — Он ведь жалкий слизняк, к тому же заплывший жиром, он недостоин ни твоего тела, ни твоей души, — золотые глаза неспешно провожают взглядом чуть съехавшие в процессе брюки, открывающие вид округлые, упругие ягодицы. Может, в другой ситуации он и не стал бы обращать внимание на лишний вес человека, какое ему вообще дело кто и как выглядит. Но в Ричарде ему было ненавистно все, и, будь у него даже спортивное телосложение, это ничего бы не изменило. — Я лишь хочу нашего с тобой счастья. А с ним ты счастлив не будешь.       — Нет никакого нашего счастья, — отвечает мужчина тихо и устало натягивая на ходу жилет. Альтаир, отвлекшийся на разглядывание чужих записей толком и не увидел, в какой именно момент он успел застегнуть брюки, карминовую рубаху, и принялся за жилет. — Нет и быть не может. И я не собираюсь ничего менять. К тому же, не думай, что я не счастлив со своим партнером.       —Тебя не пугает то, что ты ему изменил? — неожиданно выдает Альтаир, даже не думая одеваться. Ему бы, для начала, найти обо что вытереться до того, как охранники соберутся проводить его в камеру.       — У нас свободные отношения, — отвечает Робер, а Альтаир начинает тихо злиться на его упрямство. — Меня все устраивает, я ему ничем не обязан, он мне тоже. И я не хочу бросать его ради сомнительной интрижки с уголовником.       — Тогда он умрёт, — с видом скучающего ребёнка оглашает Альтаир. Он коротко окидывает взглядом кабинет на последок. — Не думай, что я так это оставлю.       — Ты не посмеешь его тронуть. — из маленького ящичка под столом Робер достает прямоугольную упаковку, что после тихо ложится на стол. Салфетки. Альтаир принимает их, и закончив обтираться так и бросает на пол, вставая, наконец, со стола и подходя к небольшой кучке своих вещей.       — Ещё как посмею, любимый. — он неспешно натягивает джинсы, уже слыша торопливые шаги за тонкими стенами.

***

      — Решение суда первой инстанции оставить без изменения, — оглашает молодая девушка. Она красива, голубые глаза цвета морского прибоя, мягкие каштановые волосы в круговой косе, строгое лицо, светлое, черты выдают в ней европейку. Только вот Альтаиру до неё нет никакого дела, его взгляд сосредоточен на сидящем напротив следователе, пускай он и отказал ему, но не в правилах Ла-Ахада так быстро опускать руки. После он коротко поглядывает на судью, многообещающе улыбаясь.       — Апелляционную жалобу отклонить.