***
Кусок всплывает из бумажного моря где-то спустя неделю. Посреди утомительного разбора данных на стол приливным течением вымывает пожелтевший смятый клочок. Ровный ясный почерк вывел череду цифр на кремовой бумаге. Кертис смотрит на него, как искатель приключений на бутылку с запиской. Берет в руку. Откидывается на спинку стула. Сидит. Смотрит. Вспоминает. «Влад любит сладкое. Влад не любит Ратхи (Лупоглазое Чучело, Лунатик в Смокинге). Влад отдал мне тетрадку… Тетрадку!» Пятнадцатиминутные поиски в недрах портфеля не приводят ни к чему. Может, в другом? Может, в столе?.. В столе, точно. Это же было две недели назад. Они обсуждали детей, пришедших на экскурсию в Башню (редкий раз, когда разговор не клеился)… «Вышли, отчитали речь, пожелали удачи. Хорош профессор». «Я не профессор. И вообще, критикуете — предлагайте». «Ага, щас. У меня своих мелких двое, не хватало еще… Кста-а-ати, пока не забыл. Дайте-ка кое-что покажу». Девяностостраничная тетрадь в мелкую клетку с обложкой в цветочек, сплошь исписанная формулами, диаграммами, таблицами, схемами — и стишками на полях (короткими-короткими). Кертис пробежал ее глазами еще в столовой, а сейчас взялся проверить как следует. Научная часть (формулы, диаграммы и т.д.) оставляет желать лучшего. Жидко, пространно, бессодержательно. Стишки чудесны. Краткие, емкие, живые. «Боюсь, Владимир, для ученого ваша сестра слишком лирична». Курт повторяет это раз, другой, третий (даже вслух) и еще долго смотрит на дисплей смартфона, прежде чем набрать нужный номер. Гудки. Гудки. Гудки. Звонок скоро прервется. «Как же болит голова». Усталость. Недосып. Нужно написать еще как минимум пятнадцать отч… — Да, да!.. Алло! Кто говорит? — голос не Влада. Похож, но нет. — Добрый вечер. Доктор Кертис Коннорс, — с достоинством произносит Курт. — Могу ли я поговорить с Владимиром Кравиновым? — Опа здрасьте, — выдает собеседник на другом (русском) языке, фыркает и кричит куда-то (с очевидным весельем): — Володь! Тут твой звонит! Шумы. Шорохи. «Дебил тупой, отдай!» — все на том же не-английском наречии. — Прошу прощения, господин академик, — тяжело дыша, ворчит Влад. Судя по звукам, куда-то идет. Звук закрывшейся двери. Теперь только его голос. — Брат. Идиот. Чем могу помочь? — Я по поводу заметок вашей сестры, — выходит хрипловато. Кертис осознает, что забыл всю заготовленную заранее речь. — Весьма… нестандартный опус. — Вы прочитали ее пописульки?! — Влад фыркает. — Крепкие нервы, уважаю. Так что там? — Боюсь, это тема не для телефонного разговора, — вырывается само собой и спасает всю ситуацию. — Как насчет того, чтобы встретиться, — краткая пауза в один вздох, — з-завтра. Ближе к вечеру. У вас есть время? Тишина. Кертис судорожно вспоминает, как долго продлится его рабочий день. «Можно уйти пораньше. Взять работу на дом. Результаты придут нескоро, так что…» — Ну, эм. Да. В смысле. Я свободен. Весь вечер. Скажите когда. Рубленые фразы, безжизненный тон — и Кертис понимает, что пропал. На раздумья уходит меньше минуты, и все-таки он заставляет себя помедлить. Несолидно отвечать впопыхах. — В пять устроит? — деловито интересуется он. — Вполне, — деловито отвечают ему. — Чудесно. Буду ждать вас, — пучки нервов судорожно перебрасываются нейронами в мозгу, — в Центральном парке. Пруд близ Глен-Спан-Арк. Это… — Я понял где, — пауза. — Это лишнее, но все равно спасибо. Доброй ночи. — Доброй, Владимир. Звонок обрывается, и Кертис откладывает телефон. Еще долго сидит, потирая губу большим пальцем, и смотрит в чернеющее окно, прислушиваясь к набирающему силу дождю.***
Влад опаздывает. На пять минут, на десять, тридцать, на час. Кертис делает несколько кругов вокруг пруда. Темнеет, холодает, и он плотнее запахивает пальто, туже заматывает шарф, достает очки. Кофейня слишком далеко — можно разминуться, и ему приходится греться самыми примитивными способами: ходьба, бег, горячее дыхание на немеющие пальцы. Курт старается мыслить позитивно. В конце концов, он прогулялся. В конце концов, работы немного. В конце концов, лишний человек — лишняя трата энергии. Все не так уж плохо. Кроме того, жизнь непредсказуема. Кто знает, может, у Влада неприятности: проблемы на работе, в семье, что-то личное. «Он мог позвонить». Может, телефон сломался… Курт сидит на скамейке напротив пруда и смотрит на темную гладь. По ней пробегает рябь, плавают взъерошенные утки, кое-где видна тина. Как интересно. Особенно когда нечего делать. В груди что-то тянет, но Кертис отмахивается. Не в первый раз. Бывает. Жизнь полна разочарований. А тетрадь можно отправить по почте. Или передать лично в руки. Только надо узнать, как зовут девочку… И тут, прямо на этой мысле, (никак сам черт дернул) голова поворачивается чуточку влево. И вот он. Под фонарем. Черная кожаная куртка до пояса, коричневые широкие штаны с ребристым ремнем, ярко-рыжие ботинки с тяжелой подошвой. Волосы разметались на ветру. Руки в карманах. На лице — изумление, шок, неверие. Улыбка сама растягивает губы. Кертис встает. Влад хмурится. — Вы что, с ума сошли?! — выдает он, в два прыжка оказавшись рядом. — Вы чего тут делаете?! — Жду вас, — выдыхает Курт облачком пара. И давится им, когда Влад (твердо, но аккуратно) хватает его за шиворот, разворачивает и толкает в сторону кофейни. «Совсем сдурели, — бурчит по пути. — Холод собачий, конец сентября, сыро, темно, ветер, а он тут… Простынете!» Можно сказать, что он ходил. Можно сказать, что ему не холодно (немного слукавить). Можно сказать… «Почему так долго?» — Поехал я, значит, другим путем, не как обычно, — признается Влад. Сам, спустя время. — Потерялся. Встал в пробку… Вы серьезно, ждали все два часа? «С половиной». Крохотная грязная кофейня. Слишком много людей — все (четыре) столики заняты. Плюс толпа у кассы. Молодой студентик, смешно отдуваясь, судорожно распихивает пластиковые стаканчики по кофейным автоматам. У куртки подкладка из светлого меха. У ремня красноватый отлив. Ботинки неновые, но отменно вычищенные. У уха остатки пены для бритья. — Так, эм, — бормочет Влад (Курт кивнул), поджимает губы, — простите. Я… Что там с заметками? Не все ли равно? Они говорят об этом минут двадцать. Потом Влад спрашивает, как у него дела. Потом Влад рассказывает застарелую шутку (грубый перевод с русского). Потом Владу оказывается тридцать два. Потом Влад интересуется «состоянием подопытных». Спрашивает, так ли сложно содержать ящерицу? — Смотря какую, — задумчиво тянет Кертис. — Но я бы не советовал. Слишком специфичный вид. — Уж, думаю, не специфичней барсуков с бабуинами, — фыркает Влад. И Курт узнает, что у Владимира есть собственный зоопарк. В наипрямейшем из смыслов.***
Барсуки — удивительные существа. Барсуки любят рыть, и роют они громадье тоннелей. Барсуки дурно пахнут («капец как воняют»), у них грубая шерсть и флегматичный характер. Барсуки грызут руки и считают это игрой. Барсуки приручаемы, доверчивы и готовы ненавидеть каждого, кто посмеет забрести на их территорию. Барсуки всеядны, но любят сладкое. Барсуки семейные создания и относятся достаточно лояльно к «соседям» («лишь бы не мешали»). Барсуки моногамны. Влад повторяет это изо дня в день. Их встречи все так же хаотичны, как и в «Озкорп». Их разговоры все так же остры и наполнены бытовой двусмысленностью, потому что мировой порядок жесток и условия жизни тяжелые (и без отрубленных рук). Они не признаются — они шутят. Они не увиливают — они намекают. На вторую неделю (пятую встречу) Влад хмурится и говорит: — Дайте-ка я пойду слева. Курт послушно отходит к центру дорожки. Деликатно отворачивает голову вправо. Еле-еле сдерживает улыбку, когда Влад берет его под руку. «Так о чем бишь я там?.. Ах, да! Барсуки…» Барсуки задорно кричат. Барсуки привязчивы («прилипчивы»). Барсуки обитают везде, но занесены в «красную» книгу. Сон потерял покой. Однажды, выходя из (все той же) кофейни, Влад прижимает Курта к стене. Говорит потом — людей было много на выходе. Пускай, не имеет значение. Они иногда перезваниваются (это все равно не то). Влад из России, переехал в 90-х вместе с семьей (отцом, мачехой, братом и сестрой). На Урале осталась бабушка, в Санкт-Петербурге — дедушка с тетками («странные типы»). У него есть племянники, турецкая сабля («батькин подарок») и собака по кличке Зефир («добрый пес, хорошая дворняжка»). Акцент слабый, а чуйка сильная: «Ты из Англии?.. Ага. Не Лондон, не Шотландия… Уэльс?.. Серьезно?! Я так, наугад ткнул». Барсуки подвижны. Барсуки умны. Барсуки действуют. Саундвью Парк. Южная часть. Вечер, красный закат. Тихий холмик, прикорнувший близ раскидистых золотисто-рыжих деревьев. Толстый плед мокнет на сырой жухлой траве, от Бронкса тянет проточной водой и тиной, воздух пахнет влажной землей и экстрактом миндаля. Курт впервые пьет кофе с миндальным молоком. Разговор затухает, пока они сидят, глядя друг другу в глаза. Завтра среда. Отчеты, работа. Рука Влада на плече. Тяжелая, теплая. — Да, так и было, — говорит он без интереса. Сонно, устало оглядывает лицо Кертиса. Веки смыкаются. Губы приоткрыты. У Влада на языке кисло-соленый привкус. Барсуки животные, и их основная задача — продолжать род. Барсуки рьяные. Барсуки не спрашивают. — Куда ты? — голос хриплый, они только вернулись к машине. — Давай на заднее. «Жигуль». Подержанный раритет. «Садись, академик, прокачу!» Меховые чехлы на матерчатых креслах. «Печка» включена. Свет выключен. Курт забирается на сиденье. Влад за ним. Закрывает дверцу, хватает за щеку и тянет к себе. Находит губы, распускает шарф, расстегивает ремень. Сам остается без куртки, без ремня и с расстегнутой ширинкой. Сначала становится жарко, потом душно. Вверх, вниз, мягко, ласково. Поцелуй длится долго, они дышат носом, не спешат. Вверх, вниз, отрывисто, крепко. Влад шепчет в шею. Кертис жмется щекой к волосам. Они меняются. Все заканчивается внезапно, со щепоткой боли и тонной наслаждения. Барсуки большие. Барсуки теплые. Они сидят на заднем сиденье в обнимку. Влад откидывается назад, запрокинув голову, Курт упирается спиной в дверь, закидывает ноги ему на колени. В штанах липко и тепло. Все равно, все равно. Виски гудят. Руки сжимают руку. Невозможно не любить барсуков.***
Тело ноет. Ноги, рука, поясница, спина. Но больше всего, конечно… «Давай на живот. Не боись, потом переверну». Володя. Дя. Дя. Не Дья. Дя. Володя. Володенька. Во-ло-де-нь-ка. Все ноет. Ресницы трепещут. За окном темень, за окном ливень. В кровати влажно, тепло и тесно. — Мать умерла от рака, — рассказывает Курт, глядя в полночный потолок. — Отец ненадолго ее пережил. Всего на год. — Скучаешь по ним? — тихо-тихо, как и положено любовнику. — Как по своей руке. Как потерял руку? Ты знаешь, по-дурацки. Нет бы авария или армейская служба. Герой!.. Нет. Несчастный случай. Был знакомый (Бен? Глен?), однокурсник, плохо учился, я писал за него курсовую, у него было много денег, он как-то раз привел нас к себе, новая вилла, новый дом, как раз строился, много пива, да, я тоже выпил, я был тем еще засранцем, ты знаешь?.. не было строителей, там были «леса», высокие такие, ты знаешь?.. высокие, но хлипкие, надо было догадаться, кто-то из ребят оперся, не помню кто (Джо? Клинт? Бред?.. кто они?), балка упала, почти упала на него (Фред? Грен?), но я был рядом, я оттолкнул, я не успел, там было пару дюймов, потом другая, на ту сверху, а потом, что потом?.. темнота, темно-темно, больно, мама, папа, они умерли от рака, ты знаешь?.. Мечты о рок-группе. Мечты о хирургии. Помогать людям. Делать людей счастливыми. Мячики подбрасывать легко — нужна только сноровка! Он ушел, не оставив записки. Он сказал… не специально… вырвалось… — Иди на хер, ебанный калека. Мне тошно смотреть на твой мерзкий обрубок. Дождь шуршит за окном. Шторы перебирают тени на стенах. Обрубок ноет фантомной болью. На нем остывает с полсотни следов от поцелуев. — Он ушел потом, ушел. Это не имеет значения. — Натужный смех сквозь безмолвный плач. — Все хорошо. Ты прав. Все хорошо. Володя… Володенька… Во второй раз он доводит до пика рукой. Целует в висок, в плечо. В обрубок. Шумное дыхание в ухо. Плотно сжатые губы. Влад ничего не говорит. Влад держит. Ласково, бережно, крепко.***
Как можно его прогнать? Как можно от него избавиться? Работа, куча работы. Обязанности, тяжкие обязанности. Они видятся едва ли три раза в неделю. Выход один — «я к тебе с ночевкой, окей?» Все летит к черту. Влад возвращается поздно вечером (или утром, или ночью, или в полдень) в густом облаке мускуса, пота и навоза. Душ спасает отчасти, ужин (завтрак, ланч) с ним превосходный. Великолепный борщ, изумительные клецки, вкуснейший пирог с вишней, лимоном, клюквой и смородиной. Кофе, чай, цикорий, шоколад растворимый (в пакетиках), но с домашним молоком и вареньем идет не хуже зернового (засушенного). С ним просто невозможно жить как раньше. — ПОЖАР! ГОРИМ! Дрема спадает, Курт подскакивает, раскидав полработы, несется на кухню и… хватает поварешку. Ничего не горит, плита выключена. Влад с хохотом несется в коридор, хватает куртку, ботинки и выскакивает на улицу, прямо так, в тапках. «Батя вызывает, — лыбится во все тридцать два, пока Курт тяжело дышит на крыльце с поварешкой. — Ложись без меня». И посылает воздушный поцелуй, запрыгивая в «Жигуль» (только когда он уедет, Курт позволит себе рассмеяться). Влад не накрывает пледом, если он засыпает прямо за столом. Влад обнимает, целует в затылок и шепчет: «Пойдем, пойдем, засиделся ты». Влад не спрашивает, есть ли хлеб, молоко, салфетки, шампунь, стиральный порошок, насадки для бритвы и прочее. Влад, спрашивает: «Есть ли у нас хлеб, молоко, салфетки?..» В один из вечеров, пока Кертис грызет очередной длинный, нудный, невозможный отчет, Влад говорит: — Давай разденемся? Давай снимем с себя все, а? Дорогой, сейчас не время. Нет-нет, ты не понял. Просто снимем. Просто будем ходить голышом. Просто выключим свет. Просто откроем шторы. И будем ходить без ничего. Давай? Давай, а? Сначала это вызывает смех, потом — смущение, потом — желание (один раз, второй, третий), а потом… Потом Курт заканчивает работу, потом Влад предлагает посмотреть «че-нить», потом снова вдохновение, снова работа… Курт понятия не имел, суеверен ли Влад, и есть ли у него черные кошки (пантеры, гепарды, черт, черт, черт) с миниатюрными куклами-вуду (рыжий локон, черный локон, бурый локон…), но сомнения нет — он тот, кто заставил его раздеться и танцевать под дождем (буквально). Пока ледяные капли скользят по коже, он понимает, что ему конец. Пока ветер лижет самые интимные места (крайняя плоть, край копчика, грубый рубец на культе), он убеждается, что его доконают. После четвертого раза они выползают из кустов (их вынесло из дома на задний двор безумным, первобытным порывом поприветствовать гром, молнии и дождь) на карачках, как дикие или вусмерть пьяные люди. Влад быстр, легконог и юрок (не посмотри, что двадцать минут с лишним выгибал под Кертисом спину). Обхватив щеки, он находит его губы. От него пахнет мокрым зверем и разгоряченным мужчиной. Молодым мужчиной. Он нежен и небрежен. Он осторожен и груб. Кто заставил его пойти работать в «Озкорп»? Кто уговорил его сесть за тот столик? (Хоть для чего-то Киц пригодился).***
Ящер прижимает Влада к полу. Ящер силен. У Ящера мощные трапециевидные мышцы, хорошо развитые мышцы спины, сильные длинные ноги и толстый гибкий хвост. У Ящера широкая шея, упругая грудь и сросшиеся средний и безымянный пальцы. У Ящера плохо сформированные, почти утратившие функциональность гемипенисы (это расстраивает и успокаивает одновременно), что никак не отменяет «дубинки», спрятанной в клоаке между скрюченных лап. Когда у Влада (где-то после третьего акта с неизменным распределением ролей) начинают блестеть глаза, Ящер впивается ему в плечо. Лижет, впивается, снова лижет. — Нельзя, — рычит. — Большой. Больно. — Да, я помню, — хмыкает Влад. Конечно, он попробует. Конечно, все идет псу (если бы) под хвост. Влад стонет (не от удовольствия), шипит, снова стонет, морщится, (под настойчивым давлением) слезает, падает рядом, смаргивая влагу с глаз. Ящер визгливо урчит, лижет, снова урчит, рычит, бьет рылом в плечо, снова лижет, лижет, зализывает. Мягко доводит до кондиции, а после (когда немного очеловечивается) ярится. Шипит змеей: — Балбес-с-с! О чем ты думал?! — О тебе. Хочется, чтобы мы с тобой как раньше… на равных. Полу-Кертис-полу-Ящер долго думает об этом. Пока замазывает, пока зашивает. Морщит чешуйчатый лоб, поджимает тонкие губы (сплевывает клыки). Когда заканчивает, сидит рядом. Гладит когтистой рукой по взъерошенной макушке. — Ящерка моя, — шепчет Влад. А в голове становится на место последний кубик головоломки. Как сказать? Как передать? Как объяснить?.. Кертис кладет голову на диван недалеко от Влада (он лежит на боку, рука вытянута, ноги сжаты). — Твое «на равных» имеет смысл, когда мы оба — люди. Когда во мне зверь, я не подчинен себе. Точнее, слишком подчинен. Ты слабее, мельче. Я сильнее, выше. Тобой говорит разум. Мной — инстинкт. Мне нужен контроль. Мне нравится контроль. Я чувствую себя… человеком. Ты не принижаешь меня. Ты только зря причинил себе боль. Не делай так больше. Не надо. — Не буду, — выдыхает еле-еле, обезболивающее подействовало. — Я… Я понял. Со зверем надо говорить на одном языке. Так уж вышло, что зверь говорит только языком силы. У Влада много силы. У Влада большой мозг, хитрый взгляд и крепкие зубы (когда они на шее, на боку, на основании хвоста хочется подвывать). У Влада железная воля, четкие принципы и кривая ухмылка (почти оскал, знак лидера). Влад прижимает Ящера (его голову) к груди. Влад главный.***
— Тебе повезло. — Вы так считаете? — Встреться ты со мной раньше, полюбил бы меня, а не Володьку. — Вы так уверены? — Он — вылитый я. Только добрее, спокойнее, вдумчивее. Он умеет любить. — А вы — нет? — Нет, я как зверь. Зверь со зверем, а? Каково? Мы бы поубивали друг друга. А еще ты — мужик, а я — не гомосек. Судьба сжалилась. В кои-то веки… Я рад за вас. — Рады? — Еще бы. Влад нашел тихую гавань. Ты — лестницу в небо. Равновесие. Не похерьте все, парни. Обидно получится.