Visions of love

      Томе не надо спрашивать прямо, чтобы узнать, как прошел его день. Пахнет сакурой и уличной едой — общался с торговцами в Ханамизака, благовония — заходил в храм Наруками, воск и чернила — наверняка решал дела в одной из комиссий.       Сегодня на коже остались жареная дыня и терпкий пот, а значит он опять был с Аратаки Итто.       Они могут сколь угодно скрываться — в ночных переулках, на берегу моря, на восточном склоне за оградой имения, — но этот чертов запах всегда въедается намертво, словно оставленный в закрытой комнате букет глазурных лилий. Он оседает везде, и Тома проклинает всех известных богов, когда до мозолей пытается отдраить его с половиц и стен.       Он заканчивает только к ночи. Воет от усталости, напоминает себе достать лечебную мазь и, спохватившись, бежит набирать горячую воду в банях, а потом невозмутимо помогает господину раздеться. И пока Тома пересчитывает глазами циновки, механически добавляя одуванчиковую настойку, господин Аято лежит в бочке с блаженной улыбкой и мурлычет себе под нос какую-то мелодию: то ли запланированную для грядущего фестиваля, то ли спетую ему при свете костра.       — Сегодня был долгий день, — вдруг говорит господин. От его голоса Тома ежится и едва ни роняет в бочку весь бутылек.       — Фестиваль скоро начнется, у вас появится время для отдыха, — отвечает Тома и хочет добавить, что время для Аратаки господин успевает найти вне зависимости от занятости.       Аято безошибочно чувствует мятежные настроения - одному сёгуну известно, телепатией или просто по выражению лица, - но он тут же усмехается, подпирает голову рукой, и выдает невозможным сладким голосом:        — На тебя у меня тоже найдется время.       А затем господин перехватывает его ладонь. Это всегда игра, в которой роли известны, как в старой пьесе, и Тома прекрасно знает, чего от него ждут, а потому подчиняется без колебаний и следует заданному пути, оглаживая грудь и медленно спускаясь ниже.       Вода плещется, на стенах дрожат огни. Это и награда, и извинение — легкий кивок, позволяющий раздеться тоже, и вот они оба в просторной бочке, а Тома не может отвести взгляд, когда господин смотрит на него снизу вверх и заглатывает так глубоко, что вокруг мерещатся звезды.       Он хочет молиться вслух, а еще плакать и злиться, но внутри пусто, и только желание — любить? обладать? — распирает на части, обдает жаром, словно огненный глаз бога вставили в грудь, и каждое движение вперемешку с удовольствием причиняет боль. Господин выгибается, сидя на нем верхом, дышит прерывисто, закусывает губы, насаживается и смотрит так томно из-под дрожащих ресниц, что от нетерпения сводит пальцы и голова идет кругом. И приходится двигаться глубже, сильнее, тише, чтобы никто не узнал и не посмел прервать. И в этом пазле из рук и губ Тома, униженный обманом и безразличием, задыхается от ненависти, потому что снова и снова позволяет делать это с собой.       Ему бы хоть каплю гордости, той, что у господина в избытке, и сказать «нет», уйти и вернуться в Мондштадт, но он верная псина без права голоса, и никакой привязи не надо, потому что эти бёдра держат крепче всякой цепи. А потом все заканчивается тишиной, звенящей как разбитое зеркало. Вода стекает на пол, на стенах темнота и отблеск луны. И пока господин Аято лежит на его груди все с той же блаженной улыбкой, Тома жадно вдыхает воздух, в котором больше не пахнет жареной дыней, лишь настойкой из одуванчика.

***

      Итто не надо спрашивать прямо, чтобы узнать, как прошел его день. Его это не интересует, если честно, потому что братан Аято наслаждается честным боем и хорошим сакэ не ради того, чтобы излить душу. Они не знают друг о друге ровным счетом ничего, и это похоже на ритуал без цикла, он просто находит Итто среди улиц или полей, реже Итто находит его сам, а потом случаются разные приятные вещи — в основном ограниченные добротной попойкой. Иногда случаются такие вечера, как сегодня — под шум прибоя перед костром, на котором жарятся дыни, — когда Итто в подходящем настроении для игры на барабане. Он отбивает медленный ритм и напевает старую песню, которой научила бабуля, пока Аято под его взглядом медленно раздевается, вырываясь из семи слоев одежды как из векового плена.       — Ты пойдёшь на фестиваль? — беспечно спрашивает Итто, вовсе не набиваясь на свидание.       — Да, как раз хотел провести время с сестрой.       Не то, чтобы Итто надеялся. Наверное, стоит написать мисс Хине и спросить доброго совета, потому что он не знает, есть ли в жизни Аято помимо него ещё кто-то, но только дурак решит, что у второго красавца в Ханамизака нет толпы поклонниц и регулярного секса. Нет, он не ревнует, зачем? Они свободны, как звёзды под луной, и будь дело в Мондштадте, их отношения стали бы местным символом наравне с ветрами и вином. В конце концов, кем бы ни была занята его голова, Итто выбьет оттуда любого, потому что Аято сейчас абсолютно обнажён именно перед ним и произносит на выдохе его имя. В нем тоже должна течь кровь ёкаев, иначе невозможно объяснить из-за какой магии Итто поддается на этот зов. Все смешивается в одно — море, треск костра, его большие руки на хрупкой талии, и стоны, что слаще всех фиалковых дынь в Инадзуме.       Они набрасываются друг на друга как животные в течке: Аято двигается под ним в такт, обнимая за шею и притягивая к себе, дышит на ухо так сочно и жарко, что хочется кончить на месте, но Итто не привык сдаваться — он рычит в ответ, замедляется, входит грубее и царапает пальцами песок, потому что внутри узко до одури.       Море шумит, в воде отражаются дальние огни Ханамизака. И это мгновение длиною в вечность, из которого не должно быть выхода, потому что невозможно оторваться от губ или отвести взгляд от фарфоровой кожи, а там только ливень в полуденный зной, под которым хочется танцевать и целоваться как в первый раз. Возможно ли вспомнить, с чего все началось? Кажется, бой жуков увлек настолько, что они не заметили разразившейся бури и спешно укрылись под городским мостом, оказавшись отрезанными не только от дождя, но и от всех любопытных глаз. А затем красота момента и ладонь Аято уже обжигает ему пах, и вот они здесь — после сотни похожих вечеров на своем пути к вечности.       Итто хватает ума понять, что однажды это может закончиться. И будут случайные встречи в толпе, где Аято познакомит его с семьей, и случайные встречи вдали от центральных дорог, где никого, кроме пения вечерних птиц, шелеста свежих трав и разгоряченных от спешки тел. И, быть может, такая безответная определенность была бы намного лучше ласковой неизвестности, в которой Итто обречен жить.       Аято выбивает эти мысли из его головы, давясь стонами и сжимаясь так, что Итто уже не сдерживается, кончая следом и забывая обо всем. Неважно, что будет завтра, и пусть они встретятся хоть через год — ожидание будет стоить того, чтобы вычеркнуть этот срок из собственной жизни.       Море стихает, из-за горизонта приходит ночь. В потухшем костре догорают последние угли, пока Аято одевается, облачаясь в кокон приличия и манер. А потом как в дешевом романе — прощание без поцелуев, и Итто провожает его тоскливым взглядом, морщась как от зубной боли, потому что чертовы фиалковые дыни давно успели остыть.

***

      Аято не расскажет, как прошел его день - в работе, мыслях и бесконечной усталости. А потом - жаренная дыня и одуванчики, чтобы впитать без остатка и стереть все, что было до...       ...чернила, море и благовония.       Книги, сакэ и мокрую шерсть.       Удон с тофу, цветущую сакуру и воздух перед грозой.       И все запахи Инадзумы напоминающие о ней.