* * *
Дом твой — не для меня. Так повелось, что у всех бед есть вероломная привычка начинаться с чего-то малого. Саша понял, что что-то явно не в порядке, когда на узком белом подоконнике, на котором всю жизнь без дела пылились какие-то непонятные маменькины растения, заметил распластавшуюся мёртвую ласточку. Она застыла в пугающем предсмертном прыжке, и всё естество её будто бы орало о пережитом ужасе. Крылья её были перепачканы землей из опрокинутого горшка с алоэ, которое беззастенчиво вывалилось наружу и, точно живое, укатилось куда-то в угол комнаты. Саша поморщился: зрелище перед ним открылось не из приятных, потому разглядывать дохлую птицу больше положенного он не пожелал. Взял первую попавшуюся под руку бумажку, обхватил хрупкое тельце и крепко задумался, что ему теперь с этим делать. Выкинуть в мусорное ведро рука не поднималась, а выходить на улицу по морозу ой как не хотелось — Шепс крайне плохо переносил промозглую погоду. Медиум поёжился, пару раз в задумчивости облизнув порядком потрескавшиеся губы, и уже решительно сунул птицу в плотный целлофановый пакет. Положил аккуратно на тумбочку возле входной двери, мол, позже вынесет, когда нагрянут дела смертельной срочности, способные выкурить извечного домоседа на улицу. — Эх ты, бедолага, — Саша протяжно хмыкнул и глянул на живность в последний раз, почти что участливо. — Неуклюжая какая птица пошла. Да как же тебя только, дурёху, на десятый этаж-то занесло? Неужто смертью своей мне неудачи сулишь? — он самоуверенно усмехнулся, блеснув синими глазами. — Но это, конечно, вряд ли. Ладно уж, похороню тело твоё, раз ко мне в руки сама прилетела. Потом, как распогодится. Блик, отразившийся в глазах ласточки, сделал её взгляд таким ощутимым и натуральным, что Шепс невольно тихонечко вздрогнул и отпрянул от притихшего в уголке тельца. Птица выглядела такой… доверчивой? Так просто поверила в слова медиума и теперь ждала обещанной могилки с почестями? Саша покачал головой. Что только не привидится после утренних разогревочных практик. Может, случайно начитал что-то не то, и теперь шаловливый бес решил его за нос поводить? Шепс не знал да и разбираться в том совершенно не хотел, будучи человеком несуеверным и ныне крайне проголодавшимся. Но и рисковать только-только устаканившейся жизнью не желал, твёрдо намерившись разобраться с несчастной гостьей по пришествию тёплого солнца. Кто её, в самом деле, знает? Обидится ещё дух её, птицы божьей, и все старания коту под хвост. Противное послевкусие засело в сознании, мешая сконцентрироваться на чём-то определённом, всё время посылая в разум навязчивые несуществующие образы. Так и крыше немудрено поехать. Но Шепс-старший оказался хитрее глупой страшилки, которая пленила его сознание и порождала беспокойные мысли, страшилки, которую, в сущности, он сам-то себе и придумал. Саша сполоснул руки под прохладной проточной водой и вытер прямо о футболку; серая ткань, висящая на худощавом высоком мужчине, точно мешок картофельный, окрасилась в тёмные разводы. Голова начинала потихоньку побаливать, осведомляя весь организм о нехватке питательных веществ, и Саша мученически вздохнул, открывая небольшой холодильник. Дверца противно скрипнула, по-хорошему давно бы пора её смазать, да руки всё не доходят. Мужчина скептически осмотрел небогатое содержимое, вскинул толстую бровь в заметном негодовании и громко цокнул языком. Да уж, негусто. Саша поймал себя на мысли, что, кажется, само провидение советует ему наконец поднять свои кожу да кости и вынести на улицу, заодно и птичку бы прихватил, обещал же. — Ещё чего, в такой мороз по магазинам разгуливать. Нет уж. Дело несрочное, значит, подождёт. Привычно дёрнулась резная металлическая ручка. Тяжёлая входная дверь зацепилась за неровный пол со скрипом, что был уже на порядок выше, нежели до того скрипел старый родительский холодильник. В коридоре послышались медленные шаркающие шаги, а также, если как следует навострить ухо, можно было различить щёлканье выключателя и грузный стук рюкзака, неряшливо скинутого на ламинат. Не сказать, что его возвращение было неожиданным, скорее даже, дела обстояли в точности да наоборот. Всё было, как всегда, всё было изучено до мелочей, иначе говоря, было, как полагается. Саша отчётливо почувствовал присутствие Олега ещё на лестничной клетке и, конечно же, выдрессированное чутьё не посмело его в этом одурачить. Так что ныне, деловито подбоченившись и оценив свою интуицию довольным вскидыванием бровей, он умело переворачивал позолотевшие сырники на сковородке, пока младший братец, коли судить по звукам, наводил настоящий хаос в их общей гостиной. Саше было откровенно всё равно на шум и шаги, ибо всё его пристальное внимание было сосредоточено на нескольких квадратных метрах, что называются кухней; процесс готовки всегда изрядно расслаблял медиума, ему нравилось возиться деревянной лопаткой туда и сюда, нравилось вдыхать божественный аромат блюд, вышедших из-под его руки, нравилось мурлыкать что-то тихое себе под нос, пока растительное масло на плите мирно щёлкает и пахнет семечками. Так, наверное, он ощущал себя каким-то непривычно домашним и даже в какой-то степени мягким, будто бы тот факт, что Шепс-старший шаманит не над заумными руническими книгами заклинаний, а над обыкновенной потёртой сковородкой, делал из него совершенно другого человека. Вопреки холодному, местами высокомерному нраву, Саше искренне хотелось быть хорошим семьянином, пускай хотя бы лишь на кухне по воскресениям. Пускай хотя бы перед взбалмошным братом, который, вероятно, его хлопот и стараний никак не оценит, в силу возраста не поймёт столь явных противоречий. Это было так не важно, особенно сейчас, когда жизнь Саши готовилась совершить невероятный, но такой долгожданный кульбит. От столь сладкого предвкушения не спасал ни горький американо, ни творог без сахара, ни Олеговы паршивые сигареты, вонь которых старший брат на дух не переносил. А всему она виной. На столе в окружении свежих яблок и прозрачной пластмассовой ёмкости с орехами возвышалась небольшая деревянная рамка с фотографией, полностью повёрнутая к Сашиному месту и отвёрнутая от места Олега от слова совсем. Последний часто презрительно фыркал, когда его придирчивый взгляд цеплялся за улыбающееся лицо на снимке, и небрежно отворачивал от себя, чтобы лишний раз не видеть. Саша упорно не мог взять в толк, чем брату так не угодила его эстонская возлюбленная, глядящая с фотографии так спокойно и открыто, так мирно и прекрасно, что у Шепса-младшего от недовольства сводило челюсть. Странная реакция. Будто бы есть, что скрывать, но медиум не хотел в этом разбираться — нынешнее положение дел его абсолютно устраивало, пусть и при одном упоминании о Мэри Олег начинал нервно прикусывать то щёку, то заусенцы на пальцах, всегда оставляя после таких разговоров кровавый след. Саша лишь холодно улыбался: знал, что пройдёт, что стерпится и слюбится, как в жестоких русских сказках, которые правильные родители дитяткам своим не читают. В их семье по-другому не бывает: здесь в омут окунают с самого рождения, и тебе только и остаётся, что слушать и не перебивать. Отключенная газовая плита и поднятая стеклянная крышка приманили к себе сразу несколько любопытных глаз: той сидящей в углу пухлой сущности, которая появилась в их квартире из ниоткуда пару дней назад и решительно не хотела уходить, пригревшись на тёплых полах и плюшевых тапочках медиума, и ещё одних, карих, с пушистыми длинными ресницами. Олегу нравилось особо не заморачиваться о приличиях и одновременно с тем быстренько уплетать уже приготовленное братом — да не просто, а чтобы за обе щёки и до болезненной судороги мышц челюсти. Право слово, Саша готовил редко, но исключительно вкусно, а ребяческие выкрутасы младшего братца были своего рода оплатой того неблагодарного труда — медиум снисходительно ухмылялся и обязательно говорил, какой Олег ещё зелёный. Этого было достаточно, чтобы почувствовать себя на своём месте и улыбнуться брату в ответ, игнорируя привычные колкости о разнице в возрасте. На пропитанной запахом теста кухоньке Олегу было так спокойно, что он на мгновение забывал о болезненном искажении, с которым приходилось сосуществовать бок о бок уже не первый месяц. Рядом с Сашей затихало в благоговейном молчании пылкое сердце. Похожую схему младшенький прекрасно продемонстрировал и сейчас, на цыпочках прокравшись в комнату и прожорливой фигурой возникнув за спиной Саши. Он привстал на носочки, будучи чуть ниже брата, и с голодным любопытством заглянул тому через плечо, просияв от увиденного так сильно, будто бы узрел настоящий клад. Творожное лакомство лукаво поблескивало, склоняя голодный желудок практически сойти с ума и безумной псиной начать завывать на повышенных тонах. Олег ненавязчиво склонил голову набок, шутливо пройдясь кончиком носа по чужому плечу, за что немедленно получил лёгкий толчок локтем в рёбра. В носу остался приятный запах мужского тела, от которого у Олега периодически кружилась голова и шли пятна перед глазами. То были не розовые цветные лепестки, а грязные болотные пятна, слишком осуждаемые приличным обществом, в котором родители растили примерных сынков. Сашу бы, наверное, стошнило, если бы он каким-то образом об этом узнал. Как хорошо, что Олег не настолько болтливый. — А мне угощение полагается? — нетерпеливо спросил младший брат, состроил самое заискивающее выражение лица, на которое только был способен, и всё же не удержался от лёгкого ёрничества: — Сырниками твоими на весь подъезд пропахло. Ты гляди, как бы бомжи из окрестностей на запах не потянулись, точно мухи на варенье. — Почему у матери не поел? Не поверю, что она не накрыла к твоему приходу целый шведский стол, — Саша никак не отреагировал на шутливый тон и ревностно глянул на приготовленные сырники, приукрашенные сверху ложкой горного мёда. — Ну, что смотришь, словно голодный ребёнок на конфету? Садись уже, только под ногами путаешься. Он взгромоздил на стол вторую тарелку, упорно делая вид, что не продумал всё с самого начала, будто бы специально не приготовил сразу две пачки, чтобы вдоволь хватило обоим. Медиум хотел поговорить, а, как известно, даже самая скудная и разочаровывающая информация на полный желудок усваивается в разы терпимее. По крайней мере, интуиция и банальная человеческая логика осмотрительно подсказывали, что новость, которую Саша припас для Олега, последнему ой как не понравится. От таких заявлений одной ложкой мёда не отделаешься. Стоит взять три? — Не понимаю, на кой чёрт мне сдалась пресная мамина стряпня, если есть твоя? — Олег вздохнул, словно бы говорил о чём-то крайне очевидном, и с довольной ухмылкой плюхнулся за стол, прекрасно понимая, что щедрый братец лакомством обязательно поделится. Саша в принципе всем всегда делился, будь то излюбленная здоровая домашняя футболка с комичным графом Дракулой, которая сейчас нежно прилегала к Олегу, точно вторая кожа, или же собственные эзотерические атрибуты, которые, по-хорошему, даже показывать другому считается непозволительным. А брат всё разрешал, баловал. Только вот сердцем своим Саша почему-то делиться упрямо отказывался, из раза в раз выбирая совершенно странных людей для того, чтобы им его вручить. Младший брат часто беззвучно бесился по этому поводу, сжимая горящие руки в тупой ярости, ненавидя и очередной объект его обожания, и даже себя за невозможность что-либо сделать. Иногда так хотелось сказать Саше, какой же он дурак, раз не понимает, кого на самом деле нужно выбрать, кого безопаснее всего любить. Одновременно с тем пыл охлаждала закономерная мысль: а почему же тогда Олег сам себе не объяснил эти самые вещи? Они же так просты и очевидны. — Дуй, — коротко заметил Саша, когда брат поморщился от обжигающих ощущений творога на языке, — горячие. Или сметану сходи возьми, чтобы не кривляться. — Может, тогда и с ложечки меня покормишь? Хотя, в целом, я не откажусь, — слишком довольно хохотнул Олег, и Саша удручённо вздохнул, что-то для себя уяснив. — А то всё одно: ты говоришь и говоришь, а делать нужно, Саш, нужно брать и делать! Олег прекрасно понимал, какую ахинею несёт про глупое «брать и делать», ведь сам больше чем за полгода не решился даже повода для размышлений дать, а о переходе к действиям вообще и речи не шло. Какие тут могут быть действия, кроме неловко спрятанных в ногах глаз, когда брат выходит из душа с заманчивой испариной на подтянутом теле? Знает же: взглянет хоть разочек неприкрыто — и конец всему, что было и чего не было, можно собирать шмотки и валить на все четыре стороны. — Мать тебе ничего не рассказала, да? — наперерез уточнил медиум, и младший брат непонимающе вскинул брови, остановив третий сырник на полпути от припухших алеющих в полумраке кухни губ. — Ожидаемо. Когда надо, она предпочитает отмалчиваться, зато в самый неподходящий момент её как будто прорывает на нравоучения. А вот это уже интересно. Что так такого неординарного могло приключиться, что брат, позабыв о привычной скупости на эмоции, начал неприкрыто ворчать на маму? И почему Олег как всегда не в курсе? — Саш, так в чём там дело? И что она должна была мне сказать? Почему именно она? Если что-то важное, то сам скажи, у тебя уж лучше получится, — Олег никак не ожидал в следующую секунду вместо ответа на собственный вопрос увидеть перед собой телефон брата с какими-то странными, ни о чём не говорящими картинками: вот неизвестная улица, вот дом, в котором он никогда не был, вот уютный дворик, вот какая-то забавная собака. — И что это? — скептически буркнул Олег и нахмурился, обхватив себя плотно руками, сам до конца не понимая, почему. — Новость, — Саша ответил на недоумённый вид брата уверенным кивком и вдруг указал пальцем на проклятую фотографию рыжей ведьмы, будто делящую стол на «хорошее» и «плохое». — Я долго откладывал, всё ждал, пока ты тут освоишься, и у меня не будет повода волноваться. Ты подрос, возмужал, обустроился. Волноваться, вопреки собственным ожиданиям, я меньше не стал, однако хорошо уяснил одно: ты справишься, Олег. Пора наконец вырасти. Найти что-то своё, личное, в которое не будет входа ни матери, ни даже мне. Ты меня слушаешь? — Да, — только и сумел выдавить Олег, прекрасно осознавая, к чему ведёт его любимый братец. Внутри что-то разбилось, переломилось пополам использованной спичкой и отказалось чувствовать. Хотелось закрыть уши и попросить перестать, разуверить в ужасной догадке, стереть слова брата, словно это неправильная строчка в Ворде, а вовсе не приговор. Но неправильным здесь был лишь он, Олег, сидящий точно на иглах и обнимающий себя за плечи, как было в детстве. Хотя нет, по-другому, в детстве было куда лучше, ибо от боли всегда защищал отважный старший брат, но теперь-то что? Кто тебя от реальности-то защитит? Реальности, которую знаменитый Александр Шепс самовольно для себя избрал. Первый выстрел пришёлся чуть ниже рёбер, по ощущениям в кашу размолов кишки, но этого было недостаточно, надо ещё добить. Олег с нажимом прикусил губу, задержал дыхание, глуша просящиеся наружу рыдания. Никакой истерики, никаких горьких слёз рядом с Сашей, который, мать твою, просто хочет быть счастливым. Он же любит старшего брата, так? Значит, должен, а, вернее, обязан отпустить. — Правда красивый? Я купил его для нас с Мэри несколько месяцев назад, решение принял ещё раньше. Это не здесь, а в Эстонии, всегда хотел иметь там свой дом, подальше от известности и внимания папарацци, понимаешь? — зачем-то уточнил Саша, будто бы это должно было хоть как-то исправить ситуацию. — Слушай, это не значит, что ты не сможешь приезжать — сможешь, иногда и я к тебе вырываться буду. Ну, что скажешь? Олег устал это слушать. Если бы старший брат заговорил ещё о планирующихся детях и этой смертельно довольной лохматой собачонке, то его можно было бы выносить ногами вперед прямо сейчас. Он не верил, что это происходит так просто: люди вдруг понимают, что любят друг друга, какого-то чёрта решают съехаться, позабыв про родственников, которые к ним привыкли. Которые, вообще-то, ими дорожат! И любят! Любят точно сильнее, чем эта милая рыжая девушка, которую, возможно, Олег бы и научился воспринимать и даже спокойно переносить, если бы не это. Неужели это всё? А младший по наивности душевной думал, что эта кухня, эти золотистые сырники и пахнущие порошком футболки брата — это навсегда. Какой же он глупый, прям до головной боли. Какой влюблённый, что чуть не плачет. — Навсегда? — тихо шепнул Олег, чувствуя, как начинают гореть глаза, хуже любого химического ожога или же адского недосыпа, — Навсегда уезжаешь, Саш? «Правда бросаешь меня?» — это осталось невысказанным сигаретным пеплом на губах, таким противным и горьким, точно самый настоящий дёготь. Каждое новое слово давалось с недюжинным трудом, словно бы кто-то бессердечный накинул металлическую удавку на юную шею и крепко сдавил, мешая дышать, мыслить, мешая жить. Он нервно потёр веки сухой шершавой ладонью, почему-то подумав, что если бы он был девушкой, то непременно размазал бы всю тушь, вымазал бы всё чертово лицо в мерзких грязных осыпавшихся пятнах. Это зрелище было бы в самый раз, такой образ ему под стать. Что-то мерзкое, отталкивающее и порочное — вот так ощущалось это внутри; когда живёшь с таким хаосом месяцами, то перестаёшь принимать себя за человека, который достоин хотя бы оправданий за размашистый пинок, не говоря уже о щедрой милости или пощаде нежных юношеских чувств. Саша в его глазах стал каким-то непривычно взрослым, слишком знающим, чего он хочет, слишком решительным, настолько, что Олег частенько не узнавал его. Интересно, он уже собрал сумки? А забрал ли он с собой все те вещи, которые делали этот дом — их общим домом? Потом он взгромоздит их на камин своего новенького тошнотворно вылизанного жилища и скажет своей ненаглядной, что это теперь их достояние? Достояние, которое они передадут их детям, в волосах которых — рыжина, а в глазах — тёмная глубина океанов? Так несправедливо, что одним достаётся от судьбы всё и даже больше, хотя они никогда не стояли на холодном полу голыми коленями, стирая те в безобразную кровавую массу, и не просили о счастье душевном. Почему так? Почему он должен отпускать Сашу, не получив ничего взамен? Даже рваного поцелуя в висок, как в детстве. Куда всё ушло, почему пропало, будто бы забытые овощи на дверцах разморозившегося холодильника? Медиум утверждал, что младший брат возмужал и обустроился. Тогда какого, твою мать, чёрта Олег упорно не ощущает этой мужественности, чтобы просто, так просто попросить не кидать его в темноте этой чёртовой кухни, в закоулках города, который без участия Саши он бы никогда не полюбил? Где он обустроился, как, с кем? Он не умел быть ни верным другом, ни хорошим любовником, научившись за всю жизнь лишь одной многострадальной роли — младшего брата, временами даже послушного. Куда ему деть себя без этого? Неужели его смятение не увидеть обычным глазом, обязательно глядеть под микроскопом, словно он — лишь бактерия, такая маленькая и незначительная, что почти несуществующая? — Я не верю в такие громкие заявления, как «навсегда» и «никогда», Олег. В них мало правды, ведь ты не можешь говорить за вечность вперёд, — Шепс-старший явно не ожидал такого пробирающего до мурашек вопроса, но постарался парировать и свести всё к чему-то нейтральному; так в его стиле. — Но я могу сказать за себя: в этом нет ничего такого, что стоило бы твоих поникших плеч и бесцветного взгляда, братец. Наоборот, я даю тебе прекрасную возможность начать жить так, как ты не жил никогда до этого. Бесплатно, считай, открываю дверь в новые возможности, а ты, глупый мой, уже нос повесил. Так чертовски больно. Собственное сердце ощущалось, словно открытая рана, из которой на всю округу расплескалась алая, богатая дурманом кровь. Почему он не понимает? Он же ясновидящий, один из сильнейших магов страны и тысяча других громогласных титулов, так почему же он не видит? Или не хочет? Или видит, но брезгует поверить и признать? Олег сжимает пальцы в кулаки, беспомощно хватаясь за край подаренной футболки, чувствуя, как натягивается кожа с едва заросшими ранками от проступивших цыпок. Он боится одиночества, боится оступиться, страшится осуждения, но куда больше всего этого — боится потерять себя, понимая, что способен на многое. Но искажение внутри него неконтролируемо и ужасно, оно продолжает тихо заражать кровь, пока Саша поглядывает на него из-под длинных ресниц, мирно потягивая кофе и явно давая младшенькому время на подумать. Такой понимающий, но всегда не там, где надо. Вероятно, у них это семейное. — Сигареты мои видел? — Олег решительно не хочет показаться жалким, поэтому кое-как поднимается со стула и на потяжелевших конечностях плетется в сторону, указанную Сашей. Подкрадывающиеся к горлу слёзы, наверное, попытаются затушить подожжённый фитилёк, но это уже другое, на холодной лестничной клетке, где его слабость навсегда останется только лишь его слабостью. Надо закурить, чтобы меньше думать, чтобы угомонить сердце, выпрыгивающее из грудной клетки, безумным стуком пуская глубокие трещины по тонким рёбрам. Но что-то останавливает Олега на пороге кухоньки, заставляя повернуться вполоборота и сказать еле шевелящимися губами почти нежно: — А ты жесток, Саша. Они не вернутся к обсуждению этих слов после. Это короткое замечание навсегда зависнет в спёртом воздухе такой тёмной комнаты, окрашивая стены с серые депрессивные оттенки. А про мёртвую ласточку Саша вспомнит лишь на следующие сутки, подозрительно не найдя её тела у входной двери, где оставлял накануне. На вопрос о ней Олег лишь устало пожмёт плечами и скажет, что выкинул валяющийся чёрный пакетик, даже не развернув. Беды действительно начинаются с чего-то чудовищно малого.* * *
Тело твоё — не для меня. Когда нога проваливается в снег по колено уже в третий раз, а ботинок раздражающе теряется в образовавшейся глубокой лунке, Олег не сдерживается и ёмко выругивается, не забыв упомянуть ни ветер, ни снежные хлопья, плотной белой повязкой залепляющие глаза, ни всех святых, которых только знал. На последнее успевший пробраться подальше Саша неодобрительно шипит и косится на брата, старательно выуживающего потерянный минутой ранее башмак из груды снега. Невольно засматривается, задерживая тяжёлый взгляд на раскрасневшемся от холода лице, что ещё совсем недавно казалось понурым и безжизненным, на исхудавшем теле и отросших тёмных кудряшках, в которых ныне беззаботно путались снежинки. Эта хандра, в которую провалился Олег совершенно внезапно, нежданно и негаданно, словно тот самый застрявший башмак, заставила Сашу посмотреть на вещи немного под другим углом. Заставила выждать с перелётом и согласиться на странную авантюру Шепса-младшего, от которой, по словам последнего, тому должно известно полегчать. Что ж, хорошо, Саша не против напоследок поиграть в заботливого и участливого братца, хоть и смысла в том никакого, коли уж Олег считает его жестоким. Может, оно и так. Но Мэри всё устраивает, это ли не главное? События трехдневной давности всплывают перед глазами навязчивыми образами, водят хороводы на опухших белках и никак не унимаются: — Помнишь, мама рассказывала о кладбище, где похоронены почти все наши предки? Давай съездим, числа эдак восьмого. У Саши девятого перелёт, о котором он пока так и не решился рассказать. Просто не хотел спрятанных за поворотом головы обиженных слёз, будто бы он — какой-то гадкий предатель, а не обычный человек, желающий простого человеческого счастья, на которое имеет полное право. Медиум позволяет себе сильно нахмуриться и обречённо вздохнуть, надавливая на белки глаз длинными слегка костлявыми пальцами, пока Олег возится где-то у себя. Ну и за что ему такое наказание? Где необходимая жестокость, которую в своё время усмотрел брат, чтобы выпалить окончательное и бесповоротное «нет»? Чтобы стукнуть ладонью о стол и наконец спросить, какого чёрта происходит у младшего в голове, так резко и настойчиво, чтобы скрытный засранец на этот раз не отвертелся? Саша медлит. Уверяет себя, что в последний раз. — Зачем тебе это? — негромко интересуется он, запивая свои слова непривычно крепким кофе. — Хочу покаяться перед родом. Поверь, мне есть, в чём. Поехали, пожалуйста, — отвечают ему как-то слишком умоляюще. Саша не ослышался, случаем? Олегу надо что? Покаяться? Совсем рехнулся, что ли? Может, ещё и священника позвать, чтобы отпел, как покойничка? Шепс-старший нервно прикусывает щёку со внутренней стороны, быстро поднимается с нагретого места и рывком заглядывает в Олегову комнату, что в обычной жизни делает исключительно после размеренного стука костяшками о деревянную дверь. И снова натыкается на странный доверчивый взгляд, от которого все внутренности в клубок сворачивает и тянет знатно проблеваться от поднявшегося давления. Такой уязвимый, что отказать кажется непростительным ножом в спину. — Ладно, твоя взяла, — быстро сдаётся Саша и вопреки протестующему мычанию проводит по чужим кудрям, останавливаясь прохладными пальцами за ухом, поглаживая, точно желая успокоить: и брата, и себя самого. Олега знатно ведёт от этого касания. Он чувствует себя собачкой, готовой покорно притереться к руке хозяина и протяжно заскулить, прося о продолжении ласки, по которой так чудовищно изголодалась. Хорошо, пусть так, это сумасшествие, застрявшее в непутёвой голове, точно кость в горле, сделало своё дело, и Шепс-младший, плюнув на всё, осторожно перехватывает эти пальцы и мажет пухлыми губами по руке брата в каком-то извращённом подобии благодарности. Он знает, что никогда не сможет прикоснуться к этому телу так, как ему хочется, эта божественная привилегия достанется кому угодно, но не ему. Саша крупно вздрагивает, а Олег в кожу ему улыбается, аккуратно переворачивает его руку ладонью вверх и оставляет обжигающий поцелуй на запястье. Саша следит за его действиями заворожённо, не сводя глаз и, спасибо провидению, даже не пытаясь вырваться. Пусть считает это маленьким, зато честным «спасибо». Пусть вдобавок знает: так чутко благодарить может только Олег, чтобы до проступивших мурашек и холодка по спине. Олегу может быть стыдно за что угодно: за себя, за синяки под глазами и исхудавшее тело, за собственные ревнивые выходки и даже за испытываемые чувства, но он никогда в своей жизни не постыдится этих касаний, в которые вкладывает вообще всё хорошее, что в нём осталось. Саша это понимает и мудро не мешает брату изъясняться своим странным языком прикосновений, а младший всё больше влюбляется. Нежность. Её так мало в этом закопчённом городе, где машины свистят подпалённой резиной и давят прекрасные цветы на клумбах. Олег не чувствует себя слабым или жалким, когда он нежен; он просто тихо радуется, что может быть таким. Ибо это только с ним возможно. Объятие. Оно действительно стоит огромной работы, как в песне, что Олег слушал перед сном и давился душащими горькими слезами. Не имеет значения, какие чувства вкладывает медиум в свои обнимающие руки, если они так греют сердце даже сквозь одежду, кожу и кости. Братские? Хорошо, ладно. Сашу сложно за это винить, потому что так и должно быть, так правильно, и это Олег выбивается из всех рамок привычного и наработанного. Он не имеет права просить взаимности, как и рассчитывать на неё. Зато может обнять, вжавшись лицом в солнечное сплетение брата, который так мило переживает за него, который всё ещё чувствует ответственность. — Ну всё, солнце, — Саша отнимает лицо сидящего перед ним брата от собственного тела и заправляет растрёпанные каштановые пряди за уши, массивными перстнями слегка чиркая по гладкой коже щёк, поддевает за подбородок чуть грубо, тянет податливое лицо на себя, вынуждая смотреть глаза в глаза. — Иди умойся и начинай потихоньку собирать вещи. Хорошо поешь. Я на столе тебе всякого оставил, думаю, разберёшься. Сам пока за билетами съезжу. — Спасибо, родной, — такое прозвище обжигает язык пряным алкоголем, и Олег прекрасно знает, какое это слово имеет действие на брата. — Я правда благодарен тебе. — О благодарностях поговорим, когда всю овсянку у меня съешь и посуду за собой вымоешь, — младший забавно морщит нос, едва услышав о каше, а Саша внезапно тепло улыбается и бросает напоследок: — Там ещё бутерброды с ветчиной и голубика. Чтоб не куксился. Сердце твоё — не для меня. И вот, ступая по колючему снегу и вглядываясь в кромку удаляющегося от двоих братьев оживлённого мира, они шли к давно забытым могилам предков без единой цели. Не вспомнить давно ушедшее, но забыться и стать незримыми для пугающей реальности, точно призраки, витающие здесь повсюду. Саша шагал в неизвестность, пробиваясь сквозь высокие сугробы, точно бронированный ледокол, размозживший весь лёд в мелкую крошку, а Олег теплоходом тащился следом, ступая в уже протоптанные широкие следы. Один отважно защищал, забывая о любви в сердце, а другой нежно любил, не зная, как стать таким же отважным. Такая прекрасная трагедия. На сердце у Саши было слишком тяжело. В непроглядной темноте ночи те самые доверчивые глаза брата виделись слишком отчётливо, рассыпаясь мириадами звёзд в такой важной просьбе: не бросай. Просто не бросай, можешь даже не любить, не жалеть, можешь приводить домой, кого угодно, можешь возвращаться со смазанной помадой в уголке губ. Только, чёрт, не бросай, не играй с чувствительным сердцем так жестоко. Он понял, что Олег не вывезет уже тогда, когда тот прижался к его руке так отчаянно, что сердце в миг защемило, когда уткнулся ему в живот и никак не хотел от себя отпускать. Но взять его с собой в Эстонию Саша попросту не мог, ибо то была территория Мэри и их будущих детей, порог того счастливого будущего, за вход в которое придётся заплатить предательством. Остаться он не мог тоже, ведь прекрасно знал, где должен быть. И, самое главное, понимал, что так неправильно. Чувствовал, как духи рода тянут его на новое место силы, как приходят во снах и благословляют на такое близкое счастье. Настолько ли близкое, как кажется? Они находят нужное захоронение почти на краю кладбища, и небо, будто бы желая укрыть двух новоявленных гостей, спускает на землю плотный туман. И в чём же там Олежка желал покаяться? Без разницы, пусть делает, что хочет, ибо другого раза не будет, и младший это прекрасно осознаёт. Саша указывает пальцем на нужную могилку и остаётся стоять поодаль, решая лишний раз не лезть в личные дела брата, даже спиной поворачивается, чтобы тот чувствовал себя комфортно. Проходят минуты, долгие и тягучие, полчаса, минует час, за который медиум успел обморозить пальцы, обойти всё кладбище и сходить за термосом с горячим кофе в машину, в которой и порешил остаться, ожидая возвращения Олега. Ему было необязательно стоять на месте захоронения, чтобы поговорить с покойными предками, поэтому он зябко поёжился, уселся на мягкое сидение и щёлкнул кнопкой обогревателя. Почему так долго? Что там можно столько времени обсуждать? Кроссворд решают всем родовым древом, что ли? Неясно, однако и торопить брата Саша не станет, не имея привычки нарушать личные границы. В этот день он впервые за несколько лет видит Олега открыто плачущего. Брат не старается утереть рукавом катящиеся по лицу слёзы, что быстро замерзают в этом холоде и превращаются в ледяные дорожки, обжигающие щёки. Такие мальчишеские, злые слёзы. Он говорит, что видел Сашиных детей, что они показали ему, как правильно, давится воздухом и замолкает, не подпуская к себе и сторонясь любого прикосновения. Он не хочет слушать, подпаливает сигарету и посылает всех к чертям. — Оставь меня! — утробно рычит младший, когда Саша предпринимает очередную попытку схватить того за руку, и отдёргивает дрожащую ладонь. — Ты хотел валить в Эстонию? Вот и вали. Катись, Сашенька, в свой новый прекрасный дом. Живи, как вздумается. Ты же мне выбор давал, да? Вот и я тебе тоже даю: или ты сейчас проваливаешь, пока билеты в сраную Эстонию действительны, или ухожу я. — И куда пойдешь? К болтливым родственничкам на тот свет? — медиум опирается о бампер машины и сводит руки на груди, пытаясь совладать с ними, рвущимися остановить, прижать, прикоснуться. — Тебя не должно волновать. Вообще. Сам же говорил: пора взрослеть. Считай, повзрослел. Твоя забота мне больше не нужна, спасибо, теперь о будущих детях не забудь позаботиться, ладно? — Сам-то веришь в то, что говоришь? — на резкое «конечно» Саша лишь горько усмехается и качает головой. — Хорошо. Тогда иди. А что, ты думал, я останавливать тебя стану? Нет. Иди, Олег, удачи. Олег замирает, теряя всякую связь с реальностью, и крупно вздрагивает. К такому он совершенно был не готов. Теперь Саша ловко перекладывает ответственность на младшего, да? Чтобы потом как ни в чём не бывало сказать, что это был Олегом сделанный выбор? Что это именно он его бросил? Как жестоко. Как больно. Олег буквально взрывается, срываясь с места. В голову ударяет озноб. Или это сердце так стучит, что аж плохо? — Почему кидаешь меня ты, а полным ничтожеством себя чувствую я? — он подходит слишком близко, гневно сжимая в руки кулаки, дышит рвано и надломлено, срываясь то на хрип, то на крик. — А я знаю, почему, Саш! Знаю! Хочешь узнать, да? Правда хочешь? Обидно, что ты сам за столько грёбаных лет нихрена не понял. Не почувствовал, как я, идиот, тобой дорожу. Как я, сука, забываю, как дышать рядом с тобой. Как плачу в чёртовой ванной, пока ты вечерами ходишь по своим девицам. Как не понимаю, почему ты всегда выбираешь их. Каждый. Мать его. Раз. Всегда, — с надрывом, в хлам срывая связки, от переполняющей обиды не чувствуя, как на морозе лопаются разгорячённые губы, — ты всегда предпочитал прочитать душевные боли кого-то другого, но не мои. Да, обидно, да, несправедливо. Но я ведь никогда не просил тебя о взаимности! И не прошу, потому что знаю, Саш, знаю, что для тебя важно в жизни. Знаю, что правильно и что нет! Мои чувства к тебе неправильны, они грязные, они тебе противны, но это не значит, что с ними можно вот так, — Олег замолкает, прерываясь на кашель и выставляя перед собой руку, не позволяющую к нему приблизиться. С лопнувших губ на снег ниспадают прекрасные капли, расцветая на белом полотне кровавыми алмазами, такими родными и такими красивыми. Олег так повзрослел, научился любить, как мог, научился причинять боль в ответ. Научился рушить города в любящем покой сердце. Саша смотрит на подрагивающие в сторонке плечи отвернувшегося от него брата и видит измученную душу, отвергнутую миром, не имеющую права на слово, знающую, что не поймут. Саша же старший, может, он сумел бы понять, если б попытался? Он не знает. Он не понимает. Отказывается это чувствовать, потому что уже сейчас, стоя рядом с пропастью, осознаёт, насколько это невыносимо. Он нужен здесь, со своими упрёками, высокомерием и тонкими запястьями. Нужен своей крови, которую он не имеет права предать и не предаст вовек. Даже если придётся для этого пожертвовать собственным сердцем, как годами ранее изо дня в день жертвовал брат. Ибо семья важнее. Она всегда была у Саши на первом месте, пусть и не совсем та, которой он грезил днями и ночами. Решительно, без права на ошибку или трусливое отступление, презрев границы между должным и нет; по глубокому снегу прямиком к отвернувшейся фигуре, чтобы резко развернуть к себе лицом, перехватить ледяные пальцы и грубо прижать спиной к машине. Чтобы не думал, что не нужен. Он не имеет права так думать. Саша не даёт Олегу опомниться и сказать хоть что-то, вжимаясь в его губы своими, так правильно и неправильно одновременно, что до тремора во всём теле. Хищно и вместе с тем нежно, придерживая заплаканное лицо и размазывая кровь из его губы по коже, желая слиться во что-то единое. Ноги Олега начинают подкашиваться, когда он выходит из ступора и пытается ответить, чередуя хриплые вздохи и обжигающие касания. Хватается за Сашин воротник, чтобы только не упасть. Это было так нужно. Это так сладко, несмотря на горечь крови на языке. Он отдаётся этому поцелую целиком и полностью, вкладывая в него все невысказанные чувства, делясь всем тем миром, что прятал в себе годами. Саша понял. Саша принял. Не осудил. Саша как мог, так и ответил, ломая вдребезги всё сказанное ранее. — Зачем? — когда Саша отстраняется, негромко спрашивает Олег, пряча глаза где-то на груди его куртки, но прижимаясь всем телом, так, как никогда раньше. — Не надо, не давай мне ложную надежду. Лучше ударь меня, Саша, пожалуйста. И я не обижусь. Не закачу больше истерики. Пойму. Ты не осознаешь, что делаешь. — Впервые выбираю тебя, вот, что я делаю, — коротко отвечает Саша и закрывает глаза. Наручные часы своим протяжным писком оповещают о наступлении полуночи. Красная бьющая в привыкшие ко тьме глаза табличка кричит о конце. «00:00», девятое декабря. Началась посадка на его рейс в Эстонию. Саша знал, что сделает такой выбор, уже когда покупал билеты на незапланированную поездку. Вернее, ничего он не покупал, ибо добирались на машине под предлогом того, что билетов не оказалось. На самом деле, ездил имеющиеся сдать. Понял, что нужно. Понял, что не сможет улететь. Олег не знал и, глядишь, вообще никогда не узнает: ни о билетах, ни о Сашиной боли, ни о том, что с Мэри брат был давненько уже обвенчан. А теперь что? А теперь ничего. Нет того дома, нет тех детей, нет той собаки. И не будет. Наверное, Олегу и правда нужно покаяться. Зато он впервые счастлив, и неважно, какой ценой: исчезнувших ласточек или зародившейся в сердце тьмы. Какая разница? Ибо ты сам теперь со всею своей тьмой — лишь мой.* * *