Отец

Ньерд бережно, как ребенка, и с такой же легкостью поднял бесчувственного Локи, чтобы отнести его к Эйр. Голова бога огня откинулась, как у набивной куклы, и мне противна была мысль о том, что его несут на руках, словно женщину, мне хотелось, чтобы он очнулся, чтобы пошел сам, оттолкнув столпившихся и галдящих людей. - Тебе нужна помощь? - Ч-что? – я моргнул, обернулся на Тюра, а когда снова взглянул в ту сторону, куда ушел со своей ношей Ньерд, его уже скрыла от меня озабоченно бормочущая толпа. - Помочь тебе с конем? – брат обеспокоенно глядел на меня, и я догадывался, что вид у меня наверняка неважный, - ты бледен. - Я справлюсь, спасибо, - кивнул я, и Тюр, ободряюще сжав мое плечо, кивнул на прощание и отправился во дворец следом за остальными Асами, Ванами и слугами. Я проводил взглядом его широкую спину, проследил за тяжелой походкой. «Он не держит на Локи зла» - подумал я, в сотый или тысячный раз восхищаясь своим братом. В детстве я завидовал Тюру, я пытался быть похожим на него, но в детских драках он раз за разом побеждал меня, он всегда был сильнее, проницательнее, ловчее, но Один отчего-то любил его меньше, и это замечали все, и я сам в том числе. Но что, если Мьелльнир достался бы ему? Слейпнир фыркнул, привлекая мое внимание. Было безоблачно, и в свете полной луны конь казался пришельцем из самого Хельхйма. Длинная грива, такая же спутанная и рыжая, как волосы его отца, вороной окрас – невиданное сочетание, немыслимое для обычной лошади. Слейпнир дышал ровно и не двигался, словно восемь сильных, жилистых ног вросли в землю, как восемь каменных менгиров. Мне не хотелось касаться его залитого лунным светом тела, а он смотрел на меня черными и глубокими, как трясина, глазами, умными, не по-звериному умными, словно понимал, о чем я думаю. - Ты видел, что сделал с ним? – прошептал я, превозмогая внезапный и непостижимый разумом страх, на секунду охвативший меня от этого взгляда. Слейпнир не шевельнулся и, не отвел взгляда, это поразило, ибо все животные созданы бояться людей и отводить глаза, стоит человеку, пусть даже самому слабому и ничтожному, заглянуть в них. Он словно понимал, что весь переполох, все крики страха – из-за него. Что это по его вине Асгард не спит этой ночью, а это случалось на моей памяти меньше раз, чем у этого проклятого коня ног. - Что же ты за тварь такая? – я приблизился к нему почти вплотную, и тогда Слейпнир, наконец, опустил голову, и мгновенно превратился из брата чудовища Фенрира и владычицы мертвых Хель в испуганного жеребенка. И с меня спало это жуткое наваждение, и мелкая дрожь, сотрясавшая, словно озноб, тело от его пронзительного взгляда, утихла. - Идем, - сказал я ему, - Локи хотел, чтобы я отвел тебя к Хеймдаллю. Я не поворачивался к нему спиной, стараясь держаться рядом с конем, и, несмотря на то, что глаза его потеряли всякое выражение, как у любого животного, я испытал облегчение, когда Хеймдалль закрыл, наконец, двери конюшни. Не в пример моей, она запиралась на тяжелый металлический засов, так что выломать ее не под силу было бы, кажется, самим силам Хельхейма. - Желаешь пропустить по кружечке? – с дружелюбной улыбкой обратился ко мне Страж. И я с благодарностью принял предложение, чувствуя, что кружка доброй, крепкой Хеймдаллевой медовухи – как раз то, что необходимо мне после этой ночи. Медовуха не смягчала пересохшее горло, и я пил и пил, пока не перестал ощущать хмель, пока не ощутил сладостный, давно желанный туман в голове, пока не напился пьяным. В маленьком одиноком доме Хеймдалля было натоплено и сухо, у ног вился рыжий кот, умильно мурлыкал. За окном были звезды, одни только звезды, неподвижные, заполонившие собою весь небосвод – домик стоял на самом краю Асграда, за стенами его, на расстоянии шага, был обрыв такой глубины, что даже при дневном свете разглядеть корни Игдрассиля было невозможно. Сейчас же Асгард казался оторванным от Девяти Миров, замершим в безветрии, царившем меж ветвей Древа мирового. Все было серебряным от лунного света, и даже Биврест прибрал свои краски, чтобы вновь засветиться ими с первыми лучами поклажи Суль. Но это будет через несколько часов. Хеймдалль сидел напротив меня и молчал, а я, напротив, сделался говорлив, словно Сив, я стучал, кажется, по тяжелому дубовому столу, я повышал голос, я говорил непрестанно, но мне не становилось легче. В отличие от жены, я повторял одни и те же слова, я помню это, я не был в беспамятстве, но мне не хотелось замолкать, ибо я знал, что все, сказанное этой ночью, останется между мною и Стражем. Память вновь и вновь выбрасывала на берега сознания, словно река выбрасывает утопших, картины этой ночи, и они были так же страшны для моего разума, как лица утопленников. И я говорил, чтобы избавиться от них. Я мог только говорить. Я снова и снова вспоминал Локи. Вспоминал окровавленную тряпицу, которой замотали его изуродованную руку и то, как он очнулся от боли и вскрикнул, словно агонизирующее животное, когда повязку наматывали на выступающие раздробленные кости. Как снова потерял сознание, как Ньерд поднял его, как раскачивались в такт Ньердовым шагам спутанные и грязные рыжие космы. - Даже представить не могу, что там за боль. Мне ломали кости, конечно, не раз, знаешь же, но их восстанавливала простая магия, и мгновенно, это же всего лишь переломы, - говорил я, - магия, да такая простая, что даже я могу с ней справиться. Хоть и ненавижу магию, сам знаешь… - Эйр вылечит его. Она не исцеляет только мертвых, - ободряюще улыбался Хеймдалль. Я слышал его, но я слишком хорошо разбирался в ранах и знавал боль от многих из них, знал, что раздробленные на мелкие осколки кости простая магия не восстанавливала. Я верил Эйр, она не раз вытягивала меня из когтей Хель, которая уже гоготала мне в лицо, но Локи далеко не так силен, как другие боги. Став калекой, он лишится возможности колдовать, ибо маг может быть глух и слеп, но руки его – для него оружие, как меч для воителя. Локи лишится разума без своей магии, не вынесет бездействия. Я закрывал глаза и видел его лицо. Даже искаженное гримасой боли, оно казалось мне квинтэссенцией всего того, до чего жадно было мое сердце всю вечность. - Хеймдалль, - говорил я, и Страж внимательно и спокойно смотрел мне в глаза, казался понимающим и подкупающе мудрым, - знаешь, никогда не думал об этом, а ведь он красив. Неважно, что у него все лицо было в грязи и крови было… Он красив. - Это так, но почему ты вообще думаешь об этом? – негромко спросил Страж, безбородое его лицо, освещенное тускло мерцающей лучиной, ничего не выражало. - Я не знаю, Хеймдалль, - я мотал головой, и лицо друга расплывалось, и я закрывал глаза, но головокружение не прекращалось, словно весь Мир крутился под ногами, как бешеный пес, - ты знал, что глаза у него не бесцветные? Зеленые, вот как у тебя, нет, даже нет, других таких я не видел, клянусь своим Мьелльниром, не видел прежде… И тогда я почувствовал, что сознание заволакивает дымкой, что язык и губы не слушаются, слова путаются, образуют уже нелепицу вместо смысла. Я засыпал. Возвращаясь поутру домой, я пытался насладиться тишиной рассвета, но слишком сказывались последствия выпитой медовухи – я еле передвигал ноги и думал только о том, что хочу, наконец, вернуться обратно в постель и самым беззаботным образом проспать до полудня. Было зябко. Сильное желание умыться и гудящая голова не давали мне возможности много думать о Локи.