— Дорогие друзья! Мы собрались сегодня здесь перед ликом Господа Нашего и всех собравшихся, дабы соединить священными узами брака…
Несчастное сердце бьется слишком громко и часто, отдаваясь глухим гулом в ушах. Мешает услышать хотя бы единое слово священника. Взгляд карих глаз скользит по зале, избегая смотреть на мужчину, стоящего рядом с ним. Вспышки фотокамер прессы ослепляют. Он зажмуривается. Его руки безостановочно дрожат.
Он так молод.
— …извещающее нас о мистическом союзе между Христом и Его Церковью…
Все происходящее кажется каким-то сном. Дурным и неприятным, все сильнее затягивающим его в липкие сети отчаяния. Его счастливый жених — будущий Король-консорт — смотрит на него и приподнимает уголки губ, словно пытаясь подбодрить едва заметной вежливой улыбкой и легким касанием к руке. Чимин сразу же замирает. Он кидает на мужчину короткий напуганный взгляд и снова отворачивается, чувствуя болезненный спазм в груди.
Не он. И все же это должен быть
не он.
Ему хочется развернуться к гостям лицом и найти там того, кто смотрит на него сейчас особенно пристально.
Он крепко сжимает кулаки. Носом глубоко втягивает тягучий запах расплавленного воска и роз, и мысленно переносится на несколько лет назад, в королевский сад, в укромный тайный уголок у пруда, за плотными кустами медовых цветов.
Кончалась его пятнадцатая весна. Впереди было еще одно душное лето с горячим солнцем, грозившим сжечь его молодую кожу и оставить россыпь похожих на гречневую шелуху веснушек на узких плечах.
Чимин пребывал в блаженстве.
Никем не пойманные и не замеченные.
Чимин наслаждался губами Юнги на своих ладонях и запястьях, после на щеках и губах. Прикладывал голову на его колени, прижимался к груди. Он ластился к нему, словно к своему хозяину. Своему господину. К своему божеству. Растворялся в нем, словно в своей личной религии.
Они были так молоды. Так глупы.
Они жаждали друг от друга взаимной любви и прикосновений.
Они были всего лишь олицетворением своей собственной безрассудной юности.
— Давай сбежим, — звал Юнги. —
На север, на юг, на восток. Сбежим за горы и за море.
Чимин звонко смеялся, играясь нежными цветочными лепестками на его щеках.
— Зачем?
— Давай сбежим и всегда будем вместе.
— Но мы и так с тобой вместе.
Вместе. Навсегда вместе.
Союз между Христом и Его Церковью…
— …не должен быть принят с пренебрежением; но обдуманно, трезво, с почтением, должным образом принимая во внимание причины, ради которых брак был рукоположен: одна из которых рождение детей.
Сердце пропускает удар, и Чимин тяжело сглатывает тягучую, горькую слюну. Утренняя тошнота снова подступает к горлу.
Рождение детей, — повторяет он про себя. —
Рождение детей.
Рождение его ребенка.
Он поднимает взгляд к высокому расписному потолку, словно в молчаливой мольбе Богу. На его глаза против воли набегают слезы.
Его ребенка. Его плоть и кровь. Его младенца Христа.
Ребенка зачатого во грехе.
Чимин порочен, и это Юнги сделал его таким. Или же сам Чимин развратил самого себя, когда снимал помолвочное кольцо, ложась к нему в постель. Подставлял свое тело под горячие ладони. Оголял свою шею, свое адамово яблоко.
Открывал себя.
Предлагал себя.
Позволял брать долго, грубо, нежно — так, как хотелось его личному Богу.
Он был только для него и с ним.
Его юное гибкое тело было жертвой для Бога. Его стоны молитвой ему. Зачатый ребенок — подаренным благословением.
Как же они молоды.
— Если кто знает причину, по которой эти двое не могут скрепить свой союз узами брака — говорите сейчас или умолкните навеки.
Чимину хочется во всеуслышание высказать свое несогласие. Он смотрит на мужчину рядом с собой. Его будущий муж высок и статен. На лице видны все достоинства
благородной крови.
Лучшая партия, подобранная его матерью.
Чимина тошнит и трясет от его вида. От его присутствия. От его запаха.
Фантомная корона давит на голову и королевская мантия слишком тяжела для плеч.
Его судьба — преданное исполнение долга. Его жизнь — вечная измена самому себе.
Чимин поджимает губы и опускает голову. Безмолвный зал также молчаливо принимает его личную жертву.
Священник поворачивается к нему с ободряющей улыбкой.
— Готовы ли Вы взять этого мужчину в свои законные мужья? Готовы ли Вы любить его, беречь его, поддерживать его как в счастье, так и в горести, как в болезни, так и во здравии, оставив всех других позади, хранить верность только ему одному, пока смерть не разлучит вас?
Его жених берет его ладонь в свою. Его пальцы мягкие и теплые. Он держит твердо.
Чимин сомневается. Кажется, это видят все. Все ждут. Он приоткрывает губы и его язык прижимается к нёбу, формируя первый звук однозначного и откровенного «нет». Его пальцы начинают выскальзывать из крепкой хватки. Глаза снова наполняются слезами.
Лишь только один человек из собравшихся понимает, какое отчаяние он испытывает.
Короткий отказ застывает на его губах.
Чимин опускает глаза. Обреченно закрывает их, скрывая выступившие слезы.
— Я… готов.
В ответе ни капли искренности.
Едва слышно Чимин повторяет за священником слова брачной клятвы, не в силах отвести полного оттаянного шока взгляда от золотого кольца на своем безымянном пальце.
Бессмысленно. Это все бессмысленно.
Пустые слова и обещания, поднимающиеся к потолку, наверх. Назовите хоть одного Бога, который соизволит обратить внимание на эту свадьбу без любви, услышит их клятвы и эхом пронесшееся по залу «Аминь».
Он все же не может остановить слезы. Все вокруг слепы к его страданиям. Они уверены — это слезы счастья.
Как же они не правы.
Чимин поворачивает лицо к гостям и взглядом ищет его. Он там. И он смотрит на него.
Его Бог. Его желание. Его все.
— Давай сбежим. Давай сбежим отсюда, — умоляет Чимин. —
Сбежим на юг или на восток. Далеко за море и за горы.
Он сидит на полу у кресла Юнги, преданным щенком положив голову на его колени. Вечером в самой дальней гостиной замка пусто. Они рискуют быть замеченными. Но
замеченными так и не остаются.
— О чем ты? — спрашивает Юнги, отрывая взгляд от писем. —
У тебя свадьба через две недели.
— Я не хочу ее. Ты знаешь об этом.
Юнги выпрямляется. В полумраке гостиной, освещенной лишь разожженным камином, на его привычно бледном лице проступили слишком глубокие тени.
Он улыбается.
Слабой, усталой улыбкой.
С пониманием.
— Что же тогда ты хочешь?
Чимин на коленях перед ним и смотрит снизу вверх.
Он всегда был перед Юнги на коленях. Без сомнений и добровольно вкладывал свое сердце в его ладони. Отдавал тело. Привязывал душу.
Ответ слишком очевиден и прост. Чимин не лукавит.
— Тебя, — шепчет он.
Это единственное, что Чимин действительно хочет. Чтобы Юнги сделал его своим, а он сделал бы своим его.
Юнги знает. Он всегда знал.
Все же это он заставил полюбить себя.
Он берет в свои ладони его красивое личико; приподнимает подбородок, аккуратно, нежно. Проводит пальцем по его пухлым губам, и Чимин понимает,
приоткрывает рот, запрокидывает голову.
Снова открывает себя.
Предлагает себя.
Но, прежде чем Юнги целует его, наполняет его, отдает так отчаянно желаемое внимание, он спрашивает:
— А Корона?
Лицо Чимина так близко к нему, что он видит в его глазах неутомимое желание,
болезненную, нездоровую тягу.
— Я… — говорит он совсем тихо, —
ненавижу Корону.
Чимин вздрагивает, когда его теперь уже муж целует его. Холодное одностороннее прижатие губ. Этот поцелуй настолько отличается от того, что он привык получать от
Юнги. Хочется скривиться, но он держит лицо.
— …чтобы смогли они увидеть детей своих детей, в третьем и в четвертом поколении. Аминь.
Толпа кричит, ликует, рукоплещет. Оглушительно играет оркестр и бесконечно звучат щелчки фотокамер.
Чимин слышит только то, как его собственное сердце разбивается на миллион острых осколков.
*****
Уже поздний вечер. В коридоре между залами пусто, нет даже слуг. И лишь из глубины замка доносятся звуки продолжающегося свадебного торжества.
Чимин ждет Юнги.
Он появляется спустя несколько минут, ровно в тот час, который указал в письме. Ступает в круг света и Чимин вздрагивает, видя его мрачное выражение лица.
Не лицо — каменная маска. Застывшая глыба арктического льда.
Он пугает.
— Прекрасная свадьба, дорогой кузен.
Чимин холодеет от названного обращения. По позвоночнику бегут мурашки от сухого и жесткого тона.
— Ты... никогда не называл меня кузеном, — замечает он, обхватывая себя руками, словно пытаясь отгородиться, защититься от непривычной сухости.
Юнги усмехается. Не злобно. Горько. Его взгляд меняется. Теперь он смотрит с какой-то странной болью. Тоской.
Между ними не более пяти шагов, но по ощущению, словно целая пропасть из королевского протокола, семейных уз и престолонаследия.
Все в мгновение изменилось.
Все сломалось. Разрушилось.
Они слишком молоды, чтобы участвовать в чужих играх.
— Ты же знаешь: этот замок всегда был полон секретов, — говорит Юнги тихо. Он обводит взглядом коридор, деревянные панно, картины. Снова смотрит на Чимина. И все же не может скрыть нежности во взгляде, при виде изящного тонкого тельца.
— Представляешь, мы стали одним из них.
— Мы могли…
Его останавливают и Чимин покорно замолкает. Его пробивает крупная дрожь. Он смотрит на Юнги, впитывая глазами каждую черточку его лица, такого красивого,
бледного, молодого лица.
— Не нарушай клятвы только что данные у алтаря.
Ради Юнги Чимин бы нарушил каждую. Ради Юнги он бы пошел на все.
— Что теперь? — спрашивает Чимин.
Ему хочется, чтобы Юнги ему объяснил, что делать дальше. Сказал ему как жить.
Юнги опускает глаза. Его взгляд блуждает по узору паркета. Чимин видит, как его плечи опускаются, делая фигуру более хрупкой, которая, кажется, рассыплется, если к ней прикоснешься хоть раз, и не понимает, что именно стало причиной беспокойства.
Он смотрит на него с немым ожиданием. Он ждет, и сам не знает чего.
Наконец, Юнги делает глубокий вздох.
— Чимин...
— Да?
— Завтра опубликуют указ покойного Короля.
Чимин замирает. Он не знает, что на это ему сказать. Он не понимает.
— Что за указ?
— О престолонаследии, — Юнги говорит тихо. Так тихо, что его не услышали бы даже окружающие их стены. — Твой отец не хотел, чтобы ты становился Королем.
Чимин чувствует, словно его ледяной водой окатило.
Он стоит с открытым ртом, не в силах в полной мере осознать, что Юнги ему только что сказал.
Корона… не принадлежит ему?
Все эти мероприятия и весь этот фарс… ради чего?
Ради чего его истерзанное в клочья сердце?
Объясните ему.
Для чего?
— Ты знал?
Юнги медлит, но потом кивает.
Чимин бледнеет, не веря, закрывает лицо ладонями. Дыхание перехватывает от подступающих рыданий, а рот искривляется ломаной. Ему хочется проклясть всех.
Проклясть за сломанную молодость. Проклясть этот чертов королевский двор.
— Но я написал отречение, — Чимин вздрагивает, отнимает руки от лица.
Юнги выглядит белее снега. Чимин видит в его глазах словно из неоткуда появившийся плохо скрываемый страх и беспомощность. Он молча смотрит на него, после делает пару шагов ближе.
— Это моя мать заставила?
Он даже сам пугается своего голоса — неживого, какого-то отстраненного. Злого.
Он давно прекратил баловать себя фантазиями, что все, что делает Королева-консот — во благо. Все, к чему она прикасалась, ломалось и портилось.
— Скажи мне.
— Чимин, — выдавливает Юнги с какой-то непонятной мукой.
Чимин замирает. Ему становится страшно.
— Не жди меня завтра.
— О чем ты?
Чимин хочет подойти, прижаться, обнять, утешить, но Юнги отступает на несколько шагов назад. Не позволяет приблизиться и прикоснуться.
— Мне так жаль, — выдыхает он. В его голосе мольба. — Прости меня. И позаботься о ребенке.
Чимин закусывает губу, неосознанным жестом прикрывая живот. Ему хочется закричать, но, кажется, это бесполезно.
Он пытается проглотить всю тысячу осколков своего расколотого, раскрошенного в стеклянную пыль, сердца.
Все разрушено. Все сломано.
В том числе и сам Чимин.
Юнги выпрямляется и поднимает гордо подбородок, словно не было минутной слабости.
— Прощай, — шепчет он.
И уходит.
Дверь открывается и закрывается. Его шаги затихают вдалеке.
Чимин остается один.
*****
Он стоит в коридоре, у дверей, ведущих в королевский сад. Окна распахнуты настежь. Легкий ветер доносит аромат распустившихся медовых роз. Идет самый разгар его восемнадцатого лета.
Лакей его матери не заставляет себя долго ждать, но Чимина он явно не был готов увидеть.
Он сдержанно кланяется, соблюдая этикет.
— Ваше Высочество.
Чимина тошнит от его любезности.
— Ты… оставил его наверху? — в мертвом голосе нет ни единой эмоции. Потемневшие глаза прожигают в фигуре напротив дыры.
Лакей колеблется, но кивает.
Чимину больше нечего от него не нужно.
*****
Дверь в комнату Юнги не заперта.
Чимин осторожно и бесшумно входит внутрь и закрывает ее.
Юнги лежит на кровати, неподвижный и спокойный, как будто он просто спит, хотя Чимин знает, что он не спит. Его глаза закрыты, черные волосы разметались по простыне. Его лицо бледное. Оно у него всегда бледное, но сейчас оно словно у призрака.
— Готовы ли Вы взять этого мужчину в свои законные мужья? Готовы ли Вы любить его, беречь его? — шепчет Чимин себе, ему, своему Богу.
Он подходит ближе. Револьвер, как что-то нереальное, чужое, поглощающее весь дневной свет, чернеет рядом с Юнги. Чимину не хочется к нему прикасаться.
Он забирается на кровать. Матрас мягко прогибается под его коленями. Он продолжает шептать:
— Готовы ли Вы поддерживать его как в счастье, так и в горести, как в болезни, так и во здравии?
Чимин обхватывает Юнги поперек груди и притягивает его ближе к себе, устраивая между своих ног. Его тело все еще теплое. Его руки расслабленно лежат поверх простыни. На висках запекшаяся кровь.
Чимин аккуратно укладывает его голову себе на грудь. Дрожащими пальцами поправляет волосы, закрывает ими кровоточащую рану.
С его лица капают слезы. Прокатываются по щекам и падают вниз. Он не может и не
хочет их останавливать.
Он наклоняется и слегка целует лоб Юнги.
— Оставить всех других позади, хранить верность только ему одному…
Чимин откидывается на подушки, прижимая безжизненное, но все еще теплое тело Юнги ближе.
— … даже если смерть разлучит вас.
Чимин смотрит на его прикрытые веки с длинными ресницами, гладит холодными пальцами бледные щеки.
— Я готов, слышишь меня, Юнги? — шепчет ему в висок. — Я готов.
Они так молоды.
*****
Аминь.
