So many years Since I’ve seen your face But here in my heart, there’s an empty space Where you used to be So long, it was so long ago But I’ve still got the blues for you Though the days come and go There’s one thing I know I’ve still got the blues for you Так много лет прошло С тех пор, как видел я твоё лицо, Но в сердце моём всё ещё не заполнена Образовавшаяся без тебя пустота Так давно, это было так давно, Но я всё ещё тоскую по тебе Дни приходят и уходят, Но неизменной остаётся она одна: Моя по тебе тоска © Gary Moore – “Still got the blues”.
– Живой! – услышал Уилл Тёрнер возглас кого-то из членов своей команды. – Капитан, этот… живой. “Ненадолго”, – отстранённо подумал капитан “Летучего Голландца”, но шаг в направлении пока-ещё-не-покойника всё же сделал. Уилл теперь всегда знал, как глубоко и как далеко простирается море. Потому что всегда знал, всегда чувствовал, где находится суша – суша, на которую ему ступать было нельзя. Пока нельзя. Ещё несколько месяцев – и у него снова будет один день, который он сможет на твёрдой земле провести. Эта мысль странно не вызывала никакого отклика в сердце – которого в груди его, впрочем, и не было. Уилл сделал ещё один шаг к пока-ещё-не-покойнику – и, будь у него в груди сердце, удар оно, верно, всё же бы пропустило. Он узнал эти косы и эти бусины, узнал бандану и узнал перстни на безвольно лежавшей руке человека, жизнь в котором всегда ключом била, а теперь – едва теплилась. И пусть лица его видно не было, но Уилл знал, точно знал, кто перед ним. Работа морского дьявола не была сложной, она была монотонной и нудной: всех, в море погибших, на тот свет переправлять. Живых – не трогать. Едва живым – выбор предоставлять. “Ты боишься смерти?” – спрашивал когда-то Дэйви Джонс тех, кому место в своей команде предлагал. Уилл Тёрнер точно знал: Джек смерти боялся. Уилл Тёрнер точно знал: Воробей был не в том положении, чтобы от предложения морского дьявола отказаться. Уилл Тёрнер ведь теперь всегда знал, где находится суша – и ближайший клочок твёрдой земли находился во многих милях отсюда. У Джека не было шансов самому до него добраться. И потому Уилл Тёрнер точно знал: предложи он ему сейчас тот же выбор, что всем предлагал – и Воробей частью его команды стать согласится. Согласится – а потом сделает всё возможное и даже кое-что невозможное, но сбежит с “Летучего Голландца”, всей душой и всем сердцем ненавидя и этот проклятый корабль, и своего нового капитана. Работа морского дьявола не была сложной, и Уилл Тёрнер всегда её прилежно выполнял. До этого момента. – В каюту его ко мне, – отдал он распоряжение своим матросам. Джек был ещё живым – и Уилл решил, что живым тот и останется. На тот свет Воробей ещё успеет отправиться – потом. Когда-нибудь… потом. Не сейчас. … Джек занял место на его корабле, но никто, даже сам Уилл, не смог бы сказать, какое именно. Воробей был моряком, а не “крысой сухопутной”, он на кораблях без дела сидел только в трюмах и только крепко запертым, да и то не долго. Запертым в трюме “Летучего Голландца” Джеку быть тоже доводилось. Но не при новом капитане. Так что Воробей, никем нигде не запертый, ничем не связанный и ни к чему не прикованный, важной птицей по кораблю расхаживал – и бессовестно, нагло, направо и налево, отдавал распоряжения всем, в том числе и старпому, что могло бы сделать его старпомом, если бы не одно “но”: старпом должен был подчиняться капитану. Джек же искренне считал, что если тут кто-то кому-то что-то и должен, так это Уилл Джеку, а никак не Джек Уиллу, смекаешь, цыпа? Уилл не смекал, но широкая, заразительная улыбка Воробья (“капитана, капитана Воробья, мой друг”) была единственным ярким пятном на этом сером мёртвом корабле – и первым проблеском жизни за почти уже десятилетие. И Тёрнер цеплялся за эту улыбку, искал её, и ради неё на многое, очень на многое готов был закрыть глаза. Его матросы вначале недоумённо переглядывались, когда им велено было таскать провизию (“И ром, захватите побольше рома!” – не забывал дополнять приказ Джек) из трюмов чужих кораблей. Но потом привыкли. (И всегда захватывали ром, побольше рома, даже если о роме распоряжался исключительно и только Джек – а Уилл о нём в приказах своих не говорил ни слова). А ещё матросы “Летучего Голландца” вначале очень недоумённо переглядывались, когда по утрам из капитанской каюты своей знаменитой вальяжной походкой выходил не кто-нибудь, а капитан Джек Воробей. Но морским дьяволам для жизни не требовалось ни есть, ни спать, ни дышать – и хотя Уилл по старой привычке очень старался не забывать воздух вдыхать и выдыхать, а также время от времени соглашался трапезу с Джеком разделять, но нужно ли ему это в действительности было? Нет. Он не мог умереть, потому что уже был мёртв – живым оставалось разве что только его сердце, которое почти десятилетие как не занимало место в груди Уилла Тёрнера и не гнало стылую кровь по его жилам – оно билось теперь где-то рядом с Элизабет, и эта мысль должна была согревать его хоть немного – только отчего-то давно уже не согревала. Уилла Тёрнера уже давно ничего не согревало – но лишь отогревшись немного в тепле широкой улыбки Воробья, капитан “Летучего Голландца” наконец по-настоящему осознал, насколько же он в действительности замёрз. Они все тут застряли между жизнью и смертью. И с каждым днём Уилл ощущал, как вкус жизни от него всё дальше и дальше ускользал. Не помогали ни еда, ни сон – они чувств в опустевшей груди совсем не вызывали. Не помогали ни отдых, ни работа – они монотонную серость дней не разбавляли. Не помогали ни штили, ни шторма – и всё равно было, светило ли над головой солнце или пряталась за облаками луна. Ему больше ничего не помогало, в душе его годами ничто отклика не вызывало… …пока судьба его вновь с капитаном Джеком Воробьём не свела. И пока пришедший в себя пират, посмотрев на него ещё мутным, не совсем осмысленным взглядом, не шепнул вдруг хрипловато “Уилл?..”. А потом он ему улыбнулся. Улыбнулся так, будто бы действительно рад был его видеть. Уилл Тёрнер был теперь морским дьяволом. А морских дьяволов никто видеть не был рад. А вот поди ж ты – Джек был. И Джек улыбался именно ему. И Уилл жадно ловил каждую из его улыбок: мимолётную, лукавую, довольную, мечтательную, насмешливую, просительную – ему нравились они все. Лишь немного приподнятые в ухмылке краешки губ или мелькнувший блеск золотых зубов в голос расхохотавшегося пирата – и на краткий миг Тёрнер вновь мог себя по-настоящему живым ощутить. То, что Джек был сейчас здесь, тёплый и улыбающийся, казалось Уиллу каким-то сном. Сном, от которого Тёрнеру не хотелось просыпаться – и потому он предпочитал не ложиться спать вовсе. Ведь для того, чтобы существовать, морским дьяволам не было нужды ни дышать, ни есть, ни спать. А потому кровать в капитанской каюте “Летучего Голландца” могла бы и вовсе пустовать – кабы Джек не предпочитал именно её занимать, явно считая, что ему как капитану, пусть и не этого корабля, на меньшее, чем капитанская каюта, соглашаться не следует. Уилл не возражал и из каюты своей его не гнал. Ему были безразличны недоумение и непонимание его матросов, ему было всё равно, о чём они меж собой шептались: он был капитаном единственного на том и этом свете корабля, бунт на котором был попросту невозможен. Ни один матрос “Летучего Голландца” прямого приказа своего капитана ослушаться не мог. Ни один матрос “Летучего Голландца” и слова поперёк ему сказать бы не смог. Они все были не просто частью его команды – они все были и частью его корабля. А “Летучий Голландец” воле своего капитана подчинялся беспрекословно и всегда. Так что Уиллу Тёрнеру было совершенно безразлично, о чём думали его матросы – они всё равно ничего бы не задумали. Джек был в безопасности на его корабле – потому что о его безопасности Уилл уже позаботился. И это всё, что имело для него значение. … Весь ром хранился в трюме корабля, что было и понятно: именно туда матросы по его приказу всю провизию приносили, а без прямого на то разрешения Тёрнера в капитанскую каюту они не заходили. И потому за “вечно куда-то девающимся” ромом Джеку приходилось спускаться самому. – Кто-то из твоих морепродуктов его точно подворовывает, – ворчал Воробей, заглядывая во все ящики и сундуки в поисках ещё хотя бы одной бутылки рома. Уилл Тёрнер точно знал, что ранее днём Джек приносил в каюту целых три. Уилл Тёрнер точно знал, что пират их сначала спрятал, потом подумал, что он их плохо спрятал и перепрятал, потом перепроверил, не забыл ли он, куда спрятал, и перепрятал на всякий случай ещё разок. А ещё Уилл Тёрнер точно знал, что кроме той, что уже стояла на столе, Воробей больше в его каюте не найдёт ни одной. Наверное, даже Джек считал, что пить в одиночку в чужой каюте на чужом корабле чужой ром всё-таки не очень-то вежливо, поэтому он, сделав несколько больших глотков, каждый раз исправно предлагал испить из бутылки и Уиллу. И Тёрнер ни разу от этого предложения не отказался. Уилл никогда особенно ром не жаловал, а после смерти и вовсе вкуса его почти не ощущал. Ни один алкоголь не горячил его кровь, ни один его не согревал. Тёрнер и сам не знал, почему в самый первый раз бутылку из рук Джека всё же принял. Наверное, из-за того наслаждения, что явственно на лице Воробья читалось. Такого яркого, такого чистого, такого откровенного наслаждения, которого вкусить невольно тоже хотелось. От выпитого рома у Джека блестели глаза – и губы, от алкоголя влажные, блестели тоже. Весь вид Воробья буквально кричал о том, как же ему хорошо, и Уилл и сам не заметил, как машинально жест его повторил и горлышко бутыли губами обхватил. Уилл Тёрнер никогда особо ром не жаловал, а после смерти ни один алкоголь ему кровь не горячил – до того момента, как ром с ним капитан Джек Воробей не разделил. Уилл помнил, как по телу его тогда разливался жар. Помнил, как они передавали из рук в руки эту бутылку – и как с каждым глотком сознание его всё сильнее и сильнее плыло. Он чувствовал себя тогда таким захмелевшим и таким счастливым – а ещё как никогда живым. На следующий день, оставшись один, Тёрнер снова ром пригубил – только отчего-то ничего не ощутил. Алкоголь, как и прежде, кровь его не горячил. Ему были что ром, что вода – всё одно. И всё равно. И потому сколько бы Джек алкоголя в капитанскую каюту “Летучего Голландца” ни приносил, сколько бы и где бы его ни прятал – а бутылка рома всегда находилась только на столе и только одна. Потому что морской дьявол лично следил, чтобы больше их здесь не было. Чтобы Воробей, виновного среди матросов вычислить пытаясь, сначала всю каюту обыскал, а потом, смирившись, одну бутыль на двоих с ним распивал. Ведь это раньше Уилл ром особо не любил – до того, как Джек впервые его с ним разделил. А теперь, узнав, как от него может быть тепло и хорошо, он на многое пойти был готов: и не замечать удивлённые взгляды матросов, которым по несколько раз на дню приходилось ром обратно в трюм доставлять, и с невозмутимым видом гипотезы и подозрения Воробья выслушивать, и притворяться, что уж ему-то точно неоткуда было бы знать, куда бы ром мог всё время пропадать. Потому что всё это стоило того удовольствия, которое ему удавалось получать. Удовольствия, которое Уилл старался растягивать. Он всегда делал небольшие глотки, чтобы только горло смочить – в отличие от Джека, который, казалось, за один глоток мог запросто полбутылки осушить. Наверное, именно из-за того, что он предпочитал предложенный ему алкоголь скорее пригубить, чем пить, Воробей с ним ром продолжал делить: пират каждый раз так пристально на губы его смотрел, когда он к ним бутыль подносил, настолько внимательно наблюдал, как дёргался его кадык, так явно следил, насколько быстро самый любимый им напиток Тёрнер пил, что Уилл, дабы его подразнить, старался не спешить. Он растягивал это удовольствие, растягивал как мог. Ценил каждое мгновение тепла, смаковал каждую каплю наслаждения – и безумно, нестерпимо остро желал, чтобы так было всегда. Чтобы это не прекратилось ни через полчаса, ни через час, ни через два – чтобы длилось вечность. Джек занял место на его корабле – и пусть никто, даже сам Уилл, не знал, какое именно, но да и что с того? Тёрнеру всё равно ужасно хотелось, чтобы место это не опустело ни через год, ни через десятилетия. И ведь в его силах было это осуществить. Уилл ведь был новым капитаном “Летучего Голландца”, а у Джека перед капитаном “Летучего Голландца” был долг. И Уилл чётко знал, ясно чувствовал: долг этот был не лично перед его предшественником, не именно перед Дэйви Джонсом, нет. За Джеком всё ещё был долг, и Уилл Тёрнер как новый капитан “Летучего Голландца” мог бы потребовать его отдать. Сто лет службы на корабле, сто лет с ним наедине… Целое столетие – разве не было права у него потребовать с Воробья в уплату за долги? Целое столетие – разве не хотелось ему с Джеком провести? Целое столетие – разве этого было бы ему мало? Целое столетие… Всего лишь столетие. Капля в море предстоящей ему вечности. Ему было бы его мало. Ему было бы мало в любом случае. Да и не стал бы он против воли на этом Богом проклятом корабле держать тех, кого любил. Отца ведь отпустил, как только тот его об этом попросил – и Джека бы к вечной каторге не приговорил. Может, потому Воробей такие тёплые улыбки ему и дарил, что не секрет это для него был. – Через пару месяцев настанет день, когда “Летучий Голландец” сможет причалить, – с самого начала прямо сказал Уилл только очнувшемуся Джеку. Никто, даже сам дьявол морской, не знал, куда долг занесёт “Летучий Голландец” в следующий раз. Они оказаться могли в любой точке мира – и редко когда душам погибших в море случалось участи своей возле берега дожидаться. Воробей не был пленником на его корабле, он сойти с него был волен в любое время – но посреди океана сходить тот предсказуемо не спешил, а Уилл его сразу предупредил, что не будет он от обязанностей своих уклоняться, чтобы куда удобно Воробью пришвартоваться. …хотя, конечно, мог бы. Ничего бы не стоило ему сделать небольшой крюк. Ничего бы не стоило ему подбросить Воробья не то что до ближайшей суши – прямиком до излюбленной пиратами Тортуги. Но… Но если Уилл Джека к вечной каторге не приговорил, то это ещё не значило, что он его так просто бы со своего корабля отпустил. Конечно, Тёрнер знал, с самого начала знал, что это было временно. Знал, что каждый день мог стать последним. Знал, что у него в любом случае есть не больше чем пара месяцев рядом с Джеком – таким ярким, таким шумным, таким живым. Воробей даже на их мёртвый корабль умудрился принести радость и жизнь. Всё как-то переменилось, стало неуловимо по-другому, когда тот был здесь, когда был с ними. Когда был с Уиллом. Уилл знал, с самого начала ведь знал, что временно это было, что чуть раньше или чуть позже, но Воробей с корабля его сойдёт. Знал, что не так уж и много у него возможностей будет рядом с ним оставаться, рядом с ним согреваться, прежде чем им придётся распрощаться. Прежде чем ему вновь придётся наедине с холодом и долгом остаться. Уилл ведь знал всё это с самого начала – а потому каждым мгновением тепла дорожил. Он всегда искал Воробья взглядом – да и не только взглядом. Тянулся он к нему не только ведь всей своей озябшей душой, нет, не только душой. Он касался его. Касался постоянно. Джек был тёплый, солнечный, родной. Он так искрился жизнью, что даже в пустой груди морского дьявола чувства пробуждал. Он так и притягивал к себе взгляд – как, впрочем, и всегда. Воробей был ярким, Воробей был особенным, на него попросту невозможно было внимание не обратить – так же, как невозможно было его ни спутать с кем-то, ни забыть. Вот и Уилл Тёрнер его не забывал. Вот и Уилл Тёрнер о нём вспоминал. Вспоминал, что вместе им пришлось пережить, вспоминал все тяготы и лишения – и все приключения. Вспоминал те времена и скучал по ним, так скучал. Ведь здорово же было тогда, правда здорово. И сейчас тоже было здорово. Было здорово снова вместе с Джеком по морям ходить. Было здорово снова с ним время проводить. Было здорово, что между ними всё было так же, как и прежде. Было здорово, что хоть кто-то его совершенно не боялся – даже теперь, даже когда все вокруг смотрели на него со страхом – что матросы его, что души моряков, уже погибших, но ещё этого не осознавших. Было здорово, что даже теперь Воробей его не чурался – и даже теперь Воробей не то что в ответ – запросто первым его касался. И каждое такое касание Уилл ценил, каждым дорожил. И ему всё равно было, что думала его команда, когда Джек то по плечу его похлопывал, то по-дружески приобнимал, то вдруг начинал тереть щеку Тёрнера, легко царапать её ногтями и даже, смочив слюной подушечки пальцев, что-то с неё оттирать, бормоча: “Это что, ракушка? Она к тебе случайно прилипла или ты её специально отрастил?”. Воробей говорил, чтобы Уилл лучше за собой следил, приставлял руку к подбородку Тёрнера и забавно пальцами шевелил, шутливо щупальцами Дэйви Джонса ему грозил и – улыбался, но – улыбался одними только губами, а в глазах его веселья не было. И Уилла крупной дрожью пробрало от этого уже почти забытого ощущения, что о нём беспокоятся. Это было… приятно. Очень приятно. Так приятно, что Тёрнер мысленно дал себе зарок, что ни одна ракушка больше на теле его не задержится. Джек ведь не знал, но души погибших потому и требовалось на тот свет провожать, что сами они путь не могли отыскать: даже после смерти они продолжали на месте гибели своей стоять и всё чего-то ждать. В том и трудность была работы морского дьявола, что далеко не всегда можно было так уж просто всех сыскать, кого в мир иной нужно было переправлять, а его предшественник работу выполнял редко и спустя рукава, вот и приходилось им теперь души искать, столетиями часа своего ждавшие, сквозь ил, полипы и водоросли продираясь – и, на зов долга идя, насквозь проходить что кораллы, что остатки кораблей, что морских обитателей. Это неприятно было – материальность терять, ведь вместе с ней и последние отголоски чувств ими терялись. Все они подспудно боялись в этом бесплотном состоянии застрять, поэтому всегда старались плотность себе как можно быстрее возвращать. Порой они слишком уж торопились – и обнаруживали по возвращении, что частью их тел морские обитатели становились. От них можно было, конечно, освободиться сразу, но – какой в том был смысл? Через день или через неделю, через месяц или два, но им вновь придётся материальность потерять, и вот тогда уже, тогда позади можно будет оставить и ракушки, и морского ежа… …на место которых всё равно через какое-то время придёт что-то ещё. Снимешь ты один полип – на его месте другой окажется. Снимешь осьминога – краб прилипнет. Потому что они всегда, всегда в таких случаях торопились. Потому что лучше было акулу или барракуду на теле своём ощущать, чем не ощущать тела своего вовсе. Потому что лучше было человеческий облик потерять, чем хоть на мгновение дольше необходимого последних крох ощущения жизни лишиться. А потом, со временем, они и вовсе переставали себя от сросшихся с ними морских обитателей отделять… – Ага! – триумфально воскликнул Джек и широко, счастливо улыбнулся. В ладони его какой-то предмет оказался, и Уилл даже не сразу догадался, что в руках пират держит ту самую ракушку, что в щеке его прочно застряла при ночном погружении команды на дно морское. Тёрнер понятия не имел, как Воробей отцепить её от него умудрился, ведь сам морской дьявол ни на мгновение материальность не терял – и ни на мгновение прикосновение его ощущать не переставал. Уилл сказал бы, что это было невозможно, но – перед ним стоял капитан Джек Воробей, для него не было ничего невозможного. А ещё капитан Джек Воробей перед ним не просто стоял, но и улыбался. По-настоящему и искренне, а не просто губы в улыбке растягивал, как только что. Улыбался так широко и радостно, так заразительно, что Уиллу Тёрнеру на какое-то мгновение даже показалось, что в груди его всё ещё бьётся живое и горячее сердце. … Под толщей воды всё выглядело немного по-другому. Глубина скрадывала цвета, искажала расстояния и преувеличивала размеры. На такую глубину, как залегал этот столетия как затонувший корабль, свет почти не проникал. На такой глубине, как залегал этот столетия как затонувший корабль, матросы его казались размытыми тенями. Мутными. Блёклыми. Безжизненными. На такую глубину, как залегал этот столетия как затонувший корабль, ни один человек нырнуть бы не смог. А вот поди ж ты – среди выцветших теней его матросов точно был Воробей. Уилл и сам не понимал, как он его узнал. Среди десятков чужих фигур – как его силуэт глазами отыскал? Ведь и искать-то не должен был. Ведь не должно было Воробья быть здесь, на дне морском, на такой чудовищной глубине, на которую ни один человек нырнуть способен не был. Глубина скрадывала цвета – и яркость цветов одежды пирата она тоже скрыла. Глубина искажала расстояния – и потому хоть и разделяло их несколько метров, но Тёрнеру показалось – стояли они друг напротив друга. Глубина преувеличивала размеры – и глаза Джека казались как никогда большими и бездонными. Странно, но первой мыслью, что пришла в голову Тёрнера, была не “Как он здесь оказался?” и не “Что он здесь делает?”. Первой мыслью, что пришла в голову Тёрнеру, была “Ему не хватит дыхания”. Потому что пусть Уилл и не был уверен, как Воробей сумел на глубине этой оказаться – но он был абсолютно уверен, что всплыть самому Джеку не удастся. Ему не хватит ни воздуха, ни сил, чтобы до поверхности самому добраться. Ему попросту не хватит дыхания. Тёрнер и сам не знал, почему в тот момент не выдернул Джека на поверхность. Ведь это было в его силах, конечно, было, но – отчего-то ему это и в голову не пришло. Вместо этого он притянул Воробья к себе и коротко прижался к его губам своими, вдыхая в его лёгкие воздух. На такую глубину, как залегал этот столетия как затонувший корабль, свет солнца толком не проникал – и уж тем более такую громадную толщу воды он не прогревал. На глубине было холодно – так что совсем и не было ничего удивительного в том, что Уилл Тёрнер под пальцами своими дрожь чужого тела ощущал. …а вот то, как его ответной дрожью пробрало, морской дьявол ни на глубину, ни на холод списать бы не смог. Тем более что холодно ему тогда совершенно точно не было. … Джек увлечённо рылся в поднятых со дна морского сундуках. По большей части ничего интересного он в них не находил: ни специи, ни ткани солёная вода не щадила, как не была она милосердна и к картам, а потому нередко пират с досадой махал матросам выбросить всё обратно за борт. Но иногда… Иногда что-то ему всё же попадалось. И тогда он принимался тереть почерневшие монеты, пытаясь меж собой их разделить и разобрать, что вообще перед ним оказалось: дублоны? Пиастры? Эскудо? Уилл за ним наблюдал, стоя как можно ближе, но – увлечённому пирату не мешая. Он позволял Джеку и матросам приказы отдавать, и на палубе бардак устраивать. И не потому, что Воробей, когда интересное что-то находил, тут же примерял на себя и всех смешил, строя то вельможу из себя, то султана – а потому, что в конце концов все находки он, так и этак покрутив, в сторону отбрасывал. Ни одно кольцо на пальце его не осталось, ни одна корона на челе не задержалась. И только ракушка, та самая, что когда-то в щеке Уилла застряла, в волосах пирата теперь красовалась. И мысль о том, что вплести в косы свои Джек мог всё, что угодно – а вплёл отчего-то именно и только её… Заставляла его чувствовать себя особенным для него. Глаза Джека загорались, когда в поисках мёртвых душ матросы “Летучего Голландца” на дно морское опускались. И Уилл его понимал, он ведь и сам пиратом себя называл, он ведь эту жажду сокровищ с ним разделял. Только он не серебром и золотом был одержим, не сундуки искал, не из-за драгоценностей каждый затонувший корабль так тщательно обыскивал, нет. Ему нравилось, что им, в отличие от живых, прикладывать усилий не нужно было, чтобы на дне оставаться. Ему нравилось, что Воробей лишний раз усилия прикладывать не желал и за него цепляться потому предпочитал. Ему нравилось, как время от времени Джек по плечу его требовательно стучал и на что-то указывал, будь то очередной сундук или просто проплывавшая мимо интересная (или вкусная) рыба. Ему нравилось, как Воробей к нему прижимался, когда вокруг них акулы кружили. Ему нравилось, что пират знал, что с ним он в безопасности – ведь подчинялись воле морского дьявола не только кракены. Но особенно ему нравилось, как каждые пару минут Джек к губам его тянулся – за воздухом. Ему всё это так нравилось, что если раньше для него такие погружения были самой неприятной обязанностью морского дьявола, то теперь – самой любимой. Всё-таки было что-то в этом, было что-то особенное. Было что-то в глубине – стиравшей расстояния, приглушавшей цвета и что-то между ними неумолимо менявшей. На самом морском дне, под чудовищной толщей солёной воды – которая могла невыносимо для живых давить, но морской дьявол следил, чтобы не давила – Уилл становился для Воробья действительно и по-настоящему необходимым. На глубине морской дьявол для него был спасением. На глубине морской дьявол для него был якорем и воздуха глотком. На глубине морской дьявол был ему нужен. На глубине – и только на глубине. …а Джек был нужен Уиллу всегда и везде. Только он и был сейчас его спасением, его от холода избавлением, его глотком жизни. Джек был нужен Уиллу Тёрнеру – а вот Воробью нужен был не Уилл Тёрнер. Воробью нужен был дьявол морской и то, что не мог для него осуществить больше никто другой. … Джек обыскивал его каюты, каждый закуток тщательно и внимательно осматривал, под нос себе бормоча: “И куда это ром вечно девается-то?..”. Уилл смотрел на него и ловил себя на мысли, что в действительности пират не только и не столько ром на корабле его ищет. Уилл ведь точно знал, что Джек иной раз под половицы заглядывал. Уилл ведь за ним наблюдал, он видел, как Воробей тайники на корабле его выискивал. Уилл ведь не был ни слепцом, ни глупцом, да и Джека не первый день он знал. “Он ищет ключ от твоего сердца”, – голос разума ему подсказывал. Может, потому Уилл Тёрнер и не ложился спать, может, потому и боялся проснуться, что понимал: когда он проснётся, на корабле не окажется ни ключа, ни Воробья. Уилл помнил, как и когда впервые в капитанских покоях “Летучего Голландца” оказался. Помнил, что в первый раз он сюда не полноправным хозяином зашёл, а прокрался как вор. И что именно он украсть тогда собирался – и для кого – не забыл он тоже. Уиллу нужен был компас от Воробья – а вот от дьявола морского ничего ему не требовалось тогда. Не для себя снимал он со спящего Дэйви Джонса тот самый ключ, на рисунке Джеком ему показанный, нет, не для себя. Ведь это не ему – это Воробью он был нужен. У Уилла получилось тогда то, что до него не получалось никогда и ни у кого: он украл ключ от сундука с сердцем морского дьявола у спящего Дэйви Джонса. Но капитан Джек Воробей – это капитан Джек Воробей. Он и вовсе ключ этот у бодрствующего морского дьявола как-то забрать исхитрился. Потому что ключ этот был ему тогда действительно и по-настоящему нужен. Так же, как нужен он был ему и сейчас. Уилл Тёрнер ведь точно знал, что были у Джека причины не торопиться с корабля его сходить. Уилл Тёрнер ведь точно знал, что было кое-что, что для Воробья только дьявол морской и смог бы осуществить. Уилл Тёрнер ведь точно знал, капитаном какого корабля Джек себя считал – и всегда называл. А ещё Уилл Тёрнер точно знал, где был сейчас корабль Джека Воробья. Как знал это и сам Джек. Никто, даже сам дьявол морской, не знал, куда зов долга приведёт их в следующий раз. Затонувшие корабли, перевернувшиеся лодки, сотни мёртвых лиц – они сменяли друг друга бесконечной чередой и никаких чувств в душе его не пробуждали. Давно не пробуждали. Уж пару лет как. Последний раз был, когда “Летучий Голландец” на зов долга отозвался – и Уилл Тёрнер на палубе затонувшей “Чёрной Жемчужины” оказался. Он узнал корабль этот сразу. Ещё до того, как увидел щепки разбитой носовой фигуры. До того, как узнал лица находившихся на корабле утопленников. До того, как впервые за всё время работы потревожил покой мертвецов расспросами. Он сразу узнал этот корабль – и почувствовал, как беспомощно холодеет в его пустой груди. Уилл осматривал “Чёрную Жемчужину” как ни один другой корабль – тщательно, внимательно, досконально. Среди утопленников Джека не оказалось. Но завладевшее им чувство неправильности происходящего это отнюдь не притупляло. Уилл был теперь морским дьяволом, он всегда знал, как далеко и как широко простиралось море – потому что всегда чувствовал, где находилась запретная для него суша. И как морской дьявол он точно знал: суша была совсем рядом. У Тёрнера в голове не укладывалось, что Воробей мог позволить своему кораблю налететь на скалы, пытаясь встать на якорь и переждать в бухте шторм – он ведь и сквозь ураган “Жемчужину” свою однажды провёл! Он знал, что капитаном корабля был не Джек, ещё до того, как первый мертвец ему об этом сказал. А ещё он знал, что будь Воробей жив – в руках Барбоссы “Жемчужину” свою он бы не оставил. “Мёртв он давно”, – один из утопленников подтвердил. “Казнили его”, – другой ему вторил. “В Лондоне судили, к виселице приговорили”, – делился подробностями третий. Уилл был теперь морским дьяволом, он на тот свет души каждый день переправлял, но – только души погибших в море. И коли и впрямь Джек смерть свою нашёл на берегу, то в последний путь провожать пирата было не ему. Тёрнер помнил, как впервые за все годы работы тревожил мертвецов, как каждого, на борту затонувшей “Чёрной Жемчужины” оказавшегося, лично допрашивал, как всё понять пытался, когда это произошло, как так получилось и почему легендарная удача Воробья от него всё же отвернулась. Как всё в голове уложить пытался мысль о том, что никогда больше не свидеться им вновь. Он не верил, что встретит Джека когда-нибудь ещё – ни мёртвым, ни живым. А вот поди ж ты – встретил. И теперь Воробей внимательным и цепким взглядом осматривал всё в капитанской каюте, выглядывая и выискивая ром – и не только ром. Что было в общем-то и понятно, ведь от морского дьявола желанное можно было лишь двумя способами получить: либо сделку заключив, либо сердцем его завладев. Порой Тёрнер гадал – что, если Джек на сделку всё же решится? Ведь пусть плата для морского дьявола всегда только одна, но о том, сколько лет отсрочки будет у Воробья, прежде чем Уилл её потребует, всегда можно было договориться. И если уж у Дэйви Джонса тот выбил целых тринадцать лет, так что же, разве он не понимал, что старый друг ему бы нагуляться вволю дал? Тёрнер согласился бы дать ему насладиться жизнью, согласился бы обождать до его смерти. Ведь в конечном счёте все люди смертны, а для морского дьявола десятилетие-другое – ничто. Уиллу хотелось бы видеть его на своём корабле. Не только сейчас, не временно, не всего на пару месяцев. И если его благородства ещё хватало старые долги Воробью не припоминать, то предложи тот ему сделку – Тёрнер не стал бы отказываться её заключать, как не смог бы он и удержаться от того, чтобы пытаться сторговаться с ним больше, чем всего на столетие одно. Только вот Джек ему сделок никаких не предлагал. Джек оглядывался, осматривался и явно к другому способу получить желанное склонялся. Не такому простому и быстрому, но – когда это Воробей искал лёгких путей? Джек не мог точно знать, на борту ли “Летучего Голландца” сундук и ключ от него хранятся или нет. Но он наверняка давно уже догадался, что сердце своё на хранение Уилл Элизабет отдал, поэтому он явственно нашарить что-то пытался, а не прислушивался, звук сердцебиения уловить стараясь. “Он ищет ключ от твоего сердца”, – понимал Уилл, когда замечал, как будто бы мимоходом ловкие пальцы всё на корабле оглаживали. Всё ощупывали. Всё прощупывали. “Он ищет ключ от твоего сердца”, – понимал Уилл, когда каждый раз, в капитанскую каюту заходя, видел, что все вещи вновь лежали на других местах. “Он ищет ключ – но не знает, где его найти”, – понимал Уилл – и даже действительно Джека в этот момент понимал. Он ведь и сам когда-то был в таком же положении. Когда-то и он голову ломал, где же ключ этот искать. Когда-то и он не знал, каково это – жить без сердца в груди. Когда-то и он не понимал, что ключ от сундука с ним хочется держать как можно ближе к себе. Чтобы при каждом шаге чувствовать, как тихонько бьётся он о пустую грудь. … Они несколько раз пересекали границу мира живых с миром мёртвых, и для кого угодно другого это было бы слишком, но Джек уже бывал здесь прежде. Его туманы и тишина нисколько не беспокоили – скорее это он беспокоил туманы и тишину, наводя шум и суету. А ещё Воробей с интересом вглядывался в лица проплывающих мимо них на лодках покойников (“ни черта не видно… Эй, ты! Ну-ка фонарём мне подсвети!”), некоторых он окликал, с кем-то перебрасывался короткими приветствиями, кому-то даже (“за чисто символическую плату!”) обещал передавать приветы (“так где, говоришь, сундук ты свой спрятал?..”), с кем-то активно торговался, с некоторыми с явным удовольствием переругивался… …из-за спины морского дьявола. – Они ведь точно плывут в нужную сторону и никуда ненароком не свернут, да, Уилл? – горячим шёпотом ему на ухо уточнял Воробей, а потом, дождавшись короткого кивка – окликал очередного своего мёртвого врага. …места своего за спиной морского дьявола, впрочем, на всякий случай не покидая. Уилл даже через одежду чувствовал прикосновение его горячих ладоней и всё ждал, когда они соскользнут с плеч, когда проберутся ему под рубашку, когда попытаются развязать шнурок и стянуть ключ. Уилл всё ждал и ждал – но руки Джека, непрестанно в движении находящиеся – непривычно замирали, подолгу на месте оставались и – под одежду ему не пробирались. Впрочем, разве стал бы Воробей рисковать, разве стал бы ключ с шеи его снимать, когда были они за границей мира живых, когда другого корабля, чтобы вернуться, у пирата не было – и когда было у него ещё столько возможностей подобраться к морскому дьяволу сколь угодно близко? Джек всё время так активно жестикулировал, руки его так и порхали – вечно в движении. Они завораживали и сбивали с толку – и за всей этой суматохой уследить и предсказать, где и в какой момент они окажутся, было практически невозможно. Уилл знал, что на Тортуге Джек мимоходом вытаскивал кошельки из карманов и снимал с женщин украшения. Не видел никогда, как Воробей это делал и когда, только замечал вдруг, что словно из воздуха появлялись в руках его деньги и драгоценности. Даже в шаге от него находясь, даже глаз с него не спуская – умудрялся он проморгать этот момент, ведь Джек всегда так близко ко всем подходил, так активно жестикулировал, что проследить за движениями рук его было практически невозможно. Воробей становился к нему так близко, что порой меж их телами и вовсе расстояния никакого не оставалось. Воробей касался его, постоянно касался – и Уилл всё ждал с замиранием сердца (которого в груди его, конечно же, не было), когда пальцы Джека – ловкие быстрые пальцы вора – под рубашку его проберутся. Но – время шло, а они всё не пробирались. И чем больше проходило времени, тем отчётливее Тёрнер понимал: Воробей уже достаточно на “Летучем Голландце” провёл, чтобы смекнуть, что ощупывать не корабль надо было – а Уилла. Только он отчего-то не ощупывал. И хоть у Джека были уже возможности снять с его груди ключ, но – он ими не спешил воспользоваться. Потому что ждал благоприятного момента. В конце концов, какой смысл в ключе от сундука без сундука?* * *
Тягаться с морским дьяволом в море, да в одиночку к тому же – дело гиблое. Легче было дождаться того единственного – и стремительно приближающегося – дня, когда Уилл на сушу ступить сможет. У Тёрнера будет целый день на берегу – и целый день с Элизабет. А у Джека – целый день, чтобы попытаться раздобыть сундук с его сердцем. Для Воробья не было секретом, что тянуть с возвращением в море Уилл будет до последнего. Как не было секретом и для Тёрнера то, что проще всего напасть на морского дьявола за пару минут до того, как нахождение на твёрдой земле станет для него невыносимо. Он и сам с себя ключ снимет, сам его в руки Воробья швырнёт, лишь бы поскорее в море оказаться. Забавно, но даже зная, как всё будет, Уилл не стремился этого предотвратить. Мог бы – да не хотел. Мог бы высадить Джека пораньше – чтобы тот не узнал, где Элизабет, но – не желал и минуты рядом с ним упускать. И потом, ему ведь тоже нравилась “Чёрная Жемчужина”. Оставлять её на дне морском, когда был у неё капитан? Капитан, который корабль свой любил так сильно? Нет, правда была в том, что Уиллу хотелось её поднять. Для Джека – и только для него. Но что за морским дьяволом он будет, коли запросто так чужие прихоти исполнять станет? Ему нужен был повод. И стоило признать, что как бы ни хотелось Уиллу видеть Воробья на своём корабле, но против воли держать его рядом с собой он бы не стал. А по собственной доброй воле никто на этом Богом проклятом корабле не оставался. А значит, бессмысленно было бы сделку им заключать. А значит, правильно Воробей ключ от сундука с его сердцем искал – ведь только так Уилл и мог бы ему желанное дать. Его не пугала мысль, что сердцем его Джек завладеет, ведь он знал: не только в руках Элизабет будет оно в безопасности. Ведь когда-то капитан Джек Воробей уже держал в своих руках сердце морского дьявола – и использовал его для того, чтобы спасти Уилла Тёрнера. Что бы мог пират требовать от него, сердцем его завладев? Из передряг его спасать, на помощь ему приходить? Так Уилл и при жизни на это всегда шёл – и после смерти будет ему это не в тягость. Даже наоборот: Тёрнер рад будет знать, что Воробей в безопасности. О чём он мог просить? “Жемчужину” со дна морского Уиллу и самому для него поднять хотелось. Что он мог желать? С кем-то из мертвецов переговорить? Тёрнер и сейчас против этого не возражал, а вернуть кого-то с того света Воробей и так прекрасно знал, что было не в его силах. Что он мог потребовать? Сокровища со дна морского для него поднимать? Любые, какие угодны были его пиратской душе – для Джека он уже доставал. Воробью не была свойственна жажда крови, он врагов своих обхитрить, а не убить старался, так что стоило ли ждать, что морского дьявола он попросит прежде срока противников своих на тот свет отправлять? Нет. Что бы изменилось, завладей Воробей сердцем морского дьявола? В отношениях между ними – ничего. Но у Уилла был бы повод. Повод видеть Джека снова и снова. Повод приходить ему на выручку. Повод быть с ним рядом – и повод рядом с ним согреваться. А потому, даже зная, как всё будет, Уилл отнюдь не стремился этого предотвратить – просто потому, что не хотел. Просто потому, что чем быстрее приближался день, когда впервые за десять лет на сушу он ступить сможет, тем отчётливее Тёрнер понимал: он не встречу с Элизабет предвкушал – он с разлукой с Джеком не мог смириться.* * *
– О, ты… живой! – удивилась Элизабет при виде Джека. – О, ты!.. – взмахнул Джек руками, не зная, как выразить своё удивление словами. – Ого! – вырвалось в конце концов у него. Джек, безусловно, не был силён в особенностях размножения морских дьяволов, но что-то подсказывало ему, что даже от них живот не должен был быть… таким. По крайней мере, не так сразу. Ведь не могло же Элизабет так раздуть за каких-то два-три дня – или сколько там прошло с момента, как “Летучий Голландец” отчалил?.. Или могло?.. Мысль о том, что Элизабет с Уиллом всё ещё были вместе, до сих пор в голове у него не особенно укладывалась. Воробей старательно утрамбовывал её туда, помогая себе ромом, но получалось у него это так себе. Да, конечно, за всё это время никто ни разу не сказал ему, что Уилл с Элизабет расстались – но, не застав её на “Летучем Голландце”, он резонно предположил, что они расстались. Да и Тёрнер не говорил про неё, не спрашивал о ней ничего, не вспоминал её. И только когда на якорь “Летучий Голландец” становился, Уилл про встречу с ней обмолвился. Воробей уже пару дней гадал, что бы ей на острове этом было делать, что она в глуши такой забыла? А теперь, сделав большой глоток из очередной бутылки рома, понял наконец, почему Элизабет всё это время не было с ними на корабле: была она, очевидно, на борту “Летучего Голландца”, была годами – и на берег лишь пару месяцев назад сошла. По понятным причинам. Её понятные причины приковывали взгляд и впечатляли размером. – И скоро?.. – спросил Джек и взмахнул руками, туманно изображая, что именно “скоро”. Элизабет пожала плечами, что могло означать как “в ближайшие пару месяцев не планирую”, так и “да вот прямо сейчас рожать иду”. Воробей важно кивнул, сделав вид, что что-то понял, и вежливо поинтересовался, не подумывает ли она часом прервать эту затянувшуюся семейную традицию и назвать сына не Уильямом. Лицо Элизабет приобрело какое-то настолько странное выражение, что сначала Джеку подумалось, что вопрос с именем для них был очень болезненный. Или с полом? Или с именем и с полом? Тёрнеры что, и дочерей Уильямами тоже называли? Или Вильгельминами? Но потом что-то словно щёлкнуло в его голове и до пирата вдруг дошло: этого ребёнка не затронет семейное Тёрнеровское отсутствие фантазии в выборе имён. Просто потому, что этот ребёнок был не от Тёрнера. И потому что Элизабет все эти годы была не на борту “Летучего Голландца”. “Ну тогда всё правильно”, – решил Джек. В конце концов, а на что Тёрнер рассчитывал вообще, бросив красивую бабу одну на десять лет? Сам дурак, раз за всё это время не придумал способов с ней хоть изредка, хоть раз в пару месяцев видеться. “Евнух, всё-таки точно евнух”, – в очередной раз убедился Воробей. Потому что кто ещё за столько лет не исхитрится найти способ с женщиной своей видеться? – Ага. Я, эм, рад за тебя? – на всякий случай сказал Джек Элизабет. Насколько он смутно припоминал, кто-то когда-то ему однажды сказал, что в таких случаях вроде как полагалось радоваться, но он был не очень-то в этом уверен. – За вас. Кем бы вторая часть этого “вас” ни была. Если только не Барбоссой, конечно, но так как это не Барбосса, то и… Эээ? Элизабет? Это ведь не Барбосса, правда? Элизабет сказала, что она всё ещё пиратский король и её приказы всё ещё обязательны для пиратских баронов. А потом сказала: “Второй раз ты его убивать не будешь”. – Зараза, – обиделся на неё Джек, сделал особенно большой глоток рома, пытаясь залить свою досаду, и… живительная влага смазала все шестерёнки в его голове, которые споро зашевелились. Всё стало вдруг кристально ясно и понятно: капитан Джек Воробей наконец смекнул, что именно ему делать было надо.* * *
Наверное, это многое говорило о силе его чувств к Элизабет, если первое, что он испытал при виде неё, было облегчение. Уилл был рад, правда рад, что у неё всё было хорошо. Рад, что она про встречу с ним не забыла – и очень рад, что она его разлюбила. Уилл ведь был сейчас живым мертвецом, он не был способен ей ничего дать: ни полноценной семьи, ни детей. Он был морским дьяволом – и потому он был бесплоден. И заставлять её десятилетие себя ждать ради одного лишь дня, который они смогут вместе провести… С его стороны было бы бесчеловечно – о чём он сразу ей и сказал ещё тогда, ровно десять лет назад. И тогда же он и взял с неё обещание, что сундук с сердцем его хранить она будет, что на следующую встречу придёт обязательно – но если другого полюбит, то к сердцу своему прислушается. У Элизабет было кольцо на пальце и улыбка на лице. Уилл с удовольствием провёл с ней этот день – и без сожаления её покинул. Ему было удивительно легко отпустить её. Тяжелее было покинуть берег, сложнее было шагнуть обратно в море. Уилл стоял на песке до последнего, даже когда он начал жечь его ступни – всё сильнее, и сильнее, и сильнее… Жар поднимался всё выше и выше по его телу и с каждой минутой становился всё невыносимей. Но – Уилл с места не двигался. Всё стоял на песке и стоял. Стоял, покуда мог ещё терпеть. Стоял и всё ждал, ждал… Ведь это же был благоприятный момент, разве нет? Так почему же Джек им так и не воспользовался? Почему так и не появился? Почему?* * *
Морским дьяволам для жизни не требовалось ни есть, ни спать, ни дышать. Но Уилл по старой привычке заставлял себя не забывать вдыхать и выдыхать, пытался (без толку) в себя вливать излюбленный Воробьём ром и – каждый вечер теперь исправно ложился спать. Простыни пропахли Джеком, ведь только он несколько месяцев последних кровать и занимал. Уилл закрывал глаза, глубоко вдыхал – и надеялся, что хотя бы во сне увидит вновь золотой блеск широкой улыбки и почувствует в груди то уже почти забытое тепло. Но надеждам этим не суждено было сбыться – Воробей отчего-то совершенно не хотел ему сниться. Дни на “Летучем Голландце” протекали монотонно и серо. Они продолжали на дне морском искать утопленников – и Уилл не забывал с себя снимать прилипавших порой к нему моллюсков. Иногда среди обломков кораблей замечал он поросшие водорослями сундуки – и по привычке оглядывался, чтобы… …чтобы не увидеть рядом с собой никого. Ведь матросы его держались от него на почтительном расстоянии, а Джек больше не занимал место на его корабле. Они регулярно пересекали границу мира живых с миром мёртвых – и ничто больше не нарушало царившие там туманы и тишину, ведь Джек больше не занимал место на его корабле. Он так и не отменил данного им же приказа – а потому его матросы продолжали регулярно приносить на корабль еду. И ром, они всё так же не забывали приносить побольше рома – даже несмотря на то, что не для кого было больше, даже несмотря на то, что Джек больше не занимал место на его корабле. Уилл рассеянно перекладывал вещи в своей каюте, слишком привыкший уже не находить чернильницу сегодня там, где оставил её вчера. Но сколько бы и что бы он с места на место ни перекладывал, а всё без толку: он ведь в любом случае знал, где у него лежало и что. И бутылка рома всегда теперь в каюте его была только на столе и только одна, и матросов по нескольку раз в день в трюм гонять Тёрнеру больше не приходилось, ведь никто больше алкоголь в каюту его не приносил и никто его нигде старательно не припрятывал. Потому что Джек больше не занимал место на его корабле. Его не было здесь, не было с ними, не было с ним. Но Уилл всё равно невольно продолжал оглядываться и взглядом его искать. Изо дня в день. Несмотря ни на что. Уилл всё равно продолжал по нему скучать – как и прежде, как и всегда. Уилл всё равно продолжал его отсутствие ощущать – и ощущал он его острее, чем отсутствие сердца в своей груди.* * *
Уилл каждый день начинал с того, что гадал, где Джек был и что он делал. Новостей узнать ему было неоткуда: мертвецы люди были неболтливые и свежими сплетнями делиться не спешили, живые же составлять компанию морским дьяволам в очередь не выстраивались. Ему только и оставалось, что думать да предполагать, чем бы мог заниматься сейчас самый неугомонный и самый непредсказуемый пират всех семи морей. Джек уже вновь нашёл себе корабль – или уже снова его потерял? Джек уже вновь вляпался в неприятности – или уже снова из них выкарабкался? Джек уже искал новые невиданные сокровища – или уже нашёл их и снова всё до последнего песо растратил? Где он был сейчас, на суше или в море? Он мчался наперегонки с ураганом – или валялся в грязи вдрызг пьяным у дешёвого бара? Джек с равной долей вероятности мог сейчас без единого выстрела брать на абордаж корабли – и получать пощёчины (незаслуженно, разумеется) от всех женщин Тортуги. Джек мог быть где угодно: хоть в Старом Свете, хоть в Новом. Джек мог в золоте купаться – а мог стоять с петлёй на шее и слушать, как зачитывают ему смертный приговор. Мысль о том, что ему не пришлось бы мучиться неизвестностью, если бы только Джек украл его сердце, не давала ему покоя ни днём, ни ночью. Мысль о том, что ему надо было просто забрать у Элизабет сундук и найти Воробья, пока ещё возможность у него такая была, душила Уилла незримой удавкой, с каждым днём потихоньку затягивавшейся всё туже и туже. Ему не пришлось бы мучиться сейчас неизвестностью, если бы он не стал ждать, когда Джек украдёт его сердце, а сам бы ему его отдал. Но он этого не сделал – и расплачивался теперь за свою трусость незнанием того, отверг бы или нет Воробей его. Насмешка судьбы, что когда Тёрнер стоял на берегу в свои последние минуты дня на суше, он задавался вопросом, почему Джек упустил благоприятный момент – тогда как в действительности благоприятный момент упускал тогда именно Уилл.* * *
Быть может, Джек был сейчас в Сингапуре – после смерти Сяо Фэня ему можно было больше не опасаться встречи с местными пиратами, а про порт этот он любил иной раз вспоминать. А может, Воробей всё-таки отправился в Англию – столько слухов раньше было, что он ищет что-то, и ищет именно там. Кто знает, беспочвенными они были или всё же нет? Или он на Тортуге сейчас, про которую всегда говорил с особой теплотой? В одном из шумных заведений, пьёт свой любимый ром. Или же… …насквозь мокрый сидит в кресле в капитанской каюте “Летучего Голландца” и деловито вытряхивает воду из левого сапога. “Невозможно”, – была первая мысль Уилла. Он и не помнил уже, когда “Летучий Голландец” на поверхность в последний раз поднимался, а уж чтобы под водой призрачный корабль кто-то сумел найти… Нет, это же действительно было невозможно! “Всё-таки для капитана Джека Воробья нет ничего невозможного”, – в очередной раз убедился Тёрнер. – Уильям! – широко улыбнулся явно упивавшийся его неверием пират, прежде чем натянуть левый сапог и приняться за правый. – Не зарос ещё щупальцами от сердечных мук? – Джек, – произнёс Уилл – и сделал шаг ему навстречу. – Вроде не успел, – критически оглядев его с головы до пят, вынес свой вердикт пират. – Хорошие новости, Тёрнер: я здесь, так что теперь не зарастёшь, – сказал Воробей, отцепляя от рукава своего камзола зелёные водоросли. – Ни щупальцами, ни ракушками. Смекаешь, о чём я, цыпа? – спросил Джек, ослепляя его блеском своей золотой улыбки. – Да, – ответил Уилл, как во сне делая ещё один шаг к нему. И ещё один. И ещё… – Ты украл моё сердце. – Э, нет, – вдруг замотал головой и замахал руками Воробей. – Вовсе нет. Я его не украл. Я его взял на время. И ты, цыпа, должен быть мне за это благодарен. И не успел Уилл понять, что бы это могло означать, как Джек пустился в путанный витиеватый рассказ, включающий в себя какое-то взятое им на время – на сохранение! – сокровище, караван верблюдов, двух евнухов, трёх конюхов, одного околдованного султана и осыпание пиратов подарками в знак благодарности. – Это было… очень познавательно, – в конце концов произнёс Уилл, когда Воробей закончил пересказывать перипетии своих приключений и уж очень уж выжидательно на него уставился. – И очень поучительно, – многозначительно добавил Джек. – Ты ведь уже понял, что он её околдовал? – спросил Воробей деловито. – Кто? – после паузы всё же решился уточнить Уилл. В хитросплетениях этой истории он так и не запомнил, кого из героев как звали, а потому не понял, конюх, евнух, визирь или и вовсе какой-то верблюд из каравана был всё-таки виновен в околдованности султана. – Барбосса, разумеется, – ответил ему Воробей так, будто бы это было очевидно. – Барбосса? – удивился Уилл, который был уверен, что ни одно из звучавших в рассказе Джека имён ранее он в жизни никогда не слышал – да и в смерти не слышал, признаться, тоже. – Ну если её околдовали, то не прямо он, конечно, а по его указанию. А вот если опоили, то тогда именно что он. Вот помнится рассказывала мне как-то одна наша с тобой общая знакомая, твоя ныне работодательница, что для этого обязательно требуются глаза крота, чтобы ослепить, сердце кобры, чтобы любовь из чужого вытравить, и ещё кое-что, евнухам недоступное… – Подожди, кого околдовали? Кого опоили? И при чём тут Барбосса? – не понимал Уилл. – Элизабет, кого же ещё? Или она не сказала тебе, к кому она от тебя ушла? – удивился Воробей. Джек говорил, что давно уже слухи ходили, что Барбосса с какой-то ведьмой дружбу водил. Говорил, что для беспокойства нет причин, ведь и у него полезные знакомства тоже имеются. “Ну теперь-то ты смекаешь, цыпа?” – спросил Воробей – и очень увлечённо принялся рассказывать ему свой план, акцентируя внимание на том, как он (обязательно самолично!) второй раз пристрелит мерзавца Барбоссу. – Действовать, конечно, придётся быстро, чтобы первым успеть, – воодушевлённо говорил он. – Расколдованная Элизабет наверняка захочет сама… – С чего ты вообще взял, что Элизабет кем-то заколдована? – прервал его Тёрнер. – Это же очевидно, – посмотрев на него как на дурачка, произнёс Воробей. – Она променяла тебя. На Барбоссу! Да никто в своём уме тебя не променяет, тем более на Барбоссу! Нет, он её совершенно точно опоил. А может быть ещё и околдовал, чтобы уж наверняка. Уилл стоял как громом поражённый от этого “никто в своём уме не променяет на кого-то тебя”. Джек был здесь, Джек хотел избавить его от сердечных мук. А ещё Джек исхитрился как-то найти сундук с его сердцем, потому что посчитал, что с Элизабет оно не было в безопасности. Только теперь Тёрнер и понял, что всё это значило и о чём вообще говорил Воробей: Джек считал, что сил злых чар то ли не хватило, чтобы Элизабет его совсем разлюбила, то ли Барбосса перестарался и Элизабет забыла вообще всё, связанное с Уиллом, в том числе и где сундук с сердцем его она схоронила. И поэтому Воробей сундук этот нашёл и перепрятал, так что теперь никто – “вообще никто, уж поверь мне, цыпа” – до него не доберётся. Джек считал, что целью Барбоссы была не только и не столько Элизабет, сколько сердце морского дьявола. Сердце Уилла Тёрнера. Джек пришёл к нему с готовым планом и полный решимости помочь ему с Элизабет, как в старые добрые времена. И вот тогда-то Уилл и понял, что его чувства были взаимными. Ведь не обязательно признанием в любви должны быть слова – порой признанием в любви могут быть и действия. Воробей его сердце решил на сохранение забрать. Как сокровище околдованного султана, которое не должно было не в те руки попасть. Как сокровище, которое нужно было оберегать. О, он безусловно рассчитывал на определённую благодарность со стороны Уилла – неспроста же Джек в истории своей так внимание акцентировал на словах султана “Проси всё, что хочешь”. И он совершенно точно не собирался упускать свою выгоду – пират же, как-никак. А ещё Воробью явно давно уже не терпелось расквитаться с Барбоссой за то, что тот мало того, что в очередной раз увёл, так ещё и не сберёг его “Жемчужину”. Уилл признавал: у Джека причин хранить пулю для Барбоссы всегда хватало. В отличие от нового морского дьявола. Тёрнер искренне надеялся, что Барбосса сможет сберечь теперь-уже-не-его жемчужину. Надеялся, что всё у Элизабет и Гектора будет хорошо. И от всей души желал им счастья. И себе он счастья тоже желал. С пиратом, который несколько месяцев потратил на поиски того-самого-сундука. С пиратом, который делал вид, будто бы Уилл не знал, что слова “Добряк, хоть и пират” в действительности всегда относились не только к его отцу. С пиратом, который делал вид, будто бы сердца морских дьяволов на дорогах валяются – подбирай не хочу. Будто бы каждый день пираты готовность возвращать украденное изъявляют. Будто бы украл он его сердце только в прямом смысле слова. И будто бы Уиллу Тёрнеру было надо, чтобы капитан Джек Воробей ему его когда-либо вернул. – Джек, – перебил его Тёрнер. – Моё сердце теперь твоё. – Я же сказал: потом верну, – попытался отмахнуться от него и продолжить рассказывать свой великолепный план Воробей. – Не надо, – морской дьявол его снова прервал. – Почему? – уточнил Джек. – Порох просушим, если отсырел, ядра добудем, если их нет, пушки… Только не говори мне, что ты за какие-то десять лет растерял и привёл в негодность вообще все пушки, Тёрнер! – Нет, с пушками всё должно быть нормально, но… – То-то же. – Не надо возвращать. Оно сейчас у того, кому и должно принадлежать. – Что и у кого? – переспросил Джек рассеянно, по привычке уже принявшись перекладывать вещи с места на место. Уилл снял с себя ключ от сундука, в котором хранилось его сердце. Раньше ему казалось, что Джек его ищет. А теперь он понимал: Воробью не надо было его искать, он уже давно сумел ключ к его сердцу подобрать. Джек позволил Уиллу надеть шнурок с ключом себе на шею – смотря при том на него, верно, с таким же изумлением, с каким немногим ранее взирал на него Уилл, силящийся понять, что бы могло означать внезапное появление в его каюте мокрого Воробья. – Моё сердце принадлежит не Элизабет. Моё сердце принадлежит тебе, – сказал Тёрнер – и наконец полноценно поцеловал того, кого любил уже давно, но в чувствах к кому не хотел признаваться не то, что ему – даже себе. … – О нет, – спустя пару минут простонал Джек. В глазах его было чистое отчаяние. – Мне же теперь действительно нельзя второй раз застрелить мерзавца Барбоссу, чтобы Элизабет, чего доброго, не одумалась! Уилл посмотрел на невообразимое страдание, застывшее на лице Воробья… и впервые за долгие годы громко, звонко и от души расхохотался. Ему было так тепло, так хорошо и так радостно, как и при жизни-то не часто бывало. И вот тогда он и смог понять: Морским дьяволам для жизни не требовалось ни есть, ни спать, ни дышать – им требовалось только любить и любимыми себя ощущать. И больше ни для жизни, ни для счастья ничего им было не надо. Вместо эпилога: Немногим позднее, в капитанской каюте “Летучего Голландца”: – Хорошо, что ты всё-таки не евнух. – Джек!! – Что?! У меня были поводы для сомнений! + Бонусные крэки: Джек: *вцепился в Уилла Тёрнера при виде проплывающей в отдалении акулы* Морской дьявол Уилл Тёрнер: “ВНИМАНИЕ ВСЕХ АКУЛ!”. Все акулы в радиусе ста метров: ??? Морской дьявол Уилл Тёрнер: “Кружим вокруг меня. И поактивнее, поактивнее”. Акулы: *старательно водят хоровод* Джек: *обхватывает Уилла Тёрнера руками и ногами и всячески пытается сделать вид, что он просто большая человеческая ракушечка на теле морского дьявола* Уилл Тёрнер: *довольное бульканье хитрожопого морского дьявола* … Джек: “Какие планы на день на суше?”. Уилл: “Проведу его с Элизабет”. Джек, который думал, что у них платонические отношения, потому что Уилл евнух: “Вот это поворот, однако!”. … Капитан Джек Воробей: “Команда! У нас официальное объявление! Мы с Уиллом Тёрнером теперь вместе!”. Команда, дружно: … Матрос-морской ёж: “Вы уже несколько месяцев ночи проводите в одной каюте”. Кок-морской бычок: “Капитан провёл конкурс, кто вкуснее всех готовит, чтобы учредить на корабле должность кока, который каждый день романтические ужины при свечах будет для вас устраивать”. Юнга-сёмга: “Вы постоянно прогуливались по дну морскому, держались за руки и каждую пару минут прилюдно целовались”. Команда, хором: “Что значит “теперь”?!”.