Яблоневый цвет

Тонкие и грациозные ветви яблони шуршали своими листьями, поддаваясь ветру и его однообразной игре. Нежные и наверняка сладко пахнущие цветы колыхались вместе с ними, часто роняя на землю свои белые полупрозрачные лепестки. Обычно, ощущая немного кисловатый аромат яблок с этого дерева, чудом когда-то выросшего здесь, Ганс всегда вспоминал Хельгу, настолько же утончённую и уникальную, как и оно. Но сейчас почему-то взгляд падал не на изогнутый ствол, словно напоминающий фигуру объекта его вечного воздыхания, а на только распустившиеся цветки, которые уже попали во владения трудящихся пчёл. Подумать о том, почему же его мысли сошли с привычного русла, пускаясь с обрыва в бездну вещей, никак не связанных с его обожаемой Хельгой, Ганс не успел. Ответ нашёлся сам, вернее даже, полностью самостоятельно пришёл к бараку, вид на который был полностью открыт из окна радиорубки, и прислонился к его стене, подставляя бледное лицо под яркие солнечные лучи. Весь Элиас был невероятно похож на небольшой яблоневый цветок. От белоснежных длинных прядей волос и словно хрустального, не подходящего всем этим ужасам войны, тела до невидящих глаз — таких же белых. Это было сложно не заметить и, как оказалось, ещё сложнее выбросить из головы, переведя мысли к чему-то другому. За внутренними рассуждениями внезапно всплыл их с Немо разговор, когда при упоминании человека, который дарит ему душевное тепло и спокойствие, первым, кого сразу же назвал этот новый член их коллектива, стал Элиас. Не Хельга, о почти одержимости Ганса к которой знали, кажется, почти все, не кто-либо ещё, а именно он. «Я ещё вчера заметил, что ты беспокоился о нём и спас его». Конечно, он о нём беспокоился. Элиас был его верным другом, хорошим слушателем, даже несмотря на дефекты речи Ганса, и человеком, которому он действительно мог довериться. Почему-то именно в этот момент промелькнула странная мысль о сравнении его поведения с поведением Руф по отношению к Хельге. Но ведь они встречаются (хотя Ганс до сих пор уверен, что это лишь россказни Руф, которая слишком много себе нафантазировала), а он с Элиасом просто хорошие друзья, не испытывающие друг к другу никаких романтических чувств. Не испытывающие же, верно? Влюблённость в Хельгу была для него самой привычной и постоянной вещью среди стремительно меняющегося окружающего мира. Война подразумевала под собой далеко не только боевые действия, победы и поражения. Это обрывающиеся на каждом шагу людские жизни, разбивающиеся сердца их родных и близких, куча совершенно незнакомых лиц вокруг, с которыми вы объединены общей целью, общей идеологией, общим врагом. И Ганс жил с этой влюблённостью, цеплялся за неё как за спасительный выступающий на утёсе камень, лишь бы не лишиться её, оставляя лишь бесцельное существование. Те пылкие чувства, что были раньше, уже довольно давно остыли, оставляя после себя лишь след надежды неизвестно на что и привычку. Она создавала иллюзорную действительность, в которой всё крутилось возле одного человека. Он часто словно перекладывал на неё ответственность за совершаемые поступки. Всегда соглашался с её мнением, не возражая ничего против, и только так сохранял рассудок, не виня себя после неудач. Но он никогда не мог подумать, что эту обыденность можно осторожно сдвинуть с главенствующего места, помещая на него нечто более яркое. Из барака высунулся незнакомый солдат и что-то начал громко говорить Элиасу, размахивая руками в бурной жестикуляции так, словно это обязано было помочь другим лучше понять его слова. Из окна радиорубки было видно, как Элиас хотел было открыть рот, чтобы что-то сказать в ответ, но, так и не дождавшись конца чьей-то наверняка возмущённой тирады, отпрянул от деревянной стены и направился в сторону тренировочной площадки. Ганс хотел было удивиться, но тот уже развернулся и принялся идти в нужном направлении, к радиорубке. Видимо, из-за переживаний снова запутался в стенах барака, забыв, к какой именно прислонялся. Ганс поймал себя на мысли, что это — ориентирование по направлениям стен — далеко не единственная деталь в поведении Элиаса, которую он бережно хранил в своей памяти. Почти вновь нагрянувшие размышления прервал звук открывающейся двери. Либо Ганс был настолько погружен в свои мысли, что не заметил шуршания за тонкими стенами, либо Элиас быстро нашёл дверную ручку, что тоже случалось не так уж и редко. — П-привет. — Ганс? — Элиас тепло улыбнулся и неспешно подошёл к нему, случайно задевая ногой его спину и тут же, словно в качестве извинений, убрал её и спрятал сконфуженно заломленные брови за длинной чёлкой. — Привет. Извини, если я помешал. Не думал, что здесь кто-то есть. — В-всё хор-рошо, ты не помешал м-мне. Элиас вновь улыбнулся, а его бледные щёки подёрнул совсем лёгкий розоватый румянец. Кажется, он был даже рад побыть с кем-то, а не сидеть здесь один. С момента потери зрения он всегда такой. Элиас почти физически не любил находиться в одиночестве, только если не был всецело поглощён рисованием или разработкой невероятно важных для их армии тактик и стратегий. Именно поэтому Ганс всегда старался быть с ним как можно дольше, принося и ему, и себе счастье. С недавних пор с Элиасом периодически сидел Немо, ведя с ним добродушные беседы. И Ганс был ему очень за это благодарен. — Как там? Красиво? Ганс не сразу понял суть вопроса, а потому поднял голову и негромко переспросил. Даже сидя на невысокой табуретке он был не так уж и ниже Элиаса, стоявшего почти вплотную к нему. — Красиво на улице? Я чувствовал тепло и цветочный аромат. — Очень к-красиво. — Расскажешь подробнее? Ганс плохо понимал, почему Элиас так любит слушать его рассказы. Он то и дело заикался почти на каждом слове, запинался в попытке выговорить сложные предложения, да и в целом его речь была далеко не самой приятной. Элиас говорил намного лучше. Слова лились из него как сладостная патока, красиво сочетались друг с другом и не просто доходили до сознания, а оседали приятным щекочущим ощущением в душе. Его голос был чарующе и глубже любого другого звука, выделяясь своей ровностью и бархатистостью. Ганс намного больше любил, когда он что-то рассказывал, поистине наслаждаясь процессом слушания. Но когда Элиас просит, ему невозможно отказать. И дело совершенно не в жалости или любом другом нехорошем чувстве, просто его улыбку, расцветающую на лице красивее любого цветочного бутона, хотелось видеть как можно чаще. Ганс обернулся к окну, негомко начиная рассказ об обстановке вокруг: людях, растениях, небе и обо всём том, что только видел. Элиас улыбался, иногда серьёзнел, но вскоре вновь поднимал уголки губ. И всё-таки испытывающие. По крайней мере, Ганс уж точно что-то испытывает, прямо сейчас, глядя на Элиаса, прижимающего к себе неизменную трость и улыбающегося каким-то своим мыслям. И почему-то если влюблённость в Хельгу была спасительным отрезвляющим глотком воздуха в агонии дымящегося ужаса войны, то чувства к Элиасу словно вовсе ограждали от ядовитого огня чем-то тёплым, чутким и светлым.

***

— Ты серьёзно? — ответом послужил почти уверенный кивок. — Никогда бы не подумала, что этот день настанет. — Ганс уже хотел разразиться новыми извинениями и объяснениями, но Хельга расслабленным жестом руки остановила его. — Всё в порядке, я даже рада. Она улыбнулась одними уголками губ в своей привычной непринуждённой манере. Ганс в тот же момент просветлел, словно с плеч свалился тяжёлый, мешающий нормальной жизни груз, и в порыве особой благодарности слегка согнулся в некоем подобии поклона, практически бормоча искренние тёплые слова. Ганс к двери из кастелянной в коридор почти метнулся, после чего едва не расшиб лоб у входа в столовую напротив. Хельга усмехнулась на это и сделала ещё одну затяжку, пуская в лёгкие грузный никотин и приоткрывая пошире окно. Надо будет попросить Немо намекнуть Вольфгангу о том, что отношения этих двоих ничуть не хуже, чем у них с Руф.