Человек, который... как дуб у Толстого

      Женщина сидела на кровати и рассматривала то единственное, что ей удалось достать, связанное с этой таинственной незнакомкой, которая притянула её взгляд, несмотря на бушевавшую, словно река, толпу, в которой только она — одна единственная — обратила на себя внимание, — это фотографии, одна из которых сейчас и была открыта в телефоне… Но чем эта девушка так её привлекла? Сама женщина этого не понимала. Она помнила только какой-то непонятный порыв, необъяснимое желание повернуться и, по счастливой, или не очень, случайности, посмотреть прямо на неё… А потом… потом этот «магнит» растворился среди сотен людей, оставив её саму в каком-то ступоре стоять посреди этого бушующего потока, пытающегося сбить с ног. А потом…       — Я уже четвёртый день не могу забыть об этой незнакомке… — неспешно, почти нехотя, говорила женщина, вглядываясь в небо, наливающееся темной сыростью, видно, перешедшей из душ всех унылых и серых людей и из этого огромного поганого чудища, поглощающего таких людишек по сотне каждый дьявольский день. — Если такое со мной и случалось, то образы привлекших меня прохожих исчезали либо сразу, либо максимум через день, либо тлели в памяти, засоряя её и неожиданно воспроизводя в моём разуме этот старый кадр…       Лариса тогда сориентировалась — сама даже не поняла, как ей это удалось — и запечатлела эту незнакомку на фотографиях на свой телефон.       — Я… я не знаю, как мне это вообще удалось… Я была будто в ступоре, но через секунду в моей голове пронеслась эта мысль, и мои руки без моего согласия принялись выполнять этот порыв… Я всегда понимала, что сама себя не знаю, что уж говорить о других. И когда кто-то говорит, что всё про меня знает и осознаёт, что я чувствую, хочется сказать: «Что ты мелешь? Я сама не понимаю себя, прямо от слова совсем».       Уимс после того, как сфотографировала эту черноволосую девушку, решила проследить за ней. Та зашла в магазин в высотном здании, которое находилось так, что нужно преодолеть широкий бушующий поток, преграждающий движение. Наконец она кое-как протолкнулась через движущиеся тела, которые в данный момент стали для неё какими-то абстрактными объектами, далекими от реальности, просто пытающимися её остановить, но так просто эту фурию не переубедить, даже силой. Даже не пытайтесь. Женщина завернула за угол здания и встала так, чтобы угол обзора попадал на двери того самого магазина.       — Прекрасно понимаю, что это уже какое-то сумасшествие… но… я так хочу. Просто хочу поддаться зову чего бы там ни было: хоть сердца, хоть души, хоть костного мозга, наконец. Эти скучные серые будни уже настолько опротивели, что я готова поддаться всему, — прогремел гром, сотрясающий неугодных ему. — Кто-то говорит, что не нужно ставить перед собой каких-то возвышенных задач, мыслить о чём-то недостижимом… — пошел ливень, своим неистовым напором пытающийся пробить стекло, напоминая мечты, разбивающиеся о реальность. — Нужно просто погрязнуть в будничной рутине, ограничивающей наши желания, возможности, притупляющей разум, дающей мыслить только о чем-то простом, можно сказать, низменном, но, к сожалению, без этой рутины прекрасная жизнь, лишённая забот такого рода, невозможна… — а вот и долгожданная гроза, тушащая последние искры надежды, озаряющая последние минуты жизни. Стянутое горло, последний хрип и чернота. — Для меня такое «развлечение» даёт какое-то наслаждение, многим непонятное и осуждаемое — мол, чего мотыляешься без дела, маешься бесцельно, нарушаешь личное пространство других? Не знаю почему, но для меня это является таким прекрасным… — Женщина отвернулась… Теперь её костяная кожа и блондинистые волосы контрастировали с чёрнотой на заднем плане, разъяренной, бушевавшей и чуть ли не напополам сгибающей парочку одиноких деревьев. Но что было у неё в душе? Может быть, была буря ещё и пострашнее или чернота, которая сжимает тебя, сводя с ума от этих невыносимых и неизведанных доселе чувств и пыток, уничтожая ещё и физически твою исковерканную плоть. Может быть, может быть…       Наконец девушка, источая непреодолимое притяжение, природа которого, возможно, сокрыта, а может, и лежит на поверхности, вышла из дверей и, осторожно сойдя по ступенькам, направилась прямо к углу здания. Лариса, боясь, что её приметят, решила куда-нибудь деться. Спрятаться в толпе — так себе вариант: вдруг из виду упустит обладающую какой-то скрытой особенностью незнакомку, так что нужно придумать что-то более оптимальное… Время было на исходе: черные сапожки, выстукивающие по мостовой быстрый ритм, приближались. Уимс решила встать перед входной дверью подъезда какой-то из тех огромных высоток, натыканных вдоль русла этой людской реки, тонко граничащей с шумом двигателей и сигналов рядом ползущих машин; и ждать. Блондинке даже не нужно было поворачиваться, чтобы осознать, что предмет её воздыханий прошел прямо за спиной: женщину затряс кратковременный озноб, давший ей ещё большую порцию адреналина, разогревая её и без того пылающую кожу, что в длинном бежевом дождевом пальто становилось нестерпимо жарко, несмотря на холодный ветер, так и старающийся забрать любого в царство мучений от нескончаемых простуд или просто мучений. И вот женщина опять заспешила за девушкой, черный силуэт которой необъяснимо быстро удалялся. Лариса вмиг восстановила дистанцию порядка пяти её шагов, не отрывая взгляда от этой помутившей её разум незнакомки. В быстром темпе они поравнялись с маленьким парком, вход в который выходил на шоссе, по которому они и шли, и дороге, к шоссе прилегающей. Девушка завернула в это обильное растительностью место, напоминающее сходный с иллюзией образ, желанный, вечный, и пошла по выложенной камнем дорожке вглубь зарослей. Лариса последовала за ней, осторожно шагая, пытаясь не наступить ни на упавшие веточки, ни на лежащие засохшие листья. Вдруг этот объект интереса скрылся за широким засохшим дубом, растущем на повороте тропинки, а этот сталкер недоделанный спрятался за этим деревом, осторожно выглядывая из-за ствола, стараясь не сильно высовываться. И что же предстало её вниманию? Довольно близко к этому дереву располагалась скамейка, на которой сидел красивый высокий парень, слишком заинтересованно наблюдавший за приближающейся девушкой. С блестящей чёрной кучерявой шевелюрой. Смазливый пацан, короче, одетый в штаны карго и белую толстовку. Скамейка стояла не так далеко, так что все происходящее было хорошо видно скрытой от глаз этой парочки женщине, но слова почти неразличимы.       Брюнетка подошла к парню своими короткими, но быстрыми шагами и кинулась прямо на шею, чем повергла в некое смущение наблюдателя. Поговорили. А затем тот пакет с неизвестным содержимым перешел из рук в руки. А потом… потом последовал поцелуй, страстный, пылкий, в течение которого её «скорее всего партнёр», как подумала Лариса, держал девушку на руках, крепко подхватив под мышки. Спустя где-то минуту — «Вот извращенец, девчонку поднял и не отпускает… Сколько можно уже, — негодовала женщина наблюдая за всей этой картиной. — Может, я тоже так хочу…» — поцелуй прервался, а девчонка начала брыкаться, не поддаваясь красавчику, орудуя и руками, и ногами и по его лицу, и одежде, ну, и по всему, что под одеждой, разумеется. «Горячая штучка, хе-хе, — подумала про себя блондинка, пытаясь не издавать ни звука. — Жаль, конечно, что у неё есть парень… Всегда сразу становится как-то грустно, когда тебе приглянулся человек, а у него есть парень или девушка, муж или жена, дети… Уже подсознательно осознаёшь, что у него есть люди, которые любят его и которых любит он… Предположение, что в этих отношениях не может быть любви, закрадывается очень редко, но почти всегда отвергается, потому что как можно не любить ТАКОГО человека? Ведь он понравился вам, и мысль, что он не нравится своим близким, кажется просто абсурдной. Что ж, они выглядят счастливыми… Так что моё присутствие в её жизни не принесёт счастья ни ей, ни мне. Да… Ещё одна грустная весть, сталкиваться с которой мне приходится снова и снова. Как же жаль… Как жаль… — сейчас женщине хотелось просто опуститься на зелёную траву, обильно покрывающую землю, сжаться в комочек, уткнувшись носом в колени, и так вот просидеть пару часиков, думая о горестях жизни, которые уже в тысячный раз настигают её, разбивая надежды, будто она гонится за Синей птицей. — Не хочу калечить чью-то жизнь, признаваясь в своих влечениях к человеку, и так окруженному любовью, которую я только разрушу… Думаю, что в данном случае мне это и не удастся», — сказала она, взглянув на жестокую борьбу этой парочки влюбленных. Бестия всё ещё пыталась вырваться из цепких рук парня, но пока безрезультатно, однако факты её упорной борьбы были видны на каждом квадратном сантиметре его одежды и тела. «Что ж. Я не какой-то там подсматривальщик за чужими… интимными сценами, так что… всё», — сказала Уимс и, не оглядываясь, пошла к выходу из этого прекрасного, но злосчастного места.

~~~

      Братец, мой любимый и дорогой братец, скоро я опять увижу тебя после стольких лет… Этот говнюк укатил от меня в какую-то там Японию… И с наглой рожей сегодня предстанет предо мной на растерзание. Улыбаться будет. Но я ему поблажек не дам, ух, получит же он у меня. Так редко приезжать, ну это надо, а? Чтобы задобрить его, отвлечь внимание, я ему куплю кое-что, только… что? Виселицу? Нудятина. Гильотину? Кхм, это как тупая шутка. Булава, сабля — это нечто детское. Можно, конечно, револьверчик… неплохая идея. Братишка давно увлекается изучением этих новомодных штучек, так что почему бы и нет? Я верна классике — ножам разных форм и размеров. Надеюсь, меня не вальнут при встрече. Было бы иронично: сестра пришла на долгожданную встречу, чтобы покарать его, а он застрелил сестричку её же подарком. Фиаско. Ну, на всё воля высших и низших существ, так что их приговор я ещё испытаю.       Хорошо, что я знаю такой магазинчик, где можно купить любую такую качественную, надежную вещичку такого рода быстро и просто. Прям как слоган какой-то. Переодевшись во всё чёрное: колготки, юбку, блузку, жилет, надев также чёрные сапожки — и, наконец, заплетя свои привычные косы, я могла выдвигаться. Почёму чёрное? Во-первых, кровь на чёрном не слишком заметна, а во-вторых… у всех должны быть секреты, иначе ощущение, что ты знаешь человека как облупленного отбивает всякий к нему интерес, а вот их количество зависит отдельно от каждого.       Провозившись ещё немного, я наконец вышла, направившись сквозь многочисленную толпу к расхваленному мной магазинчику. Натолкавшись в этом месеве, я наконец добралась до злосчастной двери и, спешно войдя — лучше тонуть в бушующем море, чем в бесконтрольной толпе — и подойдя к прилавку, начала выбирать… И вот оно! Нашлось то самое! «Что, то самое?» — спросите вы. Револьвер, отличный от других. Костяная ручка с вырезанной каллиграфической буквой «W», а в остальном это было просто потертое оружие. «Пусть почаще вспоминает свою сестрёнку… Утырок, — размышляла я, водя пальцем по гравировке. — Интересно, что здесь именно такая буква…» «Я беру», — сказала и, забрав упакованный сувенирчик, осторожно спустилась по ступеням, погрузившись с головой в зыбучий песок. Быстро — насколько это было возможно — добралась до места встречи — старого парка, богатого на наши детские воспоминания. Я просто хотела повесить Пагсли на дубе, но ветка не выдержала: была слишком тонкой. А ещё мы там прощались перед его чёртовым отъездом… И это ещё не всё.       Бросилась ему в объятья. Подарила подарок. Даже не открыл. Вот падло. Я старалась вообще-то: потеряла целых полчаса своей жизни. Пусть пока радуется. Захотел поцеловать, поднял над землёй. Вот говнюк… захотел ослабить мою оборонительную позицию. Ну ладно, но… языка ты всё-таки лишишься. Крепко впившись зубами в эту хваленую самую сильную мышцу, я не поддавалась на его легкие попытки отстранить меня: поднимал меня выше в воздух. Наконец Пагсли всё же удалось меня отцепить, но царапины остались. Почти победа. Так.       — Отпусти, подонок! — закричала я, вцепившись руками в его шевелюру, осознав, что не понимаю, что задумал этот чертила.       — Нет, дорогая моя сестрёнка, — чеканя каждое слово и сексуально смотря прямо в глаза, проговорил он, только сильнее сжимая и поднимая выше. — Ни за что.       — Ладно…       Пусть пока помучается, а финал будет красивым… Сначала подпортим его освободившееся от шрамов и ран тело, а потом… потом по свейке втетерим.       — Агхххх, — ну, он, конечно, скорчился от боли и всякое такое, но отпустил. Но и это ещё не победа. Банки поставить — это ещё не наглухо шваркнуть.       — Давай поиграем в рулеточку! — сказала я, плюхаясь на лавочку рядом с моим подарком, кинутым сюда страсти.       — Что? Аааа, — оправившись от шамболух, которые, несомненно, ещё болели, — гарантия, конечно не пожизненная, но за качество ручаюсь — ответил, почесывая затылок. — У меня с собой нет: не думал, что на нашей долгожданной встрече брата и сестры мне такое понадобится.       — Говнюк. Вот кто ты, — я скорчила обиженную гримасу и отвернулась. — Подарок мой открой.       — А… вот оно что. Обиделась, что подарок не посмотрел. Прости, — он взял пакет и вынул оттуда коробку с презентом. — Интересненько… — достал наконец… — Вот почему ты предложила! Прекрасно… Специально подбирала? Он теперь всегда будет со мной, и я постоянно буду пом…       — Хватит уже сопли свои разводить, — приятно, но слишком замызганно и пресно.       — В качестве извинения разрешаю тебе начать, дорогая моя. — Вот! Это уже другое дело.       — Благодарю, — наигранный поклон. — И перестань меня уже так звать. Достал уже. А не то я уже с вероятностью, равной единице, попаду в тебя. А в этом случае, — проговаривала я, беря револьвер из его рук, — вероятность всего 1/6. Я не сомневаюсь, что ты сделаешь правильный выбор.       — Как ты сможешь допустить, что моя жизнь кончится не от твоей руки? — неприлично сильно лыбясь, сказал он, протягивая одну пулю, вынутую из кулька.       Я вставила её в барабан, прокрутила… А он отвернулся.       — Эй, ты чего не смотришь? Можно сказать: для тебя стараюсь, а ты… никакого уважения! — он прекрасно понимал, что от этого я получаю только удовольствие, но ведь смотреть на возможные мучения другого — это же такое наслаждение!.. Не понимаю. — Смотри давай и получай удовольствие!       — Хорошо… — только и сказал Пагсли. Ну ладно. Что ж, начнём. — Только давай не к голове, — заметил мою непонимающую рожицу: поднятую бровь и поморщившийся носик. — Чтоб больше ходов было, — тут же спохватился он. — Ты не против? — я-то понимаю, что он осознает, что меня не отговорить, вот и выкручивается.       — Ладно. Так куда же?       — В плечо.       — Ты чего? В плечо? Как-то мелко. — Правда, других мест нет, что ли? Трахея, лёгкие, сердце…       — Потом выберешь ты, а сейчас плечо.       — Так уж и быть, ладно, — нехотя согласилась я. Потом будет сердце. Я об этом позабочусь. Практическое незаметное движение пальца, но такое возбуждающее?.. прекрасное?.. возвышенное, что ли… Да, понесло меня на прилагательные. Долой мысли, ничтожные описания! Действия! Нужно действовать! …       Я очнулась в палате. Ощущалась пронзающая боль в плече, распространяющаяся вокруг. Всё было забинтовано, перевязано и зафиксировано чем-то, скрывавшимся под этой белизной. Потом опять туман… Почему я настолько слаба, что не могу перенести элементарную боль… Опять очнулась…       Как же хреново признавать свою слабость… Как же не хочется осознавать, что удача не на твоей стороне, что ты не можешь противостоять этой боли, хотя всю жизнь кичился своей закаленностью ко всяким пыткам, ранам, непередаваемой и нестерпимой и моральной, и физической боли. А это оказалось просто враньем. Хочу пустить себе ещё одну пулю, но теперь уже в сердце, чтобы не видеть осознания моей ошибки в глазах других людей. Получается, это просто никчёмная оболочка, созданная для удивления окружающих и выделения из той самой блёклой массы; ведь никто не имеет той истории, опыта и ума, основанных на мании убийств и пыток, пыток и убийств, о которых я только и делаю, что напускаю легенды… А у меня и убийств не было, и пыток стоящих тоже. Только загадочная видимость. Точка. Одна фальшь. Я — просто рогатик, и то недоделанный… Что в моей жизни вообще было такого, о чём я могла бы перед смертным одром вспомнить? Даже любви, хоть недолгой, но страстной и взаимной — фигушки. Дружбы тоже, беззаветной, верной. Одиночество — вот что стало моей единственной отрадой, ну, и брат-прилипала, но у него было полно и друзей, и поклонниц, ещё когда карапузом был. Вы думаете, что мне не хочется этих мирских утех с привязанностью, поддержкой? Хочется! Очень! Но нет. Поэтому жизнь моя течёт в гордом одиночестве и ничем не отличается от существования среднестатистического гражданина, погрязшего в бытовых проблемах, работе. Я живу так же однообразно, не испытывая ничего, кроме горечи.       — Здравствуйте. Вы очнулись? Как себя чувствуете? Боль, недомогание? — спросил врач, неожиданно вошедший в палату, прервавший уже давно привычную рефлексию.       — Алмазно, ой, то есть прекрасно, — поправилась, не желая более создавать видимость связи с преступным миром, жестокости духа и характера, и отвернулась, что причинило неимоверную боль, будто мне ещё и нож вставили в то самое место, а потом и провернули, и вытащили, так неспешно, нехотя следя за выходящим лезвием. Думать — больно, двигаться — больно, — разговаривать — больно. И что из этого? Конечно же, «Жизнь боль», что для меня не просто лозунг, красивая и модная фраза, а реальное описание и жизни, и её смысла.       — Да, очень смешно. Удивительно, как Вы ещё шутки шутите… А я могу только посоветовать отдыхать, отдыхать и отдыхать. — Созвучно с «подыхать», не находите? — Не буду пу… загромождать Вас всякими словами текущего состояния. Лишь могу сказать, что после операции состояние стабильное. Слава, можно сказать, спасшей Вас женщине.       — Женщине?       — Ах, а Вы не помните? Вас принесла на руках женщина. Высокая блондинка. Прекрасная… Если бы не она, то смертельной потери крови было бы не миновать.       — Высокая блондинка. Прекрасная… женщина, — пробурчала я под нос, пытаясь вспомнить всех знакомых, в том числе врагов, ведь кто-то посмел лишить меня уже такой близкой смерти… Близкой…       — Пацаненок, которого мы в чувство привели, вместе с матерью и отцом в коридоре известий о самочувствии ждет, — игриво улыбнувшись, продолжил: — Уже час как. Говорить?       — Да чего ж скрывать… — Так не скажешь — пытками узнают. Только такого мужчину перепугают. Не до смерти, конечно… — А женщина, она?..       — Она ушла. Предложила оплатить, что требуется и ушла. Не буду больше тревожить Ваш покой, так что удаляюсь. — Покой… Покойник.       И тут… мать моя женщина. Что я могу сказать? Не черти её принесли, а она чертей, так что её выжигающая холодность и размеренность невыносимо страшна… Восьмое чудо света. Лучше уж удавиться.       — Что ты опять творишь? — размеренно спросила она, ввергающая всё и вся в прах и пепел. - Ну, в этот раз хоть Пагсли не пострадал… Я уже смирилась, дорогая моя, что ты в конец отбитая, но хоть брата не убивай. Прошу! — Она провела ладонью по лицу и оперлась о изножье кровати. — Как только выздоровеешь, не смей к нему приближаться. А не то твои неудачные попытки самоубийства мгновенно прекратятся и навсегда. Поняла? — не двигаясь ближе, всё возвышаясь с наклонённой головой и подпирающей подбородок ладонью, будто удерживающей все яркие эмоции и слова, стремящиеся излиться, спросила меня королева ада, только что лишившая меня самого близкого друга, иногда сопротивляющегося, но, в основном, поддерживающего во всём. Единственного. И она ушла. Ушла. Как же хочется убежать отсюда, от этих слишком много услышавших стен палаты. Куда? Например в поле, где ничего не сковывает ни меня, ни мысли, ни чувства, ни эмоции. Ощущение открытости, безграничности — это ведь так прекрасно… И эти размышления о прекрасном прервал он — мой единственный.       Вошёл. Голова опущена. Сочувствие он выражает, видите ли…       — Почему сказали, что меня спасла незнакомка, а ты… тебя «привели в чувство», — совсем забыла переспросить об этом моменте у врача. — Что это всё значит? — Пагсли замялся, молча стоял, переминаясь с ноги на ногу, пытаясь выбить благосклонность из меня своей нерешительностью. Не выйдет! — Что это значит, я тебя спрашиваю!       — У меня… гемофобия. — Вот это поворот. Я вылупила на него глаза, ожидая дальнейших объяснений.       — Детство. Перочинный нож. Это шутка для тебя?       — Всё твой прощальный подарок. Ты тоже чуть не умерла тогда. А тебе всё мало! — вдруг закричал он, вскинув голову, и, подлетев ко мне, навис над кроватью. — А если бы ты выстрелила в голову? В сердце? Что бы было? А? Что ты…       — Будто ты не убил бы себя за компанию… — промямлила я, желая разрядить обстановку, не ожидая такого неожиданного напора. Этим всегда занималась я, а с ним такое случалось очень редко. Последнее было именно тогда в том парке, перед его отъездом.       — Пришлось бы. Но оставь ты эти свои шуточки! Престань! Я… люблю тебя и не хочу лишиться, ты понимаешь? — он схватил меня за плечи. Больно, блин, родственничек дорогой. — Понимаешь или нет? Я не смогу жить без тебя. Я весь измучался, пока был за границей, не видя тебя. А вдруг ты уже учинила какую-нибудь такую глупость и… и всё… — он отстранился, сел на пол, оперевшись спиной о горизонтальную боковую железную балку койки. А я просто лежала, смотря в потолок, иногда скашивая взгляд на его торчащую шевелюру.       — Перестань. Ты всегда так говоришь, даже…       — А сейчас что, всегда? — он вскочил, смотря на меня глазами, полными ярости, будто хочет меня испепелить. Ну, вообще, так и было. — Да, мы же сидим в добром здравии в гостиной, чифиримся, выражаясь твоим языком, обсуждаем всякую ерунду… Именно!       — Перестань кричать! — я тоже перешла на ор, тут же стиснув зубы из-за сокращения поврежденных мышц.       — Я тебя люблю! Для тебя это просто ничего не значащие слова, но для меня это часть души, которую я отдаю тебе на поругание… — он встал надо мной, пытаясь возвысить и себя, и свои слова. — Я люблю тебя и… хочу любить. Понимаешь? — вглядываясь в мои глаза, произнёс он, надеясь, что там будет написано: «Обожаю, Бог мой. Несусь тебе отдаваться!». Размечтался! Кроме «Блин, как больно» там ничего нет. — Конечно нет, — развернулся и ушёл в угол комнаты. Похоже, всё-таки не увидел той долгожданной фразы. — И так всегда. Я не встречался ни с кем. Никогда, — я могла лишь чуть приподняться на подушках, чтобы хоть его голова была в поле моего зрения, а эмоциональный монолог я рушить не хочу: вон сколько правды всплыло… — Но ты не замечала, так ведь? Зачем ты всячески пытаешься убить себя? Ну, про себя я говорить не буду. Так хочется избавиться от «этих противных людишек» и «осточертевшего города»? Ну так просто возьми и убей себя. Просто возьми и убей. Нет, ты превращаешь это в какое-то развлечение, шоу, чтобы хоть кто-то видел это. Знаешь, люди, которые и вправду хотят совершить самоубийство, находят тихий уголок и, не говоря никому о своих намерениях, тем более не приглашая поглазеть на свою смерть, совершают задуманное. А ты… ты просто веселишь других своими неудачными попытками, — постояв минуту в гробовом молчании, он широкими шагами дошел до двери и, открыв её, небрежно бросил: — Зайду завтра, прощай. — Я даже не успела ответить, как он вышел и закрыл дверь палаты.       Что? Я правда не знала, что он испытывает ко мне что-то, кроме дружбы и родственной привязанности. Правда. Честно-честно. Только что чувствую я по отношению к Пагсли? Мне так хотелось бы, чтобы это была взаимность — ощутить то, чего я так давно хотела, но… нет. Ничего не подогревает меня изнутри, не заставляет просить у него прощения, клясться в вечной и безграничной любви и… что там ещё всегда делают опьянённые этим желанным и в то же время отягощающим чувством? Да, выйду — куплю себе бутылочку коньяка. Ну, бутылочку — это как-то мелко сказано… Посмотрим. Времени ещё полно до выписки. Стоп. А сколько мне здесь ещё лежать? Спросим… Интересно, а вернулся бы он, если бы не испытывал ничего такого по отношению ко мне? Приехал бы или нет? Ничего просто так не бывает: никто просто так с тобой даже не заговорит и не посмотрит в твою сторону, но… Она… Почему она так сделала? У меня вправду всё сильнее крепнет уверенность в том, что она какая-то странная. Женщина, высокая блондинка. Не знаю я никаких таких женщин. И почему она не поступила, как любой нормальный человек: не оставила меня на произвол судьбы? Подыхать то есть. Получается, что ненормальная. Ещё один факт в копилочку. Мне необходимо хотя бы узнать, как она выглядит. Все преступники возвращаются на место своего деяния. Может, и с ней так сработает и она ещё меня навестит.

Прекрасная…

      При моей попытке подняться боль, словно раскаленная железная рука, вжала обратно. Что ж, придется смириться с этим решением, не зависящим от моего желания или нежелания. Так призывно рвущаяся и отчаянно желающая моего внимания полоска желтоватого света, вырывающаяся из-под закрытой двери, белое белье, ставшее серым, такие же стены, потолок, дверь, оконная рама, а остальное… погрязшее в бездонной, наделенной шумом легкого ветра и редких проезжающих машин материи, погружающей мир в тихое спокойствие, которое многие не замечают за яркими огнями уличных фонарей, домашних ламп и светильников, экранами телефонов, а душевное спокойствие — вот оно, так близко и просто. Поздний вечер, легкий шум и дуновения ветра из приоткрытого окна. Темнота, рассеиваемая светло-сероватым ночным небом, тронутым капельками розового, где-то синеватого и незаметного сиреневого, но всё же цвет этого гиганта для каждого свой. Прохлада, длинным прозрачным шлейфом тянущаяся к моему ложу, просачиваясь через ткань, обвивает моё бренное тело, вызывая содрогания наслаждения, переплетающиеся с яркой болью, согревающей и разрывающей мою плоть. Глаза сами собой закрываются, несмотря на такое бурное сочетание света и тьмы, воды и пламени, упоения и боли. Сон. Многие называют его лекарством, но сейчас для меня он — способ сбежать от этого смешения противоположных ощущений, неотрывно связанных друг с другом.

Прекрасная…

      Утро. Раннее утро. Лучи еле пробиваются сквозь холодный воздух и линию горизонта, пытаясь растопить морозное обволакивающее окружение и рассеять сонную тишину, извлекая всё из густых сумерек, превращая небо в бледную желтеющую оболочку. Все происходит вроде бы медленно, но в то же время быстро, не давая понимания реального времени: только что была темно-синяя тишина, погружающая в телесное наслаждение: легкие подрагивания тела, приятное ощущение теплоты, легкие мурашки, пробегающие по телу лишь от осознания этого прекрасного момента, который и вправду происходит и причём с тобой; а теперь уже белёсая желтизна, смывающая такую приятную синеватую черноту… Наблюдая за такими постепенными переменами кусочка неба, виднеющегося из окна уже опротивевшей палаты, хочется поскорее сбежать, чтобы наслаждаться не каким-то обрывком, а всем этим бесконечным пространством, уносящим тебя в бескрайние дали необъяснимого наслаждения, неосознанных мыслей, которые, словно падающие звезды, на мгновение озаряют разум, и так же быстро сменяют друг друга… Не задумываешься ни о чем — ни о прошлом, ни о будущем, — а только о настоящем — об этом моменте, когда ты существуешь, окруженный природными звуками, титаническими стволами многосотлетних деревьев, небом, далеким и от тебя, и от всего мира, воздухом, пропитанным запахом смолы сосен, елей, растекающимся по твоим легким, наполняющим их, заставляющим наслаждаться каждым вдохом, каждой минутой этой жизни, содержащей такие моменты. Жаль, что таковые так не часты в этой жизни, лишь душащей затхлостью, мелочностью и неприязнью. Теперь, кажется, что мне не нужны ни любовь, ни поддержка, ни чье-то сочувствие. Мне необходима природа. Это немыслимо прекрасное окружение, которое уже кажется вполне приевшимся задним планом нашей жизни, но… каждая травинка, каждый цветок являются частью этой громадины, распространившейся по всему миру, вызывая у некоторых восторг, или простую улыбку, на секунду озарившую лицо, не знающее радости, или простую мысль, что всё это прекрасно, ну, или переломный момент в жизни, когда приходит осознание того, что ты недостоин этого буйства красок, этого прохладного поцелуя, смывающего все твои печали, и солнечного тепла, греющего твою темную душу, лишенную таких необходимых чувств… Чего-то меня опять на философию потянуло… Что ж просто не спится мне? Все что-то порассуждать о чем-то надо… А вообще, после всего этого я причислю себя к последнему. Ведь что я сделала в своей жизни? Чего я добилась? Да… ничего. Я просто не имею права лицезреть всё это. Я не имею права ни на любовь, ни на дружбу, ни на чье-то внимание… Не смею, не смею.       Несмотря на жестокую боль, уничтожающую тело, словно лава всё на своем пути, Уэнсдей закрыла руками глаза, скрывая навернувшиеся слезы, так и просящиеся наружу, чтобы показать её слабость.       Я… зажигаю своё нутро мотивирующими фразами, пытаясь выжать из себя жизненно важные силы, способные дать мне волшебный пендель для сворачивания гор, осушения рек, ну, или просто совершения чего-то такого, после чего я могла бы тихо себе прошептать, что достойна жить в этом мире, наслаждаться, любить и быть любимой… а через пару минут это пламя, казавшееся огромным, тухнет, оставляя меня в кромешной тьме с тлеющими головешками, в которой не видно верного пути. Поэтому сейчас я не достойна, а я хочу… немыслимо этого хочу, однако… все тухнет по моей вине. Вот есть саморазрушение, а есть самоостанавливание, что для меня сходно с саморазрушением. Что с этим делать? Не знаю. Я ничего не знаю…       Девушка, не отнимая рук, стала тереть веки, стараясь избавиться от всего. Абсолютно от всего: неудач, этих едких навязчивых мыслей, преследующих её каждый день, осознания, которого лучше бы не было. И от этого слова, светящегося в сознании: «Прекрасная»…