Дети Хладной Гавани

Волкихар не изменился за века, словно Море Призраков, отделяющее остров от большой суши, отделило его и от времени. Волны по-прежнему плевали солёной пеной в морды горгулий, и над незыблемой серой громадой замка всё так же парили кругами, раскинув изъеденные тленом крылья, костяные ястребы. Серана боялась возвращаться, но больше некуда было идти. Изменившийся, чуждый Скайрим, казалось, отнесся к ней настороженно и недружелюбно, как и она к нему, а Волкихар готов был ждать Серану вечно — и ждал. Наивно, словно дитя, она надеялась, что её спутник и спаситель останется рядом, узрев мощь истинной крови, хранившей её все эти годы. Но хоть тот и смотрел как смертный, более того, как проклятый волчьей кровью, вместо желания в глазах его промелькнуло отвращение. Он отказался от дара, немыслимо щедро предложенного Харконом, и Серана осталась с отцом наедине. В иные времена повелитель волкихарского клана не пощадил бы неразумного гостя, однако Серана знала, что отцом двигали не милосердие и благодарность. Харкон лишь преподал ей урок: смотри, как я уважаю твой каприз, дочь моя. В честь её возвращения устроили пир. Учтивость и страх обязали Серану послушно занять почётное место по правую руку от отцовского трона, и хоть сам Харкон ушёл, сославшись на то, что нынешнее празднование принадлежит не ему, два его советника — Вингальмо и незнакомый, относительно молодой вампир по имени Ортьольф — бросали на неё полные почтения и зависти взгляды. Она была голодна, и всё же не смогла разделить с кем-то жертву или отпить из кубка, ей легче далось бы раздеться перед этими холодными жадными глазами. Придворные отца были его рабами, как и трэллы, только у них он забирал не кровь, а нечто много большее. Так всегда и было, и всё же после столь долгого отсутствия Серана поразилась не меньше, чем поразился бы человек, вышедший из подземной тюрьмы и увидевший, что небо голубое. Она поднялась и осторожно, стараясь никого не коснуться, прошла в подземелье, где заперты были не отобранные для празднества трэллы. Туда не доносились голоса и смех, чадил единственный факел, и скорчившиеся во вшивом тряпье люди даже не подняли голов, когда скрипнула дверь. Серана прошлась вдоль клеток, разглядывая равнодушные отупевшие лица. Шлепки водяных капель о пол перемежались другими звуками — тоже какими-то влажными, мерными, странно знакомыми. В углу одной из клеток насиловали женщину. Должно быть, отец по своему обыкновению приказал кому-то из младших вампиров голодать, и когда тот наконец получил разрешение утолить вместе со всеми жажду, не смог, насыщаясь, сдержать и иное плотское стремление. Вампир, молодой, из незнакомых, стоял к Серане спиной и, одной рукой обхватив рабыню за пояс, а другой сдавив её покрытое шрамами горло, ритмично толкался в неё. При виде его полуголых, судорожно поджимающихся ягодиц Серана подавилась глупым смешком. Рабыня была совсем юная, светлокожая — бретонка или невысокая хрупкая нордка. Спиной она упиралась в стену, и Серана хорошо могла разглядеть её лицо. На белых худых бёдрах царапины и потёки крови казались чёрными. Закатив глаза, рабыня задёргалась, брыкнула ногами как норовистая скотина, грязными пальцами стиснула плечи вампира и что-то забормотала. Тот со стоном уткнулся скуластым остроносым лицом ей в шею, даже не кусая, и хоть и ясно было, что девчонка зачарована, а вампир ошеломлён свежей кровью, в тот миг они выглядели возлюбленными, исполненными нежности и страсти. Жар бросился Серане в лицо — и тут же отхлынул. Она отвернулась и, превозмогая отвращение, склонилась к шее одного из трэллов, покорного, как отправленная на убой ледащая лошадь. Кровь его имела вкус грязи и болезни. Наверное, на пир отвели всех здоровых, здесь же оставили слабых и умирающих. Серана c усилием сделала несколько глотков и бросилась прочь, через шумный зал, наверх по лестнице. Остановилась она, лишь захлопнув за собой дверь отцовских покоев, тишину в которых нарушал только треск поленьев. Огонь пылал ярко, пугающе. Кресло Харкона стояло почти вплотную к камину, точно отцу нравилось дразнить искры, что могли прожечь кожу и плоть вампира чуть не до кости. — Дочь моя, — проговорил Харкон, — ты ешь неаккуратно, как простолюдинка. Он встал и протянул к ней руку, ледяные пальцы коснулись губ. Серана отшатнулась, брезгливо вытерлась сама и прошлась по отцовским покоям. Те тоже не изменились, как не меняются комнаты, в которых не живут, которые просто используют. Стоило тут же уйти, но Серана медлила; с тех пор, как отец отдал приказ запечатать внутренний двор и старую материнскую башню, ни одну комнату в замке она не могла назвать своей и меньше всего — отцовскую. И всё же не могла найти в себе сил её покинуть, тянулась к ней словно зачарованная, как к последнему из знакомых мест, искажённому отражению тех людей, которыми они — отец, мать, она сама — когда-то были. Но нечто новое всё же нашлось — распятая над камином шкура огромного волка. Серана, лишь подойдя чуть ближе, присмотревшись внимательнее и уловив пугающе знакомый запах, узнала, что перед ней шкура вервольфа. На несколько мгновений холодный кулак испуга стиснул сердце, пока она не поняла, что трофею не меньше пары десятков лет. Отец тоже подошёл к камину и, проследив за её взглядом, совсем как прежде безошибочно угадал, о чём она подумала. — Неужели тебе так дорого то неестественное смешение двух низших тварей — животного и человека, тот вервольф? Как странно для моей дочери. — Ты и без того не считаешь меня дочерью! Харкон улыбнулся и погладил её по щеке. Серана привычно отступила от его руки. — Конечно ты дочь мне, Серана, моё единственное и долгожданное дитя. — Я давно уже не дитя. — Для меня — всегда. — Даже спустя столько лет? Я женщина, отец, уж ты-то должен знать! — Она прервалась, глубоко вдохнула, чтобы воздухом протолкнуть в грудь и спрятать поглубже давние боль и обиду. — От тебя пахнет им, — проговорил Харкон, когда молчание стало почти нестерпимым. — Конечно, ведь мы путешествовали вместе. Не моя вина, что твои слуги не отыскали меня первыми. — Серана запнулась, поймав себя на том, что оправдывается, и с вызовом глянула на отца. — Путешествовали — и только? — Он взял её за подбородок, вывернуться она не успела, да и не смогла бы — слишком сильной, до боли, была хватка. Серана еле удержалась от вскрика, и тут он её отпустил. — Я не пила из него. — Но хотела? Она опустила взгляд. — Потребности у меня женские, не детские! — И ты утоляешь их с вервольфом? Серана вздрогнула. Двусмысленность и холодная злоба вопроса поразили её, тем более оскорбительные, что её спутник за всё путешествие не позволил себе и неприличного намёка, хотя сделай он определённое предложение, Серана, скорее всего, не стала бы отказываться. — С чего ты так решил? — Я видел, как он смотрел на тебя, когда привёл сюда, и если бы не твоя просьба, Серана, его шкура уже висела бы здесь, а плоть досталась нашим гончим. — Не смей его трогать! Харкон шагнул к ней, и, невольно обмерев в ожидании боли, она не сразу поняла, что он не собирался поднимать на неё руку. Сейчас она охотно вцепилась бы ему в горло, но не могла даже шевельнуться. Он навис над ней — так близко, что почти касался её всем телом. Блики каминного пламени играли на окаменевшем от ярости лице. — Ты — дочь Хладной Гавани, Серана, и он тебя недостоин. Запомни это! Гнев нахлынул на неё, и был он холодным и тёмным, как вода вокруг острова, и подначивал ударить наотмашь, побольнее, и заглушал разум, говорящий, что из них двоих сильнее бьёт отец. — А кто достоин? Уж не ты ли? Или позовёшь кого-то из своих лизоблюдов? Хотя нет, ты же не любишь делиться. Отец, у меня есть желания, так что тебе за дело до того, кем и с кем я утоляю голод? — Если ты желаешь того, Серана, я дам тебе это — я, и никто иной. Она усмехнулась, чувствуя странное опустошение и ничего больше. — Надеюсь, сил у тебя хватит. Дерзость собственных слов её поразила, а ещё больше поразило понимание того, что и она, и Харкон знают — никто из них не отступится. Отец несколько секунд бесстрастно смотрел ей в лицо. Глаза его ничего не выражали: ни злобы, ни ярости, ни интереса. Застывшая усмешка свела Серане губы. — Раздевайся, — уронил он наконец. Торопливо, не глядя отцу в лицо, Серана разделась — расшнуровала корсет, стянула через голову рубашку, переступая с ноги на ногу, сняла сапоги и штаны. Больше всего она боялась первых ласк, но их и не было. Харкон жестом указал ей встать подобно животному, ладонями и коленями в пол. Она повиновалась и не увидела уже, как он разоблачается, лишь по шороху ткани поняла, что упал плащ. Жар камина дышал в лицо, но не согревал: вековой холод, поднимавшийся от камней, был сильнее. Серана опустила голову и удивилась, увидев, что соски потемнели и съежились, а бесстыдно покачнувшиеся груди покрылись мурашками. На мгновение ей захотелось стиснуться, закрыться так, как только может испуганная, защищающая себя женщина. И всё же она с усилием вдохнула и широко, до боли в суставах, расставила ноги. Между бёдер скользнула рука, бесстыдным движением вверх, хозяйским вниз, один палец толкнулся вовнутрь тела, сразу глубоко, царапнув складки кожи острым клювом причудливого кольца. Харкон был как опытный, пусть и не нежный любовник, словно бы не раз возлегавший с ней, и Серану ожгло — значит, таковы были ласки отца и матери. Она сжалась, тело её, столько лет не знающее прикосновений, отказывалось принимать их теперь — и таких. Другой рукой Харкон перехватил её под животом, удерживая. Через секунду ладонь его скользнула к грудям, стиснула левую, огладила сосок — и в такт задвигался палец внутри. Серана длинно, жалко всхлипнула и прогнулась, вжалась в пол, уходя от безжалостного касания, показывая, что ни к чему ей ласки, что она привычна обходиться без них. Харкон взял её за бедра и потянул на себя. Прохладная плоть сперва скользнула по складкам тела, как прежде рука. Серана недовольно вздохнула и сама резко подалась назад — и тут же вскрикнула. Неподготовленное, нежелающее тело не принимало вторжения, стиснулось вокруг чуждого и не давало влаги, облегчившей бы соитие. Харкон толкнулся в неё снова — сильнее, и Серана вжалась лбом в скрещённые руки. Стыд от того, что мужская плоть его тверда, словно и не собственная дочь лежит под ним, смиренная, как рабыня, опалил ей щёки не хуже пламени. Он чуть убыстрился, и Серана не смогла сдержать нового вскрика — от того, как безжалостно раздвигал он её внутри, насухую, по горящей нежной коже, от того, как коснулись ледяного пола соски. Она вдруг задумалась, сколькими владел отец за эти века, скольким велел раздеться и отдаться целиком, в скольких так же безжалостно вбивался, владея с полным правом. Мысль о том, что она пришла сама, вынудила, это её прихоть исполняется сейчас, не его, заставила Серану вздрогнуть и застонать. Харкон же молчал и двигался всё так же — холодно и равнодушно. Руки его подхватили Серану под бёдра, огладили, стиснули там, где кожа уязвимее всего, и развели ещё шире. Кольцо всё же царапнуло, из неширокой глубокой ранки потекла по ноге и упала на пол густая капля тёмной крови. Запахло приторной сладостью и ржавым железом. Серана, сама того не сознавая, тяжело задышала пересохшим ртом, с трудом переступила коленями по полу, просяще подалась назад. Не сбившись со своего мерного ритма, Харкон запустил руку ей в волосы, сжал пальцы — по коже пробежали мурашки — и с силой ткнул лицом в пол. Серана задохнулась всхлипом, голос комком стал поперёк горла. Между ног жгло, ресницы повлажнели от злых слёз. «Я и не такое терпела», — напомнила она себе, озлилась и вновь качнула бёдрами навстречу Харкону. Тот зашипел — вряд ли она сделала ему больно, скорее, он по-прежнему не терпел неповиновения — и стиснул ей бока, впившись ногтями в кожу. Серана продолжала двигаться, больше не стараясь подладиться под него, а навязывая свой ритм, и знала уже, что теперь Харкон не отступится, не оттолкнёт. Ткнувшись лбом в одну руку, другой она теребила поочерёдно соски. Те отзывались болезненно-сладко, саднили не меньше, чем стёртые о пол колени, а Серана всё дёргала и крутила их, пытаясь сама себе сделать больнее, чем отец — ей. Вдруг Харкон потянул её на себя, заставляя сперва встать на четвереньки, а потом сесть, прижаться спиной к его груди, бёдрами к бёдрам. И не вышел из неё, а вошёл как мог глубоко, и плоть его там, внутри, была так тверда, что обволокшие её складки трепетали и горели, и просительно, и протестующе. Серана еле дышала, и Харкон двигался в такт с ней — медленно. Одну большую, неожиданно тёплую ладонь он положил ей на низ живота — пугающе и странно нежно, другой водил по груди, и прикосновения шершавых пальцев к припухшей покрасневшей коже были почти нестерпимы. Дыхание Харкона она чувствовала над ухом, волосы его, того же самого цвета, что и её собственные, щекотали и покалывали шею, угадывалось даже невесомое движение ресниц, и невыносимо желанно и невыносимо страшно было полуобернуться и увидеть его лицо. Серана отстранилась — отец больше не удерживал её силой, — и их тела разъединились с постыдным хлюпающим звуком, от которого заалели щёки. Между бёдрами размазалась и тянулась липкими нитями влага. Серана, глядя в сторону, повернулась, коленями переступила через ноги Харкона. Тот подался назад и сидел теперь на полу, упираясь локтями и ступнями. Дыхание тяжело вырывалось из его вздымающейся груди. Серана торопливо обхватила его плоть и, не дав себе испугаться её величины и твёрдости в руке, вновь направила её в себя и опустилась до конца. Харкон глухо застонал — первый звук, который она услышала от него при этом странном соитии, и она бездумно застонала тоже — жалобно, по-звериному. Она зажмурилась, запрокинула голову и задвигалась наконец быстрее, поднимаясь и опускаясь, с каждым разом, казалось, впуская его в себя чуть глубже. Харкон то придерживал её, то торопил, и Серана с горячим удовольствием непослушно изворачивалась в его руках, подставляла им бёдра, живот, самые кончики грудей. Касания были и грубыми, и щекочущими, какими-то несмелыми, и казалось, что отдаётся она не одному мужчине, а десятку, и каждый из них берёт её по-своему, и каждого она готова принять. Она запыхалась, волосы прилипли к лицу, силы почти иссякли. Теперь Харкон направлял её, толкаясь снизу, ещё сильнее распирая её, и без того стыдно податливую и влажную. На мгновение она подумала, что соитие подобно родам наоборот, и тут Харкон обхватил её поперёк спины, прижал к своей мокрой от пота груди и уткнулся лицом в горло. Она ожидала укуса, боли, но он лишь зарычал и впился в шею горячими сухими губами, оцарапав кожу колючими волосками бороды. Серана задохнулась, вскрикнула, и тепло, горевшее внизу живота и между ног, захлестнуло её до кончиков пальцев, и чуждое внутри неё ощутилось своим: пульсирующим, знакомым до последней складки. Она содрогалась, бешено извиваясь, и думала лишь об одном — что больше не выдержит этого ни секунды. Но когда всё закончилось и плоть Харкона выскользнула из её тела, а за ней потянулось густое липкое семя, странно прохладное на коже, Серана чуть не зарыдала от нахлынувшего чувства опустошения. Она приподнялась, упираясь ладонями в отцовскую грудь, и наконец встретилась с ним взглядом. Глаза его блестели, но с лица медленно уходила живая краска, бледнел даже рот, возвращаясь к своему обычному блеклому цвету. Серана невольно облизала губы. Они были солёные, как морская пена, и она подумала, останется ли на губах Харкона её собственный вкус. — Поцелуй меня, — прошептала она. — Поцелуй. И тогда он её ударил. *** Серана покинула замок той же ночью, когда на горизонте уже разгоралось бледное зарево северной зари. Лодка ритмично покачивалась на льдисто-синих волнах, каждая из которых уносила её всё дальше от острова. Древний Свиток висел у Сераны на спине, и его ровное колдовское тепло грело даже сквозь слои одежды. Громада Волкихара позади медленно уменьшалась, но Серана не оборачивалась для прощания. У неё было предчувствие из тех, что сродни знанию: она ещё вернётся. В последний раз.