Смрад

Мне жаль себя. А впрочем, всё хандра. Бегут ребята на пожар эпохи

Запахи — это всё, что знает Киба. Запахи окружают его с самого рождения, обволакивают, окутывают, обступают, преследуют: они повсюду, и всё — запах, и все — запахи. Черты лица, изгибы тела, мимика, жесты — всё это мелочи. Можно спросонья не узнать искажённого усталостью лица матери, но не её запах. Мать пахнет можжевельником, кунжутным маслом и мокрой шерстью — как и все в клане Инузука. Сестра вся пропитана горечью лекарственных трав. От Шино за милю несёт прогнившим миндалём и кориандром, от Хинаты едва уловимо тянет айвой. Куренай — солёная пряная зелень мака. Ирука-сенсей — весь, что тёплое молоко. От седьмой команды пахнет соломой, имбирём, мисо и вишней. От десятой — табаком, жареным беконом, опалённой солнцем кожей и фиалками. От тройки из Суны — кровью, прогорклым маслом и раскалённым песком. Киба знает все запахи в Конохе. По песчаным дорожкам тянется запах солнечных лучей и пыли, тренировочные полигоны пахнут резедой и диким мёдом. И пóтом. Пóтом пахнет вся Коноха. И особенно сильно — Гай-сенсей и Ли. А вечно вьющаяся рядом Тен-Тен — рыбным соусом. Киба знает их все. Все, кроме одного. Потому что Неджи Хьюга не имеет запаха, и это сводит его с ума. Впервые Киба замечает это во время экзамена: в комнате не продохнуть, и на арене — совершенно точно, он своими глазами видит — двое, и этот второй ударами не тяжелее щелчка выбивает из горла Хинаты багряные капли. Они растекаются по кофте, падают на кафельный пол, воняют айвой и железом. И Киба чуть не переваливается через перила в надежде утянуть хоть что-то. Ничего. Неджи Хьюга не пахнет даже пóтом. И кровь его тоже не имеет запаха. Об этом Киба узнаёт, когда видит, как его подкошенное тело падает на залитый солнцем песок арены. Толпа вокруг ликует, и Киба со всей отчётливостью — как бы далеко ни сидел — видит, как вниз от губы к подбородку тянется тонкая красная линия, но даже если закрыть глаза и набрать побольше воздуха в лёгкие, там только сухой песок и примятое разнотравье. С того дня Неджи Хьюга поселяется в его снах. Он приходит к нему насмешливый, холодный, прожигая пустоту вокруг своим отсутствующим запахом, своими бесцветными глазами. Издевается над ним, дразнит одним своим существованием: нюх клана Инузука может учуять всё, но не его запах. Они сталкиваются снова, когда этот недоносок Учиха сбегает из деревни. Матовый полдень бликами расползается по крышам домов, приторная пыльца забирается в нос, щекочет горло, под курткой собирается пот, течёт вниз по телу. Его собственный тягучий запах смешивается с остальными, теряется в охватившей город жаре. Киба невольно принюхивается всю погоню, он где-то там, в хвосте, за солёным масляным запахом бекона, где-то там между сладковатой зеленью, мокрой землёй и горечью коры. Где-то там, где Киба не может его учуять. Под земляным куполом не лучше: Неджи сидит рядом, на коже белее шерсти Акамару выступает пот, несколько капель стекают за уши. Киба видит их, едва не утыкается носом в его лицо — так хочется втянуть запах, убедиться, что он это выдумал. Но как бы близко Киба ни сидел, как бы усердно ни набивал лёгкие воздухом — ничего. Точнее, нет. Множество запахов, но ничего из этого не пахнет, как Неджи Хьюга. Потому что Неджи Хьюга не пахнет ничем, и это сводит его с ума. Впервые эта странная, новая мысль появляется там же, в гулком вязком сумраке, пропитанном запахами чужих тел, и Киба морщится, когда она проскальзывает в голове, такая неправильная, такая дикая. Гонит её прочь, но она застревает в памяти занозой. Сохранит ли его кожа чужой запах? И этот другой Неджи, Неджи, живущий в его снах, позволяет прикоснуться к себе — взяться за руку чуть выше локтя. А ещё он улыбается: едва заметно, только уголками губ. Именно так — представляет себе Киба — он и улыбается. Словно делает одолжение. На той миссии — узнает он позже от белого, как облако, Шикамару — Неджи неслабо досталось. Впрочем, когда он краем глаза замечает его позже в компании этой надоедливой девчонки Тен-Тен — девчонки, словно вымазанной в рыбном соусе и остром масле, — Неджи совсем не выглядит болезненно. Не болезненнее обычного. Её пальцы будто невзначай касаются его запястья, пока она разливает чай. Её запах скатывается с его кожи, словно с воска. — От тебя нестерпимо пахнет псиной. Три года не виделись почти, не говорили даже, и вот первые слова его — настоящего — и те про запах. Вокруг шумит, ударяясь о кафель, вода, пар щиплет глаза. В глотку лезет вонь публичной бани: дешёвое мыло и кожное сало, плесень и размякшее дерево. Неджи стоит к нему спиной, чуть поодаль, горяченная вода бьёт по коже, по исхудалой спине, по высоким, словно по линейке выведенным, плечам. От лопатки вниз тянется тонкий шрам, так сразу и не разглядишь. Мокрые волосы плотной занавесью скрывают лицо. — Ну, Акамару так-то пёс, если ты не заметил. Неджи не отвечает, только плечи едва заметно поднимаются, словно нехотя, словно он заговорил, только чтобы почтить его — Кибы — присутствие, чтобы тот вдруг не решил, что может остаться незамеченным. Он уходит вскоре, на прощание одаряя Кибу долгим взглядом пустых блёклых глаз. И этот взгляд будет преследовать его в ночи. Этот взгляд и случайно выхваченная капля воды, что сорвалась с чёлки, потекла вниз по коже, вдоль ключиц и рёбер к бедру. И Неджи, живущий в его снах, улыбающийся ему одними уголками губ, позволит проследить её путь кончиками пальцев, оставляя лишь на долю секунды на коже маркий запах прелой собачьей шерсти и мокрой земли, его — Кибы — запах. Киба не любил публичных бань, но с того дня он приходит в них почти каждый день, трёт дешёвым мылом опалённую солнцем кожу так, что весь он обволакивается этой блёклой однобокой хвоей, аж в носу свербит. Неджи появляется только через неделю, смотрит на него, всего в белых мыльных клоках, и только едва заметно — как он и представлял — улыбается: — Всё равно псиной пахнешь. От кипятка поднимается пар — как он вообще под такой водой стоит? На коже свежий шрам, только-только зарубцевавшийся. Некрасивый, рваный. Он иссекает белое выточенное плечо, и Киба не может отвести от него глаз. Но сухой голос Неджи, отчего-то стоящего совсем рядом в огромной душевой, вырывает его обратно: — Оступился на прошлой миссии, позволил противнику напасть из слепой зоны. Киба уводит взгляд, под кожей, прямо возле карминовых клыков, горит, жжётся от стыда. Пар забивается в нос, дерёт горло, слепляя трахею. Вода течёт по его заросшим ногам, огибает ступни, воронкой закручивается возле слива. И Киба едва слышно просит утекающую воду быть поосторожнее в следующий раз, и она — как и надлежит самовольной стихии — глуха к его словам. Так и выходит эта его нелепая постыдная повадка: каждый вечер они встречаются в душевой с оббитым кафелем, обмениваются парой фраз. И Киба набивает полные лёгкие скучного мыльного запаха, в надежде уловить его. Неджи уходит первым, и Киба дрожит, осине подражая. Дрожат плечи, дрожит спина, живот, дрожит шершавая мозолистая рука. Дрожит, раздувая крылья, нос. Присутствие Неджи вымывается с его уходом, и нестерпимо пахнет мылом, а после едва-едва пробивается сладость свежих каштанов. И белёсые капли закручиваются в сливе вместе с водой. — Меня отправляют в Суну на задание, — говорит он, втирая мыльную пену в белое плечо — шрам, сличённый с кожей едва, виден. И Киба только кивает. А что ему остаётся? Сказать, что будет беспокоиться, сказать, что будет скучать? Они ведь даже не друзья, да и скучать он не будет. Он просто теряется от неразличимого запаха Неджи, а тот этого будто не замечает. Но, когда Киба выбрасывает своё тело, пропитанное дешёвым хвойным мылом, в ночь и заносит ладонь над загривком задремавшего Акамару, за спиной шуршит грубая ткань рубахи. И это — Киба уверен — тоже только, чтобы означить присутствие. Словно он смеётся над ним. Словно знает, что Киба не может его учуять. Киба очерчивает взглядом полоску света над его лицом. И со всех сторон их обступают блёклые и пустые весенние сумерки. Акамару скулит во сне, сучит лапами по земле, взбивая облака пыли. Воздух пахнет соцветиями, просыхающей землёй, хвойным мылом и собачей шерстью. На его рассечённом тенями лице виднеются вздутые вены и некрасивые тонкие губы, загнутые в усмешке. Сбежать хочется. Не нравятся ему его губы — слишком тонкие и бледные, и его глаза — слишком большие и пустые, и его тело — слишком узкое и сухое, и его волосы — слишком длинные и чёрные. Ничего в нём Кибе не нравится, только его запах — точнее, его отсутствие. И это уже больше, чем всё. И Киба остаётся. А потом, скажет он себе, вгрызаясь в холодный лён подушки, вот как всё было: Неджи вышел из-под навеса, прямо во влажные весенние сумерки, тёплый ветер зашуршал в ветвях, и на темечко ему упал листочек, похожий на утиную лапку. А Киба потянулся его смахнуть, но коснулся — случайно, правда, случайно — холодной белой кожи, чуть ниже хитайате, и не смог отвести руки. И Неджи смотрел на него, не смыкая век. И под взглядом его делалось тошно. Жарко было. Пот, собираясь на загривке, тёк вниз за ворот. И сыпали вниз листочки — утиные лапки. И запахи отступили. И его — Кибу — тоже объяла эта удивительная, невозможная пустота его запаха. И не пахло больше ни мокрой шерстью, ни пóтом, ни цветением, ни пылью. Ничем не пахло. Хотелось обхватить его выточенное лицо шершавыми мозолистыми ладонями, уткнуться носом в залом волос чуть выше уха. И дышать. Да много чего хотелось. Да мало ли чего хотелось? Губы у Неджи были сухими и твёрдыми, как и его взгляд, и вкус у них был такой же пустой и бесцветный, как и его запах. Киба поцеловал его раз, сам не зная зачем, коснулся горячими влажными губами его губ, и тут же отпрянул испуганный. Ушёл, шелестом упросил землю, на которой спал Акамару, быть поосторожнее. И ушёл. И губы жгло. Миссия затянется. Пройдёт пара дней, и Киба придёт в бани, вотрёт белое зловонное мыло в кожу, и прождёт до самого вечера. Но Неджи не появится. Ему бы только поговорить раз, извиниться, списать всё на глупость и помутнение рассудка. Он ведь — и правда — помутился; года три уже, как помутился. Он так и продолжит ходить в бани, пока в один вечер не скрипнет тихо старая разбухшая дверь, не шлёпнут по влажному кафелю босые ноги, и не раздастся низкое, раздумчивое: — Не помогает. И Неджи улыбнётся ему, только самую малость шире, чем уголками губ, встанет рядом, включит воду, окутывая их облаком горячего пара. Губы его будут мягче и теплее, даже взгляд его будто бы оттает. И в низком, ровном голосе его проступит едва различимая дрожь, когда Киба проследит кончиком носа яремную вену до самых ключиц, а после проверит, задержит ли эта белая кожа его — Кибы — запах. Задержит. Лишь на мгновение. И белое тело в облаках пара сольётся с кафелем, и опалённые солнцем руки поперёк него будут, словно чужие. И чёрные волосы, выбившиеся из хвоста, оплетут его костлявые плечи, его тщедушную грудь. И в пустых дымчатых глазах будет отражаться заалевшее лицо. И будут не слова, но какой-то заглушенный, задушенный звук. И за шумом воды не услышишь влажного чмоканья, с которым сомнутся их губы, и задавленного вдоха, когда Киба смажет кожу, скользнёт ниже, оставляя свой запах повсюду, докуда ещё можно дотянуться. Так, всё и будет впредь. И даже дыхание у Кибы станет влажным от пара, засевшего в лёгких. После нападения Пейна Киба боится, и страх животный, утробный проползает в его сны, отравляет их. И в этих снах Неджи. В этих снах он, истекая кровью, плача, падал на колени в подступающей темноте, и рот его был искажён, как у трагической маски, и ужас иссекал глазницы его черепа, и лицо его было вымазано чёрной краской, и душа его вспыхивала в волосах. Киба знает, лучше многих знает, что бояться за Неджи пустое. Потому что Неджи просто не может взять и умереть. Совершенно точно, абсолютно никак не может, но ужас стягивает его. Резкий колкий свет солнца отражается от развалин деревни, и то, что осталось от его дома, чётче, чем полуночный кошмар. И, глядя на Неджи, ему покажется, что время истекает из него. После нападения Пейна что-то зависает в воздухе над деревней, что-то, изгвазданное кровью и слизью. Неджи тоже это чувствует. И, пока остальные ещё клубятся вокруг рыдающей по Саске Ино, он неразличимым жестом манит Кибу в лес. В тени криптомерий его лицо пугающе чёткое — нет привычной поволоки пара, — Киба душит его объятьями, зарывается носом в волосы — хвост растреплется, да и ладно! Хочется — страсть, как хочется — держать его так до конца. — Нас скоро хватятся, — говорит он, ведёт ладонью по дрожащей лопатке. Хватятся. Конечно, хватятся. Да и Акамару метрах в ста круги наворачивает. Всегда у них так: быстро, скомкано, как-то рвано; в лесу, в банях, на тренировочных полигонах после заката, в подворотнях и переулках, и всё только поцелуи и опаляющие кожу прикосновения, а потом и дрожь, и слабость, и ломота в коленях. На фоне бурой коры его лицо совсем бледное, совсем болезненное. Киба трётся носом о его щёку, в надежде хоть немного разогнать кровь под кожей, и Неджи улыбается, тонкие белые пальцы пробегаются по его волосам, тянут их, так что слышно, как рвутся колтуны на концах. Пахнет хвоей. Настоящей. И мокрой землёй, и горькой корой, и жуками, и пылью, и бетонной крошкой, и чужой кровью. А Неджи не пахнет совсем. И скользнуть перед ним на колени проще, чем Киба себе представлял. И навычным движением сомкнуть влажные от волнения пальцы на его члене, и едва ощутимо коснуться его губами — сперва только головки, — и провести языком до жёстких волос, чтобы увидеть, как распахнуло эти влажные тонкие губы, как задёрнуло поволокой эти всевидящие глаза, и как мазануло солнцем по этим чёрным, как сажа, волосам. И вкус у Неджи — как знает теперь Киба — слабый, едва различимый, с горечью на конце. Неджи сползает в его объятия, утыкается подбородком в плечо. — Дым был жуткий, — он смахивает невесомую пыль с чёрной, перепачканной куртки, булькают, застревая в горле, слова, и он только прижимается губами к шее у загривка. И Киба дышит ему в шею. Того и гляди пятно продышит, и только хочется никогда больше не двигаться, не вставать, не срываться никуда. И держать его в кольце рук, и чтобы от его кожи ещё пахло прелой шерстью и мокрой землёй. В волосах у него путаются остатки коры, и Киба убирает их, и чистые гладкие волосы скрипят в его грубых руках. Рыбный соус, опалённая солнцем кожа. Они уже совсем близко, и Киба урывает свой последний — на сегодня — поцелуй, нежный, мягкий. Едва касается его губ, как в первый раз. Приглаживает, как может, встрёпанные волосы. — К нам идут, — сипит он, в залом ткани на его плече. Неджи вздрагивает, выпутывается из его рук. Не хочет, чтобы их вместе поймали. Не таких, ещё красных, растрёпанных. Он скрывается среди криптомерий, едва сжав его пальцы на прощание. Неджи уходит, и распоганое время движется вперёд. Они появляются из теней, Киба дерёт пальцами мокрую землю у криптомерии — ни толики, ни крошечного отголоска, испарился и ничего не осталось. Шикамару едва встревожен, а у Тен-Тен на лице — кажется Кибе — смытое облегчением подозрение. — Ты чего ушёл? — спрашивает Шикамару, оттягивая большими пальцами карманы брюк. — Один побыть хотел. — Не знаешь, где Неджи? Неджи был со мной, а потом ушёл. — Да я почём знаю, где ваш Неджи? — отмахивается Киба, с громким свистом подзывает Акамару. Неджи был со мной, а потом ушёл, — горько усмехается Киба, — отличная эпитафия их отношениям. — От тебя нестерпимо пахнет псиной, — говорит Неджи, когда он украдкой пробирается к нему в палатку в ночи, и будто бы снова немного улыбается, так слегка, только уголками. Завтра. Всё начнётся завтра. Как только выдвинется из лагеря диверсионный отряд. Но это завтра, и пока у них ещё есть самая толика времени, и Киба тянется к нему, как паломник к святыне. И хочется стянуть его в объятии, и проследить кончиком носа полые вены, и зарыться пальцами в гладкие длинные волосы. И целовать, и кусать, и гладить. Неджи позволяет ему это, принимает все ласки, что накопил Киба, внимательный взгляд всезнающих глаз скользит по его лицу. Он дрогнет скоро — Киба знает — нужно только очертить касанием выступающую ключицу, сжать сильнее пониже рёбер. Но Киба не спешит, не хочет больше. Следит, как подрагивают подушечки пальцев, как сводит напряжённый пресс, как мелькают зубы поверх тонкой бескровной губы, как тени ресниц ложатся на лицо, мечутся по щекам. По палатке расходится запах его возбуждения — к мокрой земле и шерсти примешивается острота — и только прорываются пошлые причмокивающие звуки, и только тянется по руке, по белой коже бёдер, по члену его вязкая слюна. И Неджи — Киба чуть не улыбается — только глотает воздух губами. А потом, ещё дрожащий, с влажными следами на коже, Неджи уронит его на футон, и занавесит длинными волосами живот, и они защекочут по коже. И заскрипят сведённые зубы, когда тонкие губы обхватят его. И Киба замычит, прикусывая загорелую кожу запястья. Закончив, Неджи откинет волосы с лица, пробежится языком по губам, улыбнётся — едва заметно — и уткнётся носом ему в шею. Запахи отступят. И останется только эта удивительная, невозможна чистота. И ей не надышишься. И будет гулко и жарко в этой предгрозовой ночи. Засыпая, Неджи будет выводить узоры на его плече, прижиматься к нему голым бедром. — Когда вернёмся, познакомишь меня с Акамару, — вяло прошепчет он, — всегда любил собак. И они уснут, оплетая друг друга, как корни деревьев. — Пообещай мне. Неджи накрывает белой ладонью его шершавую пятерню, едва ощутимо сжимает пальцы. Нескладное худосочное тело выскальзывает из его рук, в широко-раскрытых глазах отражается сиреневым и голубым небо. И это огромное безбрежное небо, распростёртое над их головами, и этот отдалённый щебет просыпающихся птиц, и этот мёрзлый северный ветер — Киба запомнит их и шуршащее поверх шелеста травы: «я постараюсь». Меньше, чем обещание. Больше, чем самая смелая надежда. Киба насилу давит свербящее в груди желание поцеловать его хоть ещё один раз. Всё будет, говорит он себе, война закончится, и всё будет. И можно будет целовать его до сбитого дыхания, и можно будет зализывать его шрамы, на мгновение оставляя на белой коже свой запах, и можно будет стискивать его в объятиях каждую ночь до заглушенного прерывистого вдоха. Только бы всё закончилось. Их распределяют по разным командам. На прощание Неджи едва заметно сжимает его пальцы, коротко кивает, словно напоминая о своём недообещании. Несдержанном. Смрад окружает Кибу.