Я влюблена в тебя, бескрайняя синь, Посвящаю тебе нелепые строчки, Воспеваю в стихах…
Пауза. Беззвучно шепчет губами, подбирая подходящие фразы и, как маятник, по привычке наклоняется вперед-назад. Вперед-назад. И снова карандаш скользит по шершавым страницам, выстраивая под веками скользящие образы, когда она закусывает губу с легкой улыбкой и закрывает глаза, окунаясь в океан воспоминаний.Точка да точка, а я все пишу запятую, Завиточки, крючочки целую…
Ей было двадцать четыре и еще полутора летнего месяца. Матушка звала ее июньским цветком, хотя сама она себя редко с цветами ассоциировала, тем более с ирисами, лилиями или гвоздиками. Откровенно говоря, она была чересчур груба, худощава, угловата и с загорелой до бронзового тона кожей — не сравнима с белоснежными нежными лепестками. У нее были объемные кудри по лопатки грязно-пшеничного цвета, ореховые, близко посаженные глаза с опущенными уголками, пухлые щеки и едва заметная щербинка между верхними передними зубами. Такая бесхитростная и простая — совсем неизящная. А он — воплощение грации и запретных желаний.Умалишенная? Ты ж меня и лишила С первого взгляда, с первого вздоха.
Встреча произошла не у берега моря и не в закатные часы, а в глубинке города ранним утром, когда соловьи еще не смолкли и небо казалось чистым до почти прозрачных пятен на нем. Она сидела одной из первых клиенток в только открывшейся кафешке и ничего не заказывала, к счастью, мадам Зизи не выгоняла ее и всегда позволяла занимать уличные столики, пока не было клиентов. В руках так же беспокойно лежал карандаш, тогда еще длиной с пол-ладони, и вырисовывал на бумаге покосившиеся домики с черепицей и уходящие в переулки мощеные дорожки. — Недурно, — его голос раздался из-за спины, и она повернулась со смущенной улыбкой, с готовыми благодарностями и… тут же растаяла в его глазах. В этих синих, диких, беспощадных радужках и угольно-черных зрачках с танцующими бесятами. Сразу в них можно разглядеть искры хитринки, задор и манящую неправильность. Черные локоны спадали на широкий лоб и жилистую шею змеями, а из-под широкой льняной рубашки с длинным вырезом виднелись очерченные косточки ключиц. Кожа у него была слишком белой для здешних мест, еще нетронутой летними жаркими лучами. — А ты что-то смыслишь в искусстве? — она улыбнулась, лукаво сощурившись, и оперлась локотком о гладкую поверхность стола. Подул ветер, вместе с тем донеся аромат ее теплого чистого тела и горных горьких трав. Он улыбнулся по-хозяйски в ответ на ее улыбку, хотя больше хозяином положения себя не чувствовал. Сердцебиение раздавалось в висках с пульсацией крови, дыхание перехватило, а кончики пальцев похолодели. Он смотрел в ее ореховые рассыпчатые радужки и не мог наглядеться. Вот так банально и глупо, что хотелось скептически поднять бровь и выругаться, но он не мог перед таким очаровательным созданием. В ее зрачках отражались созвездия, космические материи и истины мироздания. В этом заурядном девичьем взоре сплеталась такая легкость и непорочность, что он со своей темной сущностью просто не мог не хотеть прикоснуться к ней. Они не могли не влюбиться. Он не мог не смотреть на ее ежевичные, растянутые в улыбке уста, и не желать поцеловать их. Она не могла не кидать острые взгляды на его бледные запястья и пальцы в стойком желании взять за руку.Знала б ты, как божественно пахнешь ночью, Как въедаешься ласково в пальцы, И как от тебя отмываться не хочется…
Секунда за секундой — тонна воды в океан новых чувств. Живешь всю жизнь и не задумываешься о том, что однажды простейшие истины перевернутся с ног на голову. А потом появляется в твоей жизни человек и нарушает все законы природы: и кровообращение идет в обратную сторону, высасывая из организма кислород, и солнце светит в сто крат сильнее, выжигая выборочно твою плоть, и магнитное поле сконцентрировалось в одном человеке, притягивая к себе, нарушая законы гравитации. — Что-то да смыслю, Барашка, — тембр его пробрал до вибраций в грудной клетке. Она цокнула языком и рассмеялась, уводя взгляд и пряча лицо в кудряшках, что подпрыгивали в такт ее звонкому переливчатому смеху. — А пойдем покажу город? — тихо-тихо сказала заговорческим шепотом. А в глазах блеск и паточное предвкушение, что он не мог отказать никаким высшим силам. — Ну пойдем, Барашка. Она с готовностью соскочила со стула, собрала тетрадь с эскизами, наспех сунув карандаш за ухо, и уже выбрала направление и дорогу. На ней было короткое белое платье с оборками, на котором остались влажные следы, вероятно, от утренней росы на стуле заведения, а в руках — потрепанные босоножки, у одной был сломан каблук. Она внезапно остановилась, заведя руки за спину и поинтересовалась: — Как же мне тебя звать? — Как хочешь, душа моя, — за столько лет ему не было дела до имен, пусть он и осознавал их важность. — Ну что ж, чертовка, пойдем к торговой улице для начала. Она звала его по-разному: чертовка, синеглазка, бесенок. Он ее — только Барашка. Настолько правильно и легко это звучало из его уст, что всего за несколько часов стало именем собственным. Барашка привлекала его тем, что не задавала лишних вопросов, она вообще им не интересовалась: рассказывала о городе, о травах, о себе да и только. Видно, чувствовала острую связь между ними и не хотела ее нарушать. У вишневой аллеи он берет ее за руку, у булочной с иностранным названием едва склоняется и дразнит неощутимыми прикосновениями к волосам, у рыбачьего пирса она ластиться к нему, прячась от соленых порывов ветра, у кафешки мадам Зизи он держит свою руку на ее лопатках, а она скрещивает кисти у него на шее. К Грин-бэлловской скале они подошли, сливаясь в воздушном игривом поцелуе со вкусом морской пены. Барашка стояла уже по колено в плещущихся волнах, когда он налетел необратимо, вцепился в ее ребра жесткими пальцами и едва ли не страстно впился в ягодные уста, но остановился и затих, подобно штилю. Пылкость обратилась нежностью и почти щенячьим терпением. Губы касаются холодной щеки, ведут дорожку по скуле, уходят на линию челюсти. Она запрокидывает голову в покорном жесте, тело пробивают мелкие электрические импульсы, и саму ее потрясывает от нахлынувших чувств. Он останавливается у уголка губ и смотрит в ее глаза неотрывно, пока она жарко дышит и фокусирует взгляд. — Не останавливайся, чертенок, — шепчет так, что в жилах кровь стынет, — пожалуйста, — и просит, почти умоляя. — Ты очаровательна, — шепчет комплименты, ладонями водит по лопаткам и пояснице. Он языком проводит по ее нижней губе, медленно и осторожно, пока она не срывается, впечатываясь в его уста, чуть ударяясь зубами, и не сминает его губы, охотно скользя языком по небу. Он больше не сдерживается. Не сдерживается настолько, что от чужой инициативы у Барашка подкашиваются ноги, и они вместе оседают по грудь в море. Ее платье мокнет, тяжелеет и просвечивает темную ткань нижнего белья. Она дрожит от резкого перепада температуры и изменения окружающего пространства, голова кружится, и она отрывается от его бледных губ, оглядывая и оглаживая пальцами ключицы под рубашкой, запуская под нее руки, и целует венки на шее, кадык, яремную впадину, ключицы, как кошка вылизывая и слизывая капли соленой влаги. Он выдыхает шумно, но в шепоте волн его севший от возбуждения голоса не слышно. Как же хотелось ее всю. Как же хотелось взять ее, хотелось сжать девичью плоть до гематом, чтобы удостовериться в реальности, хотелось кусать до крови и раздвигать ей ноги до тянущей боли. Хотелось, чтобы она просила, молила, целовала, любила. Хотелось, чтобы ей было хорошо.С тобой танцевать и тебе лишь молиться…
Он держит одну ладонь на ее бедре с задравшимся подолом платья, а второй зарывается в светлые, выгоревшие кудри. Завиточки волос скользят между пальцев, путаются, цепляются к коже. Приходится опустить одну руку на дно моря и перебирать мокрый песок до треска песчинок, чтобы не оставить синяки на ее коже. Не хотелось делать ей больно. Чайки протяжно кричат. Барашка снова останавливается и прерывисто дышит. — У тебя такой потрясающий, горящий взгляд, — он берет ее кисть и целует костяшки скользящим движением. — Если хочешь ме… — Нет, — она вырывает эту же руку и судорожно закрывает ему рот, снова переходя на зачарованный шепот, — не прекращай. Она смотрит в его глаза и теряется в губительной синеве — адовом огне. От него пахнет илом, солью и анисом. Какой-то волшебной неземной смесью. В мгновение радужка темнеет до смоляных бликов и ночных оттенков. Он прикусывает ее ладонь — Барашка шипит и убирает руку, — подхватывает под ягодицы, поднимает и несет дальше от моря к скале. Песок под его шагами едва шуршит. Ветер холодит влажную кожу и вызывает мурашки. Он жмет ее спину к неровному камню с пару секунд, после отпускает на ноги и задирает подол платья, не прекращая поцелуи в губы и шею. Ласково касается пальцами внутренней стороны бедра, проводит ими вдоль промежности, отодвигает оливковую ткань белья с белым цветочным принтом в сторону. Он прекращает поцелуи и вглядывается в лицо Барашка, смотрит на ее реакцию и мимику, наблюдает. Как она сильнее сжимает пальцы на его рубашке, как смотрит в глаза до первого толчка, как первый толчок выбивает из нее протяжный тонкий стон и заставляет запрокинуть голову, как из-за последующих лямка платья съезжает к локтю, открывая полоску голой, незагорелой кожи, маленькую грудь и затвердевшие соски, неприкрытые волосами. Внутри нее горячо и влажно до утробного рыка и крышесносного опьянения. Он задыхается в ее запахе, когда склоняется к волосам и целует в пухлую щеку, почти чувствует, как взгляд его темнеет и кончики зубов чешутся, и оставляет розоватые укусы на плечах и шее. Так восхитительно и головокружительно с женщиной ему не было давно. Или никогда. Нутро затопило жгучее, почти мучительное чувство, что толкало на нежность к этому чистому существу. Он ежесекундно благословлял высшие силы за железную выдержку, иначе кончил бы в тот же момент, как оказался в ней. Чайки не стихали, как и не утихал жар внизу живота, узел затягивался с мучительным желанием. Раз-два-три. От ее касаний плавится кожа, от его ласк мутнеет рассудок. Море шумит в ушах и сердце и так бережно бросается на берег, окутывая заплески белой пеной. Барашка слышит шепот волн. Раз-два-три. Он сгибает одну ее ногу в бедре, закидывая себе на торс, и входит глубже, придерживая ее за тазовые косточки и насаживая на себя, заставляя гнуться в позвоночнике. С каждым толчком она почти ударяется о скалу, едва не царапая кожу. Раз-два-три. Барашка хнычет, всхлипывая, и ноготками царапает ему спину, а он лишь целует невесомо и шепчет: — Будь терпеливее. Ей тяжело терпеть, у нее все между ног горит, жар поднимается к желудку и по ребрам в сердце. Горит и ее душа. Когда она кончает, то сильнее распахивает рот и задерживает дыхание. Через несколько минут, сидя на выступе, ее все еще потрясывает. А он счастлив, расплывается в нежной улыбке, и Барашка видит милые ямочки на белых щеках. Море убаюкивает, и она засыпает на его плече. Он произносит чуть хриплым шепотом ей в макушку, что должен уйти, что все сложно, но Барашка считает это шуткой. Она засыпает с щенячьей нежностью под веками и просыпается на холодном камне уже одна. И больше со своим тайным искусителем не виделась. Ей все еще двадцать четыре, без полутора месяца двадцать пять. Она такая же худощавая, загорелая, как медовая патока, с короткими кудрявыми волосами и щербинкой в верхнем ряду зубов. У нее дома валяется босоножка со сломанным каблуком, а под платьем белые полоски кожи, не тронутой солнцем. Барашка открывает глаза и смотрит на игривые волны печальным взглядом. Кажется, что соли в ее глазах куда больше, чем в самом море. Ей не хочется тосковать и содрогаться в рыданиях из-за короткой влюбленности, засевшей в сердце. Она не хочет омрачать его белый лик своими горькими слезами и скорбью.Свято искони имя твое: Два звука, пара движений губ…
Из песка выглядывают мелкие ракушки. Она глубоко вздыхает и обводит глазами влажный след, оставленный волнами теплого моря. В пазухах застыл соленый запах бриза, а карандаш в руке выводит слово за словом:Аллилуйя, море! Аллилуйя тебе, Мой синеглазый небрежный суккуб!
Сердце бьется в такт с шепотом воды. Раз-два-три… Плеск волн оседает в груди тревожным шумом, а чайки разрезают воздух крыльями до отчаянного свиста. Раз-два-три… Солнце слепит глаза до выступающих слез. Но плакать хочется совсем не от солнца. Раз. Два. Три.