Божественный холод

Как правило, мозолистую ладонь холодила лишь металлическая гарда, впивающаяся блестящим морозом в задубевшую кожу, когда меч невольно ускользал из рук, но теперь каждый палец ощутил, как сама рукоять, деревянная, напитанная паническим потом, растерзала тепло в клочья, пустив по тонким сосудам лёд. Кажется, руки даже стали мертвенно-фиолетовыми, старчески-сухими, принадлежащими кому угодно, но не Лололошке. Уже не тому, кто мог думать и чувствовать, а мертвецу без мыслей — мертвецу, что жив одним лишь исступлённым желанием избавиться от остатков своего разодранного сердца. Всё вокруг стало тёмным: засаленный коридор с плохо проштукатуренными бесцветными стенами, осевшая на полу в виде разводов грязь, мигающая серым лампочка, что медлительно раскачивалась маятником, и даже было похоже на то, что она словно саранча изредка отпрыгивала в сторону, мечась у потолка в истерике и пытаясь вырваться. Видимо, это здание было частной гостиницей: никакого ресепшена, только душная гостиная с гуляющей дверью и проход в пустую хозяйскую. Никого в давящем коридоре, никого в маленьких окнах, казалось, будто даже за рядом одинаковых дверей не было никаких постояльцев. Идя вперёд, Лололошка считал. «Первый», — грудная клетка не скакала, кисти рук оставались недвижны: никакого страха, одно лишь нетерпеливое предвкушение, желание расправиться со всем поскорее. «Второй», — сухие губы невольно сжались поплотнее; в глотке першило — хотелось пить, жадно хлебать прохладную воду из огромного графина, чтобы не ощущать более на корне языка следы выскользнувших некогда на волю слов. «Третий», — голова кружилась, мир вокруг расплывался в горящих пятнах беспамятства, глаза слезились: он устал. «Четвёртый», — почему его постоянно отвергают? Он старается поступать правильно, старается помочь, молча о том, какая суета иногда настигает его собственные внутренности, так почему его продолжают отталкивать? Почему он снова один, брошен и потерян в этой неизвестности? Почему никто ничего ему не говорит? Почему все выражаются метафорично, скрываясь за изощрёнными загадками, используя его вновь и вновь как инструмент? «Пятый», — Лололошка — человек. Ему тоже может быть плохо. Он тоже может поступать неправильно. Он неидеален. Человек… А человек ли? «Шестой», — дверь была тонкой, будто сделанной из картона, потому поддалась удару плотного кулака, прогибаясь и скрепя петлями со страшным треском. Комната, похожая на тёмную замызганную пещеру, тряслась от каждого шага. Запахи в носу постоянно менялись и смешивались, как краски, но все они без исключения были мясными. Красными. Повсюду валялись глаза. Оборванные, растекающиеся по полу стекловидным телом. Голубые, зелёные, карие, жёлтые, серые, оранжевые. Потухшие, неживые, потерянные. Все в зелёной слизи. Меч в руке заплясал, готовясь рубить и кромсать отвратительное существо, совершившее нечто подобное. Сколько живых существ полегло от лап этого маньяка? Невольно захотелось прикоснуться к своей собственной шее, к осколкам, оставшимся после встречи с ним. Но на месте, по которому когда-то проползла каменная змея, не было ничего, кроме всё ещё свежих, чувствительных к прикосновениям шрамов. Из спёртой гнилым воздухом грудной клетки вырвался отрывистый смешок. В этот раз этот урод не ускользнёт. Лололошка не даст ему уйти. Шорох. Тело повернулось само, напрягшись в неестественной позе готового к бою воина. Из-за дверного проёма, разделяющего две маленькие комнаты, в которых не было ничего, кроме грязи и глаз (никакой мебели, никакого освещения, даже не было плинтуса: одни синеватые обои с чёрной высохшей кровью) показалась кучка зелёной слизи, которая мимолётно направилась к выходу. Но Лололошка, ещё не успевший далеко отойти от двери, быстро среагировал, захлопнув дверь ногой и мечом преградив дорогу. От слизи послышалось приглушённое визжание. — Ты! Ты что здесь делаешь?! — сначала возразила она агрессивно, но совсем скоро трезво оценила своё положение. — Слушай… Давай как-нибудь разойдёмся, а? — слизь начала смешливо булькать, переформировываясь из комочка в привычного маленького человечка. Это точно был Зул. — Если ты меня убьёшь, знаешь, у тебя будут проблемы! У меня есть хорошие знакомые, которые найдут тебя в любом уголке Мультивселенной! — он нагло врал, хватаясь за любую возможность избежать своей смерти. Пусто. Лололошка не чувствовал ничего, что могло бы остановить его. — Стой-стой-стой! Ладно! Может, тебе что-нибудь нужно? Я могу отдать все деньги, которые у меня есть. Или какие-нибудь безделушки от моего песчаного друга… Он заколдует тебе каменную игрушку тем же заклинанием, которое ты испытал на себе! Даже несколько таких может сделать! — Лололошка даже ни разу не шелохнулся, вглядываясь в эту жалкую сцену свысока. На что только не готово пойти живое существо, чтобы выжить? — Слушай, парень… Я… Я родился в самом захолустье этого мира, и не имел возможности выбраться, ведь я не мироходец. У меня не было ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестёр. Мне приходилось выживать на улицах этого рынка самостоятельно, а ты, наверное, понимаешь, сколько здесь идиотов, которым только деньги и нужны! Даже вот в пример песчаный! Он со мной на пару только ради денег, — Зул услышал лязганье меча и заметно всполошился, нервно стараясь сократить свою предысторию. — И в один день я встретил танцовщицу! Слепую танцовщицу, представляешь? Глаза замотаны, а сама красотка небывалая! Она сказала мне, что у неё какой-то волшебник украл глаза! И если я найду их, то она станет моей! Да, знаю, звучит как бред, но… — И всё? — сухо, бесчувственно, расчётливо. — Ну… Я ещё… Я… — он врал. Впервые за долгое время в голове появилось два варианта. Как поступить: Убить или пощадить? Лололошка без промедления поднял блестящее голубым светом лезвие, приоткрыв побледневшие губы и вздохнув через них холодный воздух. Зул не заслуживает жить. Опасный убийца, обманщик, существо без совести и чести, не способное быть хоть немного похожим на человека. Он заслужил смерть. Но даже этого не хватит, чтобы возместить то, что он забрал у этой Мультивселенной. Чьи-то жизни. Лололошка замахнулся, стремительно опуская остриё к кучке слизи и стремясь покончить со всем этим, но что-то остановило его руки в воздухе, не дав нанести удар. Воспользовавшись секундным замешательством, Зул проскочил между расставленных в стороны ног Лололошки и прополз под захлопнутой дверью, сминая своё склизкое тело. Почему? Почему же? * Люциус не мог перестать бежать. Не мог остановиться даже тогда, когда свалился наземь, стукаясь своим белым подбородком о дорогу, выложенную камнями, даже тогда, когда по шее, не прекращая, текла жгучая и воняющая металлом тёмная кровь, переносить вид которой с относительно недавних пор он просто не мог. Он не остановился даже тогда, когда от манжеты отвалилась и ускакала куда-то вдаль хрустальная пуговица, даже тогда, когда его ладони стали неузнаваемы из-за налипшей на них дорожной пыли, даже тогда, когда его несколько раз окрикнули прохожие, пытаясь прекратить это безумство. Люциус всё бежал и бежал, стирая свои каблуки, постоянно спотыкаясь с непривычки и не испустив ни единого звука, несмотря на то, насколько было больно и страшно. Он чувствовал себя самым глупым, самым уязвимым существом во всей Мультивселенной. Все осуждающие взгляды живой толпы, через которую он прорывался, были направлены на него. Они смотрели, изучали, смеялись своим сыпучим хохотом прямо в вытянутые уши, заставляя стыдиться своего побега, расталкивать всех вокруг ещё усерднее, дабы найти наконец выход. Но конца у длинной дороги словно не было вовсе. Она всё продолжалась и продолжалась, яркими красками взрывов магии и только начинающих зажигаться фонарей ослепляя раскрытые глаза, пытающиеся безуспешно защититься трясущимися ресничками. Под грудиной, прямо посредине грудной клетки всё сжималось от крепкого чувства вины, оплетающего тёмной сетью вырывающиеся рёбра. Люциус задыхался, дрожащими руками пытаясь нащупать в приветливой феерии хоть что-нибудь твёрдое, что не даст ему провалиться, но вновь приземлялся на землю своими еле держащимися в суставе от постоянных падений коленными чашечками, портя свои единственные сносные брюки. Нет. После всего, что он сделал, чтобы стать лучше, почему… Почему ему до сих пор так плохо? Почему так мучительно просто существовать? Думать, анализировать, видеть, слышать, чувствовать. Больно. Разяще больно быть смертным. Сложно отвечать за каждый свой поступок, сложно думать перед тем, как делать, сложно держать себя в узде, чтобы не сорваться со своих цепей и не испортить всё то, что с таким усердием старался выстроить. А ещё сложнее уверять себя в том, что всё исправится, когда всё летит в тартарары. Когда земля уходит из-под ног и остаётся лишь беспрестанно падать, тонуть в своём страхе, терять волю. В таком случае остаётся лишь смерть. Смешно. Смешно. Так смешно! Люциус, сожмурив глаза, снова рухнул посреди дороги, распластавшись под ногами прохожих. Он с кратким выдохом упёрся кипящими разодранными ладонями в камни, попытавшись приподняться, но не смог. Силы окончательно покинули его. Разум обуяла уже привычная ярость: он до боли сжал челюсти, впиваясь клыками в губы и вжимая напряжённый кулак в землю до хруста своих собственных костей. Люциус делал так всегда, когда хотелось кричать и рушить, когда в голову приходило навязчивое желание пустить в невиновных, что оказались рядом в момент его страданий, злорадную молнию, когда весь мир вокруг начинал казаться лишь бессмысленным бредом, игрушкой, что в один счёт может удовлетворить его потребность в разрушении. Он еле сдерживал себя, чтобы прямо сейчас не воспользоваться своими божественными силами и не сбить с ног всех, кто указывал на него пальцем и охал-ахал над его слабостью. Ему было так плохо как никогда. Хотелось вопить, рвать эту отвратительно мягкую шёлковую рубашку на своей груди, впиваться своими когтями в живую плоть. «Нет. Нет. Нет-нет-нет! Что это? Что это такое? Нет. Перестань. Перестань об этом думать! Нет! Я даже раньше не хотел этого делать! Так почему сейчас?..» — ярость постепенно угасала, сменяясь знакомой апатией и очередным головокружением. «Я это заслужил. Лололошка мне не поможет. Как бы я ни хотел, чтобы он был рядом, нельзя подпускать его слишком близко. Потому что… Я… Я…» — веки стали медленным занавесом лишать сознание возможности видеть, как вдруг совсем рядом раздался чей-то скрипучий, старческий голос: — Эй, молодой, жив ты аль коньки уже отбросил от пьянствования? — Люциус еле-еле перевернул своё лицо вбок, чтобы краем глаза увидеть нагибающегося над ним человека, лицо которого из-за обилия глубоких толстых морщин было очень похоже на лицо одного старого мага, который вот уже как несколько лет был под землёй. — Жив, экой красавец, поднимайся давай, напою тебя, накормлю. Не пристало таким юношам, как ты, валяться в дорожной пыли! — Люциус прищурился, приоткрыв в непонимании свои губы. Что значит «напою, накормлю»? Этот человек хочет чем-то помочь? — Ну-ну, чего зенки вылупил? Поднимайся, дурачок, если голову не расшиб ещё! — и старик с хрустом суставов присел на корточки прямо над Люциусом, хватая того за плечо и помогая оторваться от холодных камней. — Видишь, можешь же вести себя культурно, — старик резко замер с непонятным выражением, сделал пару прерывистых вдохов, словно принюхиваясь, и почесал седой затылок. — От тебя алкоголем вообще не несёт, что с тобой приключилось, а? — серьёзно спросил он, уложив руку Люциуса к себе на плечо, чтобы окончательно взять контроль над его слабыми движениями. Люциус же почти сразу отнял её, находя в себе силы, чтобы подняться самостоятельно. — Весь вымазанный. Кто с тобой это сделал, а, дружок? — продолжал расспрашивать внимательный старичок, когда не получил ответа, что вызывало у Люциуса лишь раздражение. — Не твоё дело, — дал он волю своему характеру, сдерживать который иногда было невозможной задачей. Горделиво отвернув подбородок в сторону, Люциус заковылял в неизвестном направлении, но крепкая рука незнакомца заставила его остановиться на месте. — Нет уж, дело моё, дружок. Если уж не моё, так чьё ж ещё? Будто бы здесь так много тех, кто мог бы помочь тебе, кроме меня! Давай, пойдём. Я тебя очень хорошо накормлю, обещаю. От души, бесплатно, — и он потянул Люциуса за шатающееся плечо в сторону ближайшего к ним здания. Этот старик был невысок, зато на удивление силён (или же это Люциусу просто показалось из-за его собственной немощности?), в любом случае что-то заставило его пойти следом за незнакомцем с впалым лицом и еле выглядывающими из-под век вытянутыми тёмными глазами. Было что-то приятное и манящее в его странной речи. — Больно тебе, дружок. Я тебе и с ранами твоими помогу, не бойся. Главное, чтобы ты в кровь себе какие болячки не занёс, мало ли, что на этой дороге можно подцепить: всякие тут ходят! — он призрачно усмехнулся, поднимаясь по ступенькам к порогу и толкая свободной ладонью тяжёлую стеклянную дверь, являющуюся скромным, совсем не привлекательным входом в помещение. Прямо над макушкой раздался мелодичный звон вытянутых серебряных колокольчиков, похожих на маленькие трубочки и подвешенных искрящейся гроздью на белых ниточках к потолку. Под светом небольших фонариков, заменяющих люстры, колокольчики переливались игривыми красно-оранжевыми брызгами, напоминая собой вытянутые кристаллы кварца, в которых переливается булькающая лава. Люциус застыл на месте, вглядываясь: приглушённое освещение; аккуратно расставленные на блестящих круглых столешницах фигурные солонки и перечницы, похожие на камни, вокруг которых обвились маленькие змейки с рубиновыми глазами; отделанные деревянной фанерой тёмные стены и открытая кухня, отделённая от зала длинным барным столом. В нос сразу же ударил незнакомый едкий запах, и Люциус, не скрывая своих эмоций, поморщился, сжимая крылья ровного носа. На кухне вертелась чья-то спина, заключённая в идеально чистый, выглаженный китель. — Милая, состряпай что-нибудь поскорее! — «милая» тут же обернулась (она выглядела почти так же, как старик, только щёки у неё были больше, шея толще, а морщинка между бровей глубже), поглядела сначала на старика, потом на Люциуса, скривилась и начала доставать что-то из ящичков. — Не сердись, в этот раз не пьяница. Видимо, ограбили бедного, — мужчина выцепил откуда-то один стул и приставил его к вытянутому столу, на кухне за которым женщина уже вовсю разошлась, бренча посудой и ножами. — Садись давай. Я сейчас быстренько за спиртом схожу. Прижжём твои раны, — старик не сдвинулся ни на шаг до того, как Люциус не уселся на краешке стула, а после бодренько ускакал куда-то. — Ну что, сознавайся, правда ограбили или пытаешься обдурить добрейшего старика? — она через плечо бросила суровый взгляд карие глаз на Люциуса, который недоуменно поджал губы, сжав ладони на коленях, но почти сразу же просветлела, расплываясь в смешливой улыбке. — Чего ты сразу так напрягся? У страха глаза велики, верно? Ничего я тебе, окромя хорошего перекуса, не сделаю. Выкладывай как есть: кто, где, почему? — Люциус отрешённо щурился, ловя ушами каждое новое слово. Почти всё, что надумали себе эти люди, было неверной интерпретацией событий. Но что бы им рассказал Люциус, если бы постарался быть честным? Рассказал бы, как пришёл «увидеться» с магом, который чуть не убил его друга, оказался в паршивом месте, полном головорезов, станцевал со своим другом, а потом просто бросил всё и сбежал, а после ещё и упал в полном изнеможении на дорогу и решил, что это отличное место, чтобы похватать лучики уходящего солнца своими лопатками. Эта история, если честно, не вызывала особого доверия, потому Люциус решил ограничиться малым: — Меня никто не грабил, — да, настолько малым. А что бубнить-то? Всё равно эти люди ничего из истории Люциуса не поймут, да и он сам не горит желанием описывать всё то, что всё это время томит и терзает его сердце. Есть ли в этом хоть какой-нибудь смысл? — И всё? Это всё, что ты хочешь мне сказать? Чего ж ты такой нелюдимый? — она задумчиво поглядела в потолок, пока уверенно, совсем не опасаясь за свои пальцы, стругала какую-то траву, дабы закинуть её в кастрюлю, что с самого заявления Люциуса стояла на газовой конфорке, как бы ожидая его явки. — Ну и хорошо, что не грабили, — добавила задумчиво она, соскребая зелёные, источающие ядрёный, заставляющий непрерывно хлопать веками, аромат ошмётки с окрасившейся во влажный салатовый цвет досочки за бортик кастрюли. После она вытерла руки о мягкое полотенце, поворачиваясь сухим, полным нежданных дум лицом к своему собеседнику. — Я не буду тебя расспрашивать, если отвечать не желаешь, но каждый несчастный заслуживает избавиться хотя бы от некоторых своих проблем, если уж не от всех, и мы с мужем готовы помочь каждому, кто заглянет в наш ресторан. Безвозмездно. Такова уж наша политика, — именно в этот момент в комнату порхаючи влетел старичок, таща в руках прозрачную толстенную бутыль и огромный комок ваты, напоминающий снежный шар. Люциус, с напряжённым любопытством глядя на эту сцену, нервно сглотнул застоявшуюся в горле слюну. Он не понимал этих людей. Не понимал, зачем его, валявшегося на дороге незнакомца, привели сюда, усадили на этот стул и собрались «кормить-поить», потому смотрел на происходящее глазами-кругляшками, блестящими, ожидающими какой-нибудь объясняющей всё развязки. Старичок снова выхватил из-за какого-то столика стул (постояльцев здесь не было совсем и, видимо, он даже не рассчитывал, что кто-нибудь сюда заявится) уже для себя и со скрипом присел напротив Люциуса. — Давай сюда руки, — процедил он, выдёргивая зубами плотную пробку из тяжеленного бутыля и смачивая в жидкости, плескающейся в блестящем оранжевыми полосами стекле, оторванный кусочек ваты. Люциус, не сопротивляясь протянул свои руки, но не до конца понимал, зачем. Старик невесомо прикоснулся мокрым белым кусочком к тому месту на ладони, где было больше всего успевшей подсохнуть крови. Вата стала напитываться тошнотворно пахнущим железом цветом, ударившим в нос похлеще той нарезанной травы и размывающимся по пушистому белому желтоватыми разводами. Старик незаметно поднял взгляд, ища прозорливыми глазами какое-то определённое чувство на лице Люциуса, но тот был беззаботно расслаблен. Хмыкнув что-то про себя, старик пару раз усердно прошёлся по крови и пыли, чтобы смыть всё без остатка, но лишь только из-под размазывающегося слоя грязи показалась кожа, он обомлел, застывши если уж не в ужасе, то в крайней степени удивления. — Это… Но я же точно видел… — пробормотал он дрожащими устами. — Что такое? — воскликнула, моментально отозвавшись, женщина, размешивающая что-то булькающее в своей кастрюле. — Может, мне это кажется? — он решил проверить работоспособность собственных глаз и всё той же ваткой постарался избавиться от остатков грязи, дабы рассмотреть получше. Результат был такой же. Старик сильно сжал веки, и, как только раскрыл их, обратился вопросительно к Люциусу: — Почему на твоих руках нет ран? «Почему нет ран? Потому что, несмотря на то, что я больше не хочу быть полубогом, я останусь им навсегда, как бы ни старался стать кем-то другим». — Никакими заклинаниями ты не пользовался; я точно видел, что кровь твоя… Что ж это такое? Не могли же они так быстро… — Это были просто царапины. Они зажили, — с презрением к себе вымолвил Люциус, склонив отяжелевшую голову к одному из плеч. — Никогда такого не видел… — Да чего ты там не видел, балбес?! — возмутилась женщина, резко встрявшая в разговор. — Ну зажили и зажили! Вот и отлично! Давайте быстрее как-нибудь! Уже через минут десять лапша подойдёт! * Лололошка чувствовал себя ребёнком. Дитём, не способным нести ответственность не то что за других… Он не мог нести ответственность даже за самого себя! Не мог всегда держать своё слово, не мог выполнить всё то, что кому-то когда-то обещал, не мог поступать расчётливо, постоянно держа на лице серьёзную задумчивую мину. И все решения своих проблем он искал не внутри собственного сознания, а снаружи: в постоянных авантюристских приключениях, по которым можно было слагать легенды, потому, лишь ощутив, что сейчас справиться самостоятельно с происходящим он не в силах, Лололошка решил отправиться к тому, кто сможет его направить по постоянно сопротивляющемуся течению жизни. И первым, кто пришёл в голову (вернее, «пришла») была та самая женщина из Тентрема, что призрела Лололошку, когда тот был одинок и брошен в незнакомом враждебном мире. Её образ сразу всплыл перед глазами, только лишь парень задумался о том, что ему нужна чья-нибудь помощь: она была таким человеком, который точно не откажет, так ещё и… Она, несомненно, знала многое про чувства. Про неистово рвущую грудь боль от потери, про желание увидеть хотя бы на секунду, впитать чужое лицо в свою голову по каплям, про стремление всеми силами сделать лучше, даже если от тебя ничего не зависит. Да, она явно могла разобрать Лололошку по частям (в самом хорошем смысле этого слова), чтобы собрать обратно в усовершенствованном виде. Так что юноша уже шагал меж обветшалых хижин, вокруг которых раньше крутилась ребятня, направляясь к той самой, что находилась на самом отшибе деревни. Несмотря на то, что солнце ещё не зашло, на улице не было никого: ни сверкающих своими влажными лбами работающих в огородах женщин, ни детей, проказничающих рядом, да даже животных в ближайшем лесу словно не было: всё было немо и спокойно. Безветренно, пусто, пустынно. Лололошка молился всем Богам, чтобы всё это было лишь миражом, временной иллюзией, чтобы он завернул за один из крохотных миленьких домиков и увидел всех тех, чья жизнь кипела в этом поселении раньше, но на пути, вопреки всем его слёзным мольбам, не встретилось ни души. Даже когда парень прошёл деревню насквозь. И ещё раз. А потом ещё раз, заглянув в каждый домик без двери. Серая пыль стремительно разлеталась от скользящей по вытоптанным тропинкам обуви. Никого! Не было решительно никого! Что же в этом Тентреме, чёрт возьми, такого произошло, что внезапно все исчезли? Просто взяли и испарились! Не мог же за пару неделек произойти чёртов апокалипсис? Атомная война? Кровавое восстание? Судорожно поджав губы, Лололошка решил не делать поспешных выводов: может быть, все жители уже у горячего источника? Как раз вечер. Листва затрепетала от слабо дыхнувшего на зелёные заросли ветерка; несмотря на то, что в носу всё ещё стоял тошнотворный запах гнили, через него стал ощутим другой аромат: что-то мясное, кажется, запечённое в тесте. Только лишь уловив это аромат, доносящийся, к удивлению, со стороны особняка Госпожи Нефрит, Лололошка сдвинулся с места: рванул вперёд что есть мочи, словно сейчас ему надо было соревноваться с лучшими бегунами Мультивселенной за побрякушку, которая могла бы автоматически переплавливать руду — в общем, рванул как молния — словом, лишь уносящийся вдаль ультразвук и трещал. С постепенным приближением стало заметно, что огромные ворота, кремовой аркой вьющиеся в таком же знакомом изящном заборе, который в прошлый раз, благодаря силам Люциуса, пересекать не пришлось, были отворены настежь, словно приглашая в кричащую пестротой обитель бирюковатой Госпожи каждого встречного-поперечного. Подниматься по острым пикам было бы той ещё затеей, потому такая случайность показалась Лололошке невиданной удачей. Добежав за минут двадцать до самого здания, Лололошка прошмыгнул в открытый проход, почти сразу уловив не только букет самых различных, тревожащих нос запахов, но и множество смешанных в одну едва различимую кашу голосов: мужские, женские, детские, — они все щебетали, счастливо посмеивались, выпускали из себя слёзы, но в своём сильном чувстве были едины. Счастье. В воздухе яркими дрожащими каплями разливалось всеобщее искрящееся как фейерверк счастье. Лололошка бежал меж цветущих яблонь и груш, темнеющих вместе с наседающим на голову небом, ловил капюшоном толстовки изредка опадающие из-за игры ветра на лире стволов белые лепестки, цеплялся ногами за садовые шипастые кустарнички, минуя дорожку и срезая себе тем самым путь. Совсем скоро из-за угла здания показался разрезающий вечер свет пляшущих огней, а уже после него стали различимы очертания спин, размещённых на армии стульев и… В самом далеке, на возвышающейся сцене… Две фигурки. Одна в блекло-зелёных волнах, перекатывающихся подолом за её ногами в отделанных блестящими камнями высоких туфлях, а вторая в тёмном мундире, со светлыми и вьющимися, как у цыплёнка, волосами, собранными в небольшой хвостик за головой. Красные губы Нефрит, всегда заметные издалека, из пухлого комка превратились в растянутую ниточку, готовую потрескаться и порываться от радости, а хвостик… Хвостик? Лололошка прищурился и протёр глаза руками, не веря увиденному. За белые длинные пальцы Госпожу Нефрит держал тот самый сатир, которого Лололошка встретил на Мировом рынке! А на стульях сидели… Все. Все обитатели этого мира. И мужчины, и женщины. Они глядели заворожёнными глазами на свою Госпожу, хлопали в ладоши и глотали солёные горячие капли, скатывающиеся по сухим губам. И в один момент две фигуры приблизились друг к другу. Невысокая белая женщина, одетая в одежду, совсем не напоминающую одежду аборигенов, стоящая рядом с ними, начала что-то говорить, и только лишь она закончила свою монотонную речь… Недолгое, но аккуратное и чуткое соприкосновение красного и бледно-розового. Из-за ощутимой разницы в росте Госпоже пришлось наклониться к сатиру, заправив чёрные волосы за ухо, а тот в свою очередь подтянулся вверх настолько, насколько позволяли его копытца, сводя от удовольствия лопатки и блаженственно млея. Публика, резко замолчавшая, из-за нежелания портить своей вознёй такое зрелище, опомнилась лишь тогда, когда Госпожа Нефрит, громогласно стуча своими каблучками, подошла к краю сцены под взглядами сотен сидящих на стульях и резко подняла руку сконфузившегося сатира в воздух. Шуршание одежды, звуки едино растягивающихся губ и… Крик, словно поднявшийся к самым облакам, взорвался, разлетаясь осколками голосов по всему Тентрему. Этот единый, полный восторга вой невозможно было сопоставить со всем тем, что слышал Лололошка раньше. Никакая толпа во всей Мультивселенной не могла взрываться так же слаженно, с одной-единственной мыслью в каждой из голов, напрягающих свои голосовые связки. И противиться всеобщему благоговению было невозможно. Лололошка улыбнулся сам, растворив все свои тревожные мысли в едкой, заразной радости и проскочив туда, где и стульев за мечущимися фигурами было больше не видно: все повскакивали со своих мест! Разглядывая каждое проносящееся мимо лицо, ловя каждое трясущееся объятие незнакомцев, чувствуя каждый толчок ревущих тел, Лололошка постепенно забывал, зачем вообще пришёл в этот мир, однако внезапная встреча с тем, кого он желал увидеть, восстановила рассудок, увядший в толпе. Та самая женщина стояла на месте как вкопанная, сложив руки в замок у груди и сосредоточенно глядя на сцену с блестящими глазами. Юноша резко побледнел, вспомнив всё, что испарилось с минутным беспамятством. Уголки губ медленно осели, а веки со страхом распахнулись. Всё вокруг горело, искрилось, трескалось! Кричало, толкалось, жарило! Смешивалось, тряслось, веселилось! А внутри всё похолодело. Люциус. * Люциус смотрел на поставленную перед ним глубокую тарелку, из которой валил горячий пар, как на что-то невозможное. Красная жидкость с тяжёлым жгучим запахом дрожала, отражая в покрытой оранжевыми круглыми бликами глади два тёмных глаза и раздвинутые хлопающие реснички; между двумя зрачками виднелись странные длиннющие шнурки, напоминающие червей, а вместе с ними плавали зелёные тонкие колечки, которые, видимо, были той самой травой, что обожгла глаза, и какая-то другая требуха, описание которой было для Люциуса затруднительной задачей. Судя по тому, про что эти люди говорили ранее, это еда. Люциус видел мало еды, потому что живые существа, по его скромному давнишнему мнению, едят «всё что под руку попадётся», так что такой бред не вызывал у него особого интереса. А тут… Ему предлагают съесть то, что в тарелке: то есть запихнуть это к себе в рот, а дальше… А дальше Люциус даже и не знал, что должно было произойти! Он неоднократно видел, как смертные при помощи металлических маленьких приспособлений или рук заталкивали еду через губы, а потом активно двигали нижней челюстью, а вот куда дальше девалась эта еда, он не совсем понимал. Только лишь видел внутренности, но всей съеденной еды среди них почему-то не было. Люциус поморщился от своих собственных воспоминаний, с силой пытаясь прогнать наваждение: всё прошлое было лишь одним большим наваждением. — Я обычно делаю острее, но решила пощадить твой язык, — сорвалось бегло с уст пританцовывающей женщины. Она снова нагнулась к какому-то из шкафчиков и выцепила оттуда две залакированные и заострённые чёрные палки, протянув их Люциусу, который всё не мог перестать играть в гляделки с содержимым тарелки. — Что? В первый раз видишь такое блюдо? Ты хоть откуда прибыл, скажи мне, если уж не знаешь, что такое лапша? Почти во всех хоть сколько-нибудь развитых мирах это блюдо в том или ином виде знает и пробовал каждый третий! — она обескураженно приподняла брови. В Аду никакой «лапши» не было. Значит ли это, что Ад — неразвитый мир? Не может быть. Люциус отлепил от «лапши» свои глаза, глянув на сложившееся в глубоких морщинах лицо женщины. Та ждала ответа. И он дал его, немного задумавшись. — Я из Нижнего мира, — немного стыдливо пробормотал он под прямой нос, желая после своего признания утонуть в этой тарелке от разочарования и быстро выхватывая из рук женщины две палки, которые она всё ещё держала меж пальцев. Та сначала удивилась, но не больше чем от незнания Люциусом какой-то там «лапши», а потом почти незаметно кивнула старику, который был явно ошарашен. — То-то думаю, что есть в тебе что-то адское. Рожки эти. И глазки. Правда, для Ада ты писаный красавец! Там все такие страшилища! Умеешь есть палочками, м-м-м? Хочешь, научу? Люциус был готов поклясться, что эта женщина силой своих непринуждённых, беспрекословно дружелюбных слов заставила его не только перестать чувствовать разочарование, но и поднять наконец подбородок, выпучив глаза. Бледные щёки слегка порозовели из-за смятения. Почему она так к нему относится? Почему спрашивает что-то настолько неважное? Почему не обращает особого внимания на его происхождение? По спине гордым роем пробежались мурашки, а Люциус понял, что впервые за всю свою бесконечно долгую жизнь ощущает настолько яркое, улыбчивое смущение, что хочется вспыхнуть факелом. * — Вы кушайте-кушайте, — сидя за общим столом вместе с теми, кого некогда со всех сил, почти не жалея, избивал, Лололошка чувствовал себя не то что неловко, а… Очень-очень неловко! Несмотря на то, что никто особо не вглядывался в него, да и все были заняты разговорами друг с другом, он чувствовал, будто сотни глаз изредка с осуждением сходились именно на нём. — Не стесняйтесь. Наши женщины и девушки очень старались, пока готовили все эти блюда, — запах и вправду постоянно ласкал нос, вызывая обильное слюноотделение, — даже Госпожа Нефрит помогала им! Понимаете? Сама Госпожа! Буквально недели три назад в этом мире появился Господин Хризолит, и он за этот короткий промежуток времени успел завоевать сердце Госпожи! Вроде бы такой невысокий, нескладный, но мне рассказывали, что они с Госпожой почти всё время проводили вместе в мастерской. Разве это не чудо? — женщина, искренне радуясь, захлопала в мозолистые, твёрдые ладоши. — Госпожа наконец не одинока! Спустя тридцать лет… Пройдя через все трудности… Заселив эти земли и отдав ей свой долг… Мы наконец-то собрались все вместе. Все-все-все. И больше никогда не будем жить порознь. К матерям вернулись их сыновья, к дочерям их отцы, к жёнам их мужья. Теперь мы всегда будем вместе по приказу Госпожи! Всегда, — с лёгким придыханием вымолвила она, улыбаясь через силу, со стеклянными глазами. Она не могла быть полноценно рада, как бы ни старалась искриться счастьем для окружающих, и Лололошка с самого начала понял, почему. Уже тогда, когда увидал её в полном одиночестве среди толпы со сложенными в молебном жесте тёмными руками — не все сегодня были вместе. Далеко не все. — Для чего Вы пришли сюда? Госпожа пригласила Вас на свою свадьбу? — помолчав с секунду, она резко перевела тему, лишь бы не позволить предательским каплям сорваться с нижних ресничек. — Я пришёл к вам, — слова, которые Лололошка собирался произнести дальше были просто эгоистичным варварством, ведь женщина, сидящая рядом с ним, страдала как никогда ранее, но искать помощи больше было негде. — Мне нужен ваш совет. — Мой? — не веря своим ушам, переспросила она. — Не знаю, смогу ли я Вам чем-то подсобить, но если уж ради моих слов Вы специально прибыли сюда… Рассказывайте! — Я… — а вот тут Лололошка не продумал. Он ведь даже не мог чётко сформулировать проблему, от которой страдал, ведь все его мысли были не собраны, импульсивны и горячи! Разве можно выдавать что-то настолько необдуманное и эмоциональное как то, что кипятится и бурлит в его разуме? Сейчас очень не хватало очков на переносице, ведь в них было бы легче сохранить расчётливую холодность. — Я хочу помочь своему другу. Правда очень хочу помочь, но он каждый раз не даёт мне это сделать… Он убегает, говорит, что ему ничего не надо, хотя я отчётливо вижу, насколько ему больно. Как сделать так, чтобы он опомнился? Как открыть ему глаза? Я уже успел и сам в себе запутаться, пока разбирался в нём! Мне то жарко, то холодно, голова кружится, кажется, будто я это не я… Всё расплывается, кроме его серого лица перед глазами. Вы бы видели, что с ним сталось! Это… Это же ужас! Раньше я думал, что он станет лучше, если перестанет быть грубым и заносчивым, но вместе со всеми этими качествами он, кажется… Потерял себя. Да! Потерял себя! Он будто постепенно уходит из жизни, хотя всё ещё стоит на ногах и говорит! Он умирает! Он точно умрёт, если я что-нибудь не сделаю… — Лололошка активно жестикулировал, впервые в жизни вываливая на стол рядом с едой свою открывшуюся душу. Он с дрожащим напряжением вздыхал, бил кулаком по мягкой белой скатерти, спадающей движимыми складками на напряжённые бёдра, скрипел спинкой своего стула, а в горящих голубых глазах проносились все его воспоминания. — Я не хочу, чтобы он умирал, — после паузы добавил Лололошка очевидное, захлёбываясь тёплым воздухом. — Как бы отвратительно он себя ни вёл раньше… Как бы… Как бы… — голос разможился о воспоминание. Люциус убил его. Ещё тогда, когда Лололошка притащил ему гаста. Он умер. Умер. Из-за рук Люциуса. Того самого Люциуса, которого сейчас хотел спасти, всеми силами вытаскивая из озера отчаяния. — Вы хотите спасти его, вопреки тому, каким он был раньше? Спасти в любом случае? — Да, — моментально, выкинув все мысли из запертой головы, ответил Лололошка. Даже собственная смерть не могла остановить его в решительном желании помочь. Он бы умирал и умирал, если бы этого требовало загадочное решение всех насущных проблем. — Ваша жертва не будет напрасной, — впервые серьёзно, металлическим, несвойственным себе голосом, без всякого намёка на нежность или улыбку, проговорила женщина. Всё вокруг словно замолчало — были уловимы лишь её твёрдые, тяжёлые, как кувалда, уверенно, с отзвуком выковывающая из раскалённого слитка железа великолепный меч, слова. — Ваш друг ещё жив, потому оставайтесь рядом с ним, не смейте убегать, будьте искренны и открыты не только с ним, но и с самим собой, и тогда Ваша безграничная любовь обязательно достигнет его сердца, ведь Вы любите. По-настоящему любите. Докажите ему это. Кажется, в воздухе что-то взорвалось, разлетаясь красными рассыпчатыми искрами по небу. Пульсации разорвали небосвод. * Люциус старался не уронить блестящие палочки, которые кое-как улеглись между его изящных пальцев, но получалось просто отвратительно. Острыми кончиками палочки постоянно выскальзывали в тарелку, а так называемая «лапша» съезжала с них ещё до того, как Люциус успевал засунуть её в рот. Вся эта сцена выглядела уморительно, потому приглушённых смех пары пожилых людей приятной дрожью разносился по всему оранжевому, тёплому помещению, заполняя эти стены чем-то ласковым, греющим душу. Хотя Люциус не был даже уверен, есть ли у него душа. Но что-то внутри явно согревалось. Эти люди не считали его ужасным, не смотрели на него с презрением, не пытались заставить замолчать, не срывались из-за его ужасного поведения. Они были такими… Добрыми? И терпеливыми. Даже когда Люциус просто сидел рядом в абсолютном молчании, ему не хотелось ничего скрывать от них: если бы эти люди расспросили его о том, что томит душу, он бы бездумно выложил все свои переживания в подробностях, поглядел бы на них с щемящей грустью и принял бы любой ответ. — Вот-вот, почти! — молвил старичок, опомнившийся от своего удивления, следя своими тёмными глазами за одной из удачных попыток Люциуса. — Почти! И-и-и!.. — «лапша» наконец оказалась на языке, обжигая его маслянистым ощущением. Стекающая по шнуркам красная жидкость вытягивающимися капельками обрамила губы, которые начало щипать. Из-за веса этих скользких шнуров корень языка инстинктивно сократился, проталкивая их внутрь, в неизвестность. Люциус невольно свёл брови к переносице, стараясь понять то, что сейчас произошло и проанализировать свои ощущения, но ничего, кроме краткого (а для Люциуса длинного и содержательного, ведь описывать свои ощущения он не умел) «неплохо», в голову не приходило. Он постарался зацепить палочками ещё «лапши», что получилось намного лучше, чем в прошлый раз. Женщина даже захлопала в ладоши: — Ишь как приноровился! Хорош, удалой! Приятного аппетита, — она с довольным лицом отвернулась, чтобы прибраться на кухне после готовки и вновь стала бренчать посудой. Вместе со вторым проглоченным комочком лапши пришла полная уверенность, что эта еда даже не «неплоха», а в принципе и «хороша». А с третьим и сомнений уже не было в том, что едят смертные, а глаза игриво заблестели: Люциус старательно цеплял шнурок за шнурком, захватывая вместе с ними и зелень. Он утопал прямым, наслаждающимся жгучими ощущениями носом в тарелке, чтобы успеть до того, как лапша соскользнёт по палочкам вниз, а после уже без рефлекса глотал её настойчиво быстро, с удовольствием и удовлетворением. Приятно! Незнакомо и приятно! Людская пища приятно покалывала дёсны и внутреннюю часть щёк, оплетая туманной солёностью клычки. Как только шнурки закончились, Люциус, даже не спросив, можно ли, опрокинул себе в рот оставшуюся жидкость, прислонив раскрасневшиеся губы к гладкому краю фарфоровой тарелки (он видел, что люди так пьют), а после аккуратно поставил её на место, чтобы не разбить, утерев и так грязным рукавом лицо. — Ну что? Что-нибудь ещё? Или уже чувствуешь себя лучше? — подтолкнув Люциуса локтем, смешливо спросил старичок. — Моя милая умеет накормить любых странников так, чтобы придать им сил на самый тяжёлый путь. — Льстец! — из-за спины выпалила женщина, а Люциус правда почувствовал, словно ему стало в разы лучше. Он воспрял духом, с хрустом выпрямил спину и облизал губы. Внутри всё перевернулось так же внезапно, как сломалось. — Но послушай, юноша, я вижу в тебе огромную силу. Зачем же тебе бежать, если ты можешь сражаться? «Я? Могу сражаться… Я… Я… Я — недостойный жить после всего сотворённого, я — убийца, я — Издахалек. Я — предатель, глупец, жестокий ублюдок. Я — полубог. И я всё ещё могу сражаться? Могу решительно бороться за эту жалкую жизнь, когда борьба приносит одни лишь потери и горькое разочарование? Будет ли это справедливо по отношению к тем, кто погиб от моей руки?» — Каждый несчастный заслуживает избавиться хотя бы от части своих проблем, — сказал старичок, а женщина с задумчивостью закончила уже знакомую фразу: — Ведь, будучи счастливым, он сможет нести счастье в мир сам. Люциус резко дрогнул, а глаза его превратились в два больших блюдца: он вскочил со стула, скрипящего металлическими ножкам, (будто его ужалил шершень, предварительно присевший на стул с пакостными целями), готовясь броситься в потёмки, посекундно погружающейся в сумерки улицы, но, опомнившись, остановился на минутку, чтобы благодарно кивнуть головой пожилой паре, что провожала его понимающими, светящимися глазами. Те, словно отправляли ребёнка в долгий путь, помахали руками и под весёлый, тонкий звон колокольчиков одновременно улыбнулись. Им было много что обсудить. * Дыхание сбивалось. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Горячая толпа, горячая голова, горячая гортань, горячий пот, горячая темень, толкающая прямо в выгнутый позвоночник. Сбоку неслись с невиданной скоростью лица, морды, рога, копыта, длинные одежды, кудрявая шерсть, холодная чешуя, прозрачная слизь, остатки магии и множество-множество тёмных глаз. Они следили. Глядели безостановочно за движением. За жизнью. За блеском. За двумя летящими фигурками, рассекающими тёмные волны. Бег. Оба бежали не от чего-то, а к чему-то. Оба бежали, чтобы сражаться. Оба были готовы доказать, вырвав из груди бьющееся сердце, освещающее путь и рассыпающееся синими искрами. Они были готовы доказать всем и каждому, кипя свою храбростью. Доказать! Доказать! Доказать! Шаг за шагом. Шаг за шагом. Шаг за шагом. Препятствий на пути не было и не могло быть. И вот два взгляда столкнулись в толпе тьмы. Над головою зажглись бело-голубые, мерцающие магией звёзды. Оба стояли, поджав губы, разгораясь пепелищем затушенной некогда души, когда вокруг, толкаясь, кружились смеющиеся зубы. Они смотрели вопрошающе, ожидающе, несмотря на прежнюю решимость, но тут… Голубые глаза робко протянули руку, твёрдую, ужасно грязную, а красные, не раздумывая, взялись за неё абсолютно такой же рукой. Они пройдут этот путь. Они сумеют справиться со всякими невзгодами. Они смогут. Просто смогут. — Сдержи своё обещание. Давай вместе отправимся в Ад.