Заря

Нет, Секби не боится. Только умывается холодной водой посильнее руками грязными. Гладь трезвит, приводит все мысли в порядок, раскладывает по полочкам свои книжки, заставляет все-таки посмотреть на побелку потолка. Белоснежную такую и немного потресканную, невыносимо чистую. Стоять вот так еще с минуты две не позволяет совесть, что уже с потрохами поглотила. А в комнате все равно душно и пахнет кровью. Он так и не понял, кому она принадлежит: покорному слуге или брызгам ярости на граждан сбежавших. Запах металла вперемешку с душистым клубничным мылом похлеще всяких наркотиков разум дурманит, тут даже вода ледяная не поможет. Нет, Секби не боится. Только руки дрожат перед величием зеркала, непроизвольно бровь дергается и капилляры в глазах уже даже не красным залиты, а зеленым. И хочется то ли завыть волком серым, то ли расплакаться на холодном кафеле уборной. Вот, как будто, устал спасателем быть, ваша очередь выслушивать и помогать мне, ну, хотя бы на минуту, пожалуйста. Статуэтка Фемиды в углу ощутимо давит, пытается переломать оставшиеся в порядке кости, провести суд уже над самим Секби. И глаз у нее нет перед справедливостью, но душой кривит – говорит, что поступил ужасно, мерзко, злопастно, неучтиво. И не уважаешь в первую очередь ее: не проверил, нет ли хвоста сзади, не заподозрил товарищей собственных в предательстве, не осмотрел маршрут. Вина за всем на позолоченных плечах, не более. И уставшее грязное тело руками туда-сюда размахивает, в попытках удержать равновесие, скрыться от панического наблюдения. Не получается. Нет, Секби боится. Зайцем вольным нависает над собственной гордостью и пытается растоптать полностью субъективщину, отдалиться от «Вот мы тебе друзья, слушай нас» или непринужденного «Секби, мы тебе верим, только без брони приди и безоружный». Смотрит на рябящий кафель гордо, вторит на устах присягу справедливости, на дрожащих коленях все-таки поднимается домиком, пусть и с огромным трудом для самого себя. Белоснежную керамику буравит взглядом, прожигая дыры над разгорающимся солнцем. И не кажется она уже такой уж родной, знакомой до чертиков и звезд перед глазами, только пугающей и какой-то не такой. С криком присохшие бинты отрывает, игнорируя кровь струйками сочащуюся, смотрит на раны и ожоги совсем глупо, будто не понимая откуда они и почему, не осознавая глубины западни. Не осознавая и свою непричастность, и кто, собственно, он такой. Да, Секби боится. Зыркает на почерневшую неестественно рану, нежно и невесомо растягивая поврежденную кожу. И нет в ней живого мяса, только настоящее отчаяние, глухое и вакуумное, пожирающее. Казалось бы, тебе, Секби, не впервой – вспомни хотя бы что было назад неделю-вторую, там и похуже было все. Вот только было бы так просто. Вирус – это вам не болезнь, это настоящий дар, от которого простым супчиком не отделаться – Боги разгневаются. И глаза, маревые от заревых лучей, закрываются. Уголки губ предательски лезут вверх, расплываясь в далеко не доброй улыбке. Заливаться смехом непринужденным совсем кажется безбожным, пока сразу несколько стадий проходишь сразу же, в один момент; выглядит безумно, что даже самосудом не решить. Боги все-таки наказали. Секби очень страшно. Страшно, что зараза, оказывается, по крови передается. Страшно, что не было другого выбора, как под катану и топор собственный бросаться, лишь бы единственный путь к спасению остался целым. Страшно, что горит похлеще солнца за окном, и аспирин с ведром валерьянки не помогает даже немного. Невыносимо паникует, что теперь охота на ведьм открывается и на него, так активно тушившего костер инквизиции. Против всего мира, ради тебя, Вот только ты не сказала, Что сама миром являешься.