Сокол Танит

У Тадлэ больные колени. Лекарь из племени Узза, пришедший в Танит сторговать свои лекарства, мази и эликсиры, как он утверждал, почти бессмертия в обмен на крокодилье мясо, долго щупал ее острую девчачью коленку, а потом заключил с деланным видом академской крысы — «рассекающий остеохондрит». Массейра был слеп, но словно знал, куда угрожать алебардой, чтобы лекарь убрался. Тадлэ обиделась. Ей больно. В Танит никто не знал, что такое остеохондрит, а уж «рассекающий» — обычно клинок. Массейра сказал: «поднимайся и забудь про слёзы». Массейра был жесток, похуже клинка и отмирающего хряща в суставе. Но всё ещё был её отцом. Тадлэ — его соколом. Во всяком случае, должна была стать. В восемь лет густыми и безлунными ночами Тадлэ мечтала о горячей ванне, пахнущей падисарами; такая была у Повелительницы цветов в одной древней сказочке-трактате: отец запрещал читать, а она читала. Но солнце пустыни, осязаемая реальность, жгло. Царь Дешрет, солнце-король, не щадил в своих владениях никого, и кожа отшелушивалась белыми шкурками, похожими на струпья; Тадлэ терпела. Она лелеяла мечты о своих светлых волосах, намыленных пеной — тогда бы они стали чистыми, как вода в оазисе, и бархатистыми: настоящая парча в сокровищницах пустынников. Но Массейра, отец не из детства, всё ещё был жесток. Пустыня тоже. И солнце-король. Светлые волосы блестели жиром на солнце усердием короля, в них путались песчинки. В восемь лет Тадлэ поняла, что отец ни разу не плёл ей косу. Он плёл свои басни, как рыболовные сети под луной: «ты станешь соколом, Бабель будет гордиться, вставай и держи лук». В девять — она забыла о ванне, падисарах и пене; и даже волосы, гордость любой девчонки её возраста, перестали волновать. Она грезила о признании отца и его тихой улыбке. Бабель бы даже не услышала, насколько тихой. Лучше бы она и дальше представляла себя Набу Маликатой, поняла позже. В двенадцать Массейру избрали старейшиной — а после собрания у кострища в высшем уровне лагеря к ней подошла сама матриарх. Её волосы — мякоть персиков-зайтун из джунглей, её груди, качавшиеся в такт каждому отмеренному шагу — большущие такие жемчужины из сказок про вельмож, разбойников и богинь, жемчужины те непременно сулили удачу и исполнение желаний; жемчужина — небесный дар. В ладони не уместить. Тадлэ смущалась этих мыслей. Бабель села рядом с ней на тюк, когда Тадлэ доедала финики, и спросила: — Ты рада, мой будущий сокол? Тадлэ застеснялась пожать плечами, обтерла липкие от сладости пальцы об тюк. — Не знаю, — её глаза забегали отравленными крысами; лишь бы не смотреть на чужие жемчужины, — Главное, чтобы отец был рад. — Массейра просто счастлив. Это признание его заслуг перед племенем Танит. Все слова свалялись в противные плотные комки, а уже те принимались застывать на языке Тадлэ. Ей не пристало думать о признании и чести племени. Соколы не думали — они охотились; и рвали добычу на части. Ей двенадцать, но она смирилась со своей судьбой ещё в тот момент, когда Массейра, отныне важное слово: старейшина Массейра — вложил в её мягкие ладошки лук, сказав, «ты избрана матриархом, юная соколица», и она не знала, что делать с этой информацией, подобно тому, как и не знала мир за пределами племени-шатра. Выяснилось, с каждым годом становилось всё проще. Как будто смирялся с подвешенной над пятым шейным позвонком гильотиной. — Отдыхай, Тадлэ. Я слышала, Массейра подготовил для тебя важное испытание. Бабель улыбнулась. — Я буду молиться за тебя Повелительнице цветов. Тадлэ улыбнулась ей в ответ. К четырнадцати она пережила уже три испытания, и её мягкое и плавное девичье тело ей самой стало напоминать засахаренные и мертвые лепестки сумерских роз, или высушенную кожу змей. Мышц было больше, чем жира. Тадлэ казалось, это ненормально; для поддержки груди во время тренировок с отцом хватало двух оборотов тряпки. Она думала о Бабель. О жемчужинах; о том, какой должна быть женщина: прекрасной и интригующей, будто только распускавшийся цветок. А в пустыне цветов не росло. Зияли только колючки водянистых кактусов, и Тадлэ — одна из них: прилипчивая иголка на одном из барханов Хадрамавет, никто её такую не полюбит. Думали ли соколы о любви с высоты своего полёта? Она сомневалась. В один из дней: безоблачных, совершенно ясных, когда солнце на небе представлялось огромным животом беременной женщины, Массейра расставил в песке чучела, намалевав в районе соломенной «головы» крокодильей кровью мишени. Она не стала дожидаться его кивка. Отмашки — тоже. Слепому Массейре оставалось только уловить колыхание воздуха рядом и услышать свист стрелы. Точно в цель. «В яблочко», как говорили пришлые из-за стены Самиэль ученые. Она позволила себе вскрикнуть от радости, забыв о боли в пальцах — тетива резала их, не щадя; и абсолютно, безалаберно по-детски запрыгала на месте, разбрызгивая песок в разные стороны. Потом она попала ещё раз пять. Смазалась крокодилья кровь. Массейра не уронил в песок под ногами ни «молодец», ни «успокойся, Тадлэ», хотя мог бы, словно воспитывал послушание в ребёнке. Он счёл её достаточно взрослой, чтобы сказать потом, когда они были далеко от лагеря, а ночная мгла дожирала свет на небе: — Бабель режет старейшин, как скот. Тадлэ выронила из рук ветошь, которой смахивала песочную крошку с нижнего плеча лука. Её рот открылся, закрылся и открылся вновь, как у подыхающей в пыльной буре рыбины. — Зачем? — Неважно, — покачал головой Массейра. — Это чтобы ты не удивлялась, если я внезапно пропаду. Пора возвращаться в лагерь, уже поздно. Спрашивать что-либо дальше было бессмысленно: отец дал понять, что его не разговорить. «Как скот». «Бабель». «Режет». Отца-старейшину она бы тоже прирезала, если бы сокол вышел паршивым — эта недотраханная Азариком Бабель. Весь путь до лагеря, лежавший через серебряные от луны барханы, в которых утопали ноги по ляжки, она думала о ведомых на убой коровах из Аару, а следом — о жемчужинах в крови. Путь к исполнению желаний — людские кости и черепа, сплошь и рядом. Тогда Тадлэ решила: во что бы то ни стало не обратиться в паршивого сокола. Не вывести отца на убой, своей дланью. Это был отличный план. В противном случае — смерть: им обоим. Тадлэ влюблялась: в первый раз ещё лет в десять, в последний… О последнем думать не хотела. Размышляя о любви, вспоминала о соколах, коровах — жемчужинах, в конце концов. И тогда вся любовь ползла вниз, будто кровь, приливавшая к мозгу из-за положения «кверх тормашками» — обратно в желудок и почки, кишки; там любви было самое место. Рядом с финиками, орехами аджиленах и черствыми лепешками из тандыра. В шестнадцать её любовью стал Мисид — молодой сокол, только воспитан другим заводчиком. Он прятал бронзовую кожу за мокрыми тряпками, которыми укрывался с ног до головы, лишая фантазию Тадлэ картинок. В левой руке он всегда держал хопеш. В него после инициации вживили Крио-джинна. Теперь Мисиду было не жарко даже в пустынный полудень. А мог бы её руку — в своей, думала Тадлэ. Это не мешало ей на тренировках и даже в жизни, подстегнуло в душе некий острый соревновательный дух, о существовании которого она даже не догадывалась. Джинна ей подобрали странного — Анемо: вольный ветер и принесённый в рот песок. С другой стороны, понимала Тадлэ, Анемо — свобода и чистота. Почти божественная непорочность. О Мондштадте, далёком Анемо-царстве, она даже не догадывалась. Мисид ходил на миссии с северянами по указке Бабель. Возвращаясь, рассказывал, мол, они пьют воду, которую называют «огнём», не снимают меховых плащей даже в пустыне, а на их родине барханы из снега, которые они называют «сугробами». Мол, «снег» — тот же песок: только белее и холоднее в двести раз. Бывало даже, люди на родине северян замерзали, перепившие огонь-воды и свалившиеся в белый песок. Тадлэ слушала долго, поджав обе ноги под себя, не верила; Мисид затачивал свой хопеш и изредка прикладывал к её лбу холодную руку, чтобы она не перегрелась. Родина его джинна была страшной, но тамошние люди — ещё страшнее. Когда северяне убили Мисида, повздорив из-за необнаруженного Оазиса Повелительницы цветов, Тадлэ показалось: она в сугробе. Мёрзнет заживо; отмирают её конечности, пораженные гангреной и апатией. Кровь в венах и артериях — всего лишь холодное и красное. Тадлэ не верила, пока другие соколы не принесли обломанный надвое хопеш — идеальные яблочные половинки, будто старался палач. Соколы сказали: «его тело выглядит примерно так же» и «ну и гадость, почему кишки такие противные?». Предложили посмотреть, но Тадлэ отказалась. Пыльный грязный саван, разлегшийся посреди лагеря, к тому времени уже пропитался чёрно-красной кровью. Массейра сказал: «он мёртв, потому что был слаб» — она не стала спорить. Ещё пару лет уж точно на месте чучельных голов она представляла белолицых северян; жаль только, кости черепа неподатливее, чем солома и мешок из-под овощей. Свист стрелы возвращал её всё в ту же осязаемую реальность. Солнце-король, струпья, крокодилья кровь. Луна и барханы. Кактусы и иголки. Массейра и Бабель — для всех она мать; кроме неё. Она бы никогда не узнала, что её мать — настоящая, не искусственно созданный образ матриарха с персиками-зайтун, жемчужинами и ножом у горла скота — тоже северянка: белокурая, со вздёрнутым носом. У неё тоже были больные колени. Уж она наверняка знала, что такое «рассекающий остеохондрит». Диагноз тот — дар от семьи, которую она не знала. Массейра не скрывал, но и не подтверждал — в его системе координат знание о том, что Тадлэ отобрали у матери-снежнянки ещё закутанной в плащ малышкой было настолько же незначительно, насколько опасно. Что станет с соколом, если он познает жизнь среди людей? Затупленные когти и стёртый клюв. Немощные суставы, отвечала Тадлэ. И тогда точно — смерть. А отцу-старейшине-Массейре она этого не желала. Тадлэ восемнадцать; в лагере объявилась дочь предателя — по крайней мере, только этим словом его и поминали. Её зовут Джехт. У той Джехт кожа, что драная ткань — шитая-перешитая, вся в шрамах и зазубринах; мозолистые пальцы, но она совершенно не умела держать лук: только клинки-треугольники, похожие на Первозданные конструкции, слонявшиеся по пустыне тут и там. С Джехт пришел осколок такой конструкции, названный «Бенбеном». Ещё — трупный запах предательства. Тадлэ стала первой, кто заговорил с Джехт, кроме Бабель. — Ты ведь соколица? — спросила у неё Джехт, вгрызшись мелкими зубками в кусок вяленого мяса. Всем своим видом она напоминала фенька. — Дочь того слепого воина? Тадлэ вытянула узловатые ноги. Колени нещадно ломило. — Она самая. А о тебе говорят, ты дочь предателя. Её сухое тело мигом вздернулось, будто от удара Электро или судороги — Тадлэ знала это чувство. Могла бы поспорить, мясо встало у Джехт поперёк горла. — Прости, не подумала… Я вижу, что-то случилось. Прости. Джехт задумчиво повертела почти обглоданную кость. Отчего-то — Тадлэ сама не поняла, как так вышло — ей захотелось коснуться этих хвостиков, уместившихся на голове девчонки. Они были забавные; навевали сравнение с сумеречными птицами по цвету и лягушками — по тому, как подпрыгивали на каждом шаге Джехт. — Бабель сказала, что мне надо отпустить отца, так что не переживай. Былое, — она махнула рукой. Тадлэ выдохнула. Почувствовала себя учёным из академии, переводя разговор в другое русло на манер бюрократских крыс. — Расскажи мне что-нибудь, Джехт. Ты ведь наверняка много путешествовала. Девчонка вся оживилась, откинула подальше кость и шмыгнула носом. Они сидели в той части лагеря, что была скрыта от вездесущего взгляда солнца-короля и матриарха; здесь не пекло и в целом было спокойнее, чем возле крокодилов или тренировочной площадки. Иллюзия безопасности. Мираж жизни, которая им обеим отныне недоступна. Джехт говорила много — о джунглях, мангровых болотах, далёком и шумном Порт-Ормосе, о карьере-воронке на границе Сумеру и Лиюэ. В доказательство показывала шрам на тазу. Мол, там высоко: свалилась однажды, даром, что папа сумел поймать, иначе не сидела бы я тут сейчас. Слово «папа» всплывало в разговоре поднятым кверху ножом — и тыкалось в сердце обеим. «Папа» — слишком тепло и доверительно для Тадлэ. У неё был только «отец», в качестве разнообразия — «Массейра». Почти что хозяин. «Папа» — слишком больно для Джехт; судя по болезненному излому бровей. О большем Тадлэ не спрашивала. Этого ей хватило, чтобы понять — мир за племенем-шатром огромный, что гробница Дешрета, и недоступный, что вечный сон Набу Маликаты. Сидели они, казалось, часов сорок. Тадлэ бы просидела ещё пятьдесят, но Джехт, ещё не вышколенная Танит, стала зевать и коситься в сторону палатки. Напоследок Тадлэ сказала: — В этом году у меня инициация. Стану полноценной соколицей, представляешь? Надеюсь, мы спразднуем вместе. Она подмигнула; без повязки собственные глаза казались оголенными. — Конечно спразднуем! — Джехт хлопнула в ладоши. — Я буду молиться за тебя…эээ… прости, забыла. Тадлэ хихикнула, вспомнив о финиках в двенадцать лет. Только вот Джехт видеть было гораздо приятнее, чем Бабель и жемчужины. «Джехт» — слово-мантра, надежда на понимание. Племя-шатёр было душным изнутри. Тадлэ задыхалась ровно до того момента, пока не появилась она, принеся Бенбена и трупный запах прошедших дней. Чуть позднее в лагере объявился золотой чужеземец. Как солнце, думала Тадлэ, натягивая тетиву в тени поодаль. Рядом с чужеземцем висела, будто луна, серебряная фея. Разница — луна была молчалива и покорна. Фея: болтлива и своенравна. Чужеземец крутился возле Джехт; Тадлэ не подходила. До обряда инициации неделя. Чужеземец принимал хвальбу от Бабель, фея оказалась немного глупа, но забавна. Тадлэ наблюдала за ними, будто притаившийся сокол. До обряда инициации три дня. Сидя в темной и душной пещере где-то под толщей песка Хадрамавет, окруженная белолицыми северянами, со сломавшимся ровно надвое луком, Тадлэ считала, сколько дней прошло с начала инициации. Может, пару часов. А может, уже пять лет. Прикинуть было трудно. Северяне говорили на лающе-рычащем языке и иногда забывали дать ей воды, но это ничего… Тадлэ терпела. Тадлэ ждала. Золотой чужеземец и фея-луна пришли незадолго до того, как её мозг начал бы жрать мышцы, чтобы выжить. Теперь северяне — ровно надвое: как хопеш, яблоко, Мисид и её лук. Время — колесо. Всё имеет свойство повторяться и заканчиваться одновременно. — Ты Тадлэ? — спросил чужеземец. Ей восемнадцать, она провалила обряд инициации, попавшись северянам. Племя Танит милосердно давало второй шанс соколам, не сумевшим доказать своё мастерство в первый раз. Но от этого осознания легче не становилось. — Отец беспокоится о тебе, — пропищала фея-луна. — Мы поможем тебе вернуться в лагерь. Она бы никогда не узнала свою мать-северянку и обезображенный труп Мисида. О бесконечном пространстве мира за пустыней — тоже. В тот момент, когда чужеземец, пришедший за Джехт, будто трупный запах или предательство, тащил её на своем плече, Тадлэ уже знала. «Я провалила». Её когти тупы, а клюв стёрт сотнями глупых переживаний, которыми сокол должен пренебречь. Она провалит во второй раз. Этот человек станет ей чуть ближе, чем просто «чужеземец» — а это нельзя. Сокол. Слабость. Ошибка. Возвращаясь в лагерь, Тадлэ улыбалась мысли, что примет смерть от рук чужеземца. Это совсем не стыдно. Главное, чтобы отец-старейшина сбежал раньше, чем Бабель узнает о её решении; остальное — глупое стечение обстоятельств. Тадлэ восемнадцать, но она уже готова принять смерть с горделивым смирением, человеческой усталостью. Как и подобало соколу Танит.