краснеешь? бледнею...

      Уэнсдей, вероятно, была слишком далека от социума всю свою жизнь.       Ей было чуждо все, что почти в гиперболизированном качестве совмещала в себе Энид. Жуткая тактильность, нездоровый оптимизм заместо трезвого реализма, действительно пугающие жизнерадостность и дружелюбие, извечная излишняя эмоциональность и постоянная острая, надоедливая потребность в общении.       Ее солнечная улыбка вызывала желание закатить глаза. И это было странно, ведь едва ли легко найти человека, который так запросто способен вывести Уэнсдей даже на такую очевидную эмоцию, как раздражение.       И, кроме того, эта же солнечная улыбка трогала нечто еще в брюнетке, чуть глубже. И это не было потаенным желанием закопать Синклер где-нибудь за зданием учебного заведения. Нет, это было что-то странно незнакомое, волнующее, чувство, вгоняющее в тупик своей загадочностью. Такое, которое на голову юной Уэнсдей еще ни разу за всю жизнь не сваливалось.       Уэнсдей слышала, как Аякс однажды назвал Энид очаровательной. Несомненно, парень вкладывал в свои слова самый примитивный из всех возможных смыслов; волчица ему нравилась. Однако было нечто действительно истинное в этом слове в отношении девушки. Очаровательная. Чарующая. Чарующая странным, необъяснимым образом и непонятно чем конкретно, но чарующая. Уэнсдей ломала голову над возникшей в ее голове дилеммой, пытаясь объяснить собственные далекие от привычных чувства. Выписала это прилагательное, столь любезно подсказанное Аяксом, в свой блокнот, и глядела на него изредка вечерами.       Яснее от этого картина не становилась, и никаких новых слов рядышком с ним и именем Энид со временем не появилось. Но слово стало почти синонимом к Синклер в голове Аддамс оттого, насколько часто она все же видела одно и другое рядышком.       Однако это было лишь верхушкой айсберга. На самом деле у Уэнсдей с каждым днем появлялись новые, лишенные любого намека на разгадку вопросы. Настоящая трагедия. Почему? Аддамс стала замечать за собой, что цветастое безобразие чужой части комнаты уже не раздражает ее столь же сильно, сколь раньше. Стала замечать, что смех Синклер такой теплый, по-хорошему звонкий, что у нее даже не возникает желание срочным образом перекрыть блондинке дыхательные пути, когда она пишет вечерами и полностью сосредоточена на разворачивающимся сюжете. Мертвенно-ледяное сердце внутри словно малость смягчилось, позволяя крохотному солнечному лучику заглянуть внутрь и не спеша его прогонять.       Уэнсдей хотела бы махнуть на это рукой, фыркнуть пренебрежительно, как это любят делать некоторые люди. Она хотела бы забыть обо всех своих странных ощущениях внутри, о летучих мышках, бьющихся внизу живота иногда от непрошенной близости тактильной соседки, о кошмарных снах, в которых волчьи клыки поблескивают в неправильной близости от ее губ, о сбивчивых мыслях, не желающих концентрироваться ни на чем, когда Энид была всего лишь в одной с ней комнате. Но разве возможно это, когда она видит Синклер буквально каждый день, и каждый день та заставляет что-то внутри нее бешено трепетать?       Это вызывало тревогу, глубокую растерянность. Уэнсдей словно была больна, но катализатором всех ключевых симптомов болезни была Энид, ее присутствие и одна только мысль о ней.       Безумие.       Уэнсдей старалась отвлечься изо всех сил, проводя время за печатной машинкой, пока ее соседка по комнате отсутствовала. Наивно надеялась, что написание старой-доброй подробной сценки убийства в ее работе поможет ей позабыть обо всем ненадолго, тогда как это «все» было почти манящим в своей неисследованности и непостигнутости, отчаянно взывая наконец взять и разобраться, что же такое происходит с ее неспокойным сердцем. Но одновременно с этим хотелось и сбежать; так вышло, что в угоду последнему Аддамс и решила действовать.       Это была и еще одна странность. Уэнсдей никогда не сбегала.       Клац-клац.       Время доходит до одиннадцати вечера, а Энид все еще нет. Сейчас выходные дни и, конечно, этому нет никакого смысла удивляться, особенно учитывая то, как сильно любит Синклер провести время со своими друзьями и поразвлекаться в той или иной степени. Типичный подросток. И все же Уэнсдей чувствует негодование, гложущее изнутри и мешающее мыслям ложиться в складный текст. Брюнетка привыкла к глупому смеху листающей тикток Энид на фоне, пока она занимается писательством. Отсутствие этого почти сбивает с толку. Ровно так же, как и внезапное осознание нужды в этом.       Какой идиотизм.       Подушечки пальцев зависают над клавишами в беспомощности, и Аддамс сдерживает недовольный вздох.       Ее прерывает резко распахнувшаяся дверь.       — Уэнс! Ты не представляешь, сколько всего пропустила, пока вновь торчала здесь со своей печатной машинкой...!       Энид влетает внутрь тайно желанным зайчиком света, греющим, но сбивающе с толку внезапным. Пожалуй, она единственный на всем свете человек, действительно способный застать Аддамс врасплох.       А еще она забывчивая, Или, может, просто глупая? Она бросает сумку на свою кровать и стремительно приземляет свои ладони на плечи Уэнсдей в возбужденном жесте, так, что даже вечно непоколебимая и холодная младшая Аддамс вздрагивает всем телом.       Что является тому причиной? Такого не было, когда они только-только познакомились и Энид уже тогда не умела контролировать свои руки. Уэнсдей в принципе весьма сдержанна в любых реакциях. Но почему-то теперь эти прикосновения волнуют, и прикосновения именно Синклер, несомненно. Абсолютно бесцеремонной и наглой Синклер, все никак не силящейся наконец приучить себя держать конечности при себе.       К этому следовало привыкнуть, верно, но Уэнсдей не привыкла. Она не привыкла к тому, как ощущаются обжигающе теплые касания волчицы на ее ледяной коже, не привыкла к мурашкам, пробегающим стайкой по спине, и не привыкла к заманчиво голубым глазам, разглядывающим ее с абсолютно искренней и беззастенчивой любовью. Не романтической, конечно, нет. Почему вообще Аддамс вдруг задумалась о любви романтической? Это любовь дружеская, с наплывом наивности со стороны Энид.       Уэнсдей гадала, как блондинка могла быть так безоружно дружелюбна с ней, словно они не являются противоположностями во всех отношениях.       Совершенно разные.       — Руки, — почти автоматом срывается с языка, когда Уэнсдей сжимает челюсть.       — О-ой, прости! Прости-прости-прости! Не любительница тактильного контакта, я помню, правда помню! — ладошки Энид взлетают вверх в защитном жесте, в глазах плещется чувство вины; оно всегда там плещется, после каждого подобного раза.       Жертва любвеобилия блондинки разворачивается на стуле корпусом к девушке. Думает, что нужно бы уже сказать Энид, что ничегошеньки она, очевидно, не помнит, но почему-то с этим не спешит. Вместо этого Аддамс находит отвратительно милыми побито-щенячий вид соседки, смущенную сдержанную улыбку на устах и стянутые в неловкости в замок пальцы. Уэнсдей было чуждо все в этой девушке, но все это чуждое каким-то сверхъестественным способом преступно соблазнительно сочеталось в Синклер, настолько, что даже она не могла не признать некую... красоту, таящуюся в этом.       — Где ты была?       Вопрос звучит внезапно для них обеих.       Уэнсдей сама поинтересовалась тем, где пропадала Энид? Точно сказка какая-то, не имеющая и грамма общего с реальностью. Именно поэтому глаза Синклер округляются на мгновение от неожиданности, ровно как и на один краткий постыдный момент глаза Аддамс, которая, впрочем, быстро возвращает свой сурово-невозмутимый вид.       Вопрос был произнесен почти с обвинением - это добивало ситуацию. Словно Уэнсдей - рассерженная мать, встречающая с порога блудливую дочь. По правде, Аддамс действительно не нравились слишком длительные пропадания соседки куда-либо с недавних пор, но ей не хотелось ни сознаваться в этом самой себе, ни уж тем более ставить в известность касательно сего виновницу своих душевных метаний.       — Н-на вечеринке? — от растерянности запинается Энид, хлопая ресницами. — Ну, знаешь. Та самая, о которой я еще вчера тебе рассказывала. Ну, если ты слушала, конечно...?       Синклер переминается с ноги на ногу, пока глядящая на нее снизу вверх Уэнсдей невольно не сводит испытующего взгляда. Она в самом деле замечательно помнила об этой вечеринке. Сорвавшийся с языка вопрос был призван скорее не желанием получить конкретный ответ, а необходимостью поставить Энид в известность, что Аддамс не нравится, когда она отсутствует слишком поздно. Почему...? Хороший вопрос. Уэнсдей была недовольна собственным поведением. Но раз уж она прогорела с самого начала, то можно размахнуться и того шире?       — Ты не говорила, что она закончится поздно.       Энид моргает, метаясь на мгновение взглядом на настенные часы над дверью.       — Одиннадцать часов, — справедливо замечает она. — Это поздно?       — Одиннадцать часов, — повторяет Аддамс. — Ты полагаешь, это рано?       — Что...!? Но ты ведь сама недавно на всю ночь пропадала! Всю ночь, а я пришла в одиннадцать! И ты так до сих пор мне не рассказала, чем ты занималась ту ночь?! Я волновалась! — загорелась Энид, вздергивая брови в искреннем шоке от предъявленных претензий.       — Это другое, — так, словно ее слова объясняют абсолютно все, что возможно, глубокомысленно изрекла Уэнсдей. — Я - не ты.       Повисает неловкое молчание.       Звучало все так, словно Аддамс буквально отчитывает незадачливую волчицу, и это было настолько по-идиотски, что брюнетке внезапно захотелось оказаться где-нибудь подальше от этого общежития. Чем она вообще прямо сейчас занимается?       Уэнсдей хранит молчание еще несколько секунд, прежде чем резко невозмутимо развернуться обратно к своей машинке и спешно начать пытаться воссоздать вид бурной деятельности, занеся пальцы над клавишами и с нулем мыслей в голове в очередной раз за этот вечер. Синклер же продолжила стоять позади нее в чистом недоумении.       Аддамс этого не видела, но недоумение переросло в полноценное изумление столь оригинальным способом окончания диалога.       — Уэнсдей?       — ...       — О.       В голос Энид начинают просачиваться игривые нотки, совершенно не предвещающие ни капельки хорошего. Плечи Уэнсдей напрягаются, и она заставляет себя написать пару слов, чтобы не выглядеть слишком странно; эти слова кажутся настолько неуместными в текущем тексте, что выделяются среди него, как ядрено-пурпурный оттенок розового среди спокойных темных тонов.       — Знаешь, это звучало так, будто ты... волнуешься за меня? — продолжает волчица, и в словах сквозит едва прикрытый восторг. — Неужели я смогла достучаться до твоего холодного сердечка, м-м...?       Уэнсдей не нужно видеть девушку, чтобы прочувствовать довольную улыбку сквозь ее речь. Кроме того, она слышит тихий, явно сдержанный смешок у своего уха, когда Синклер вдруг вновь приближается и наклоняется к ее плечу, чуть ли не заставляя своими действиями проехаться пальцами по клавиатуре. Блондинка навряд ли в полной мере понимает, что творит, когда ее теплое радостное дыхание на шее отзывается тихим хриплым выдохом у Аддамс, но последней от этого легче отнюдь не становится.       Брюнетка испытывает такой широкий и волнительно-всеобъемлющий спектр чувств, что сердце заходится в неадекватном ритме, а ладошки испытывают предательски сильное желание вцепиться во что-нибудь для ощущения хоть сколько-то крепкой опоры. В животе размашисто бьют перепончатыми крыльями летучие мышки, вынуждая неосознанно сжимать ноги. Голова кружится. Уэнсдей ощущала нечто хоть сколько-то схожее с нынешним, наверное, пару раз в жизни, но никогда причиной этому не становилась близость другого человека. Живого, во всяком случае.       Мурашки пробегают по позвоночнику, заставляя дернуться, и Аддамс резко подается в сторону в очевидной попытке уйти от близости Синклер. Последняя невинно посмеивается, лукаво смотря на нее теперь, сидящую в полоборота, и что-то в ее взгляде вынуждает саму Уэнсдей прятать глаза. Обилие эмоций, таких далеких от ее обычной жизни, давило на грудную клетку, заставляло задыхаться, как после длительной пробежки. И Уэнсдей задохнулась бы, но, к счастью, все же сумела найти силы контролировать себя и свою мимику.       С большим, большим трудом.       — Нет, — отсекает Уэнсдей.       Ну, она бы хотела отсечь. На деле в голосе скачут нехарактерные взволнованные нотки, пока темные глаза с опаской скользят по лицу напротив, словно по непредсказуемому врагу, с которым никогда прежде не доводилось сталкиваться.       Так или иначе, она не лжет. В самом деле, главной причиной недовольства Уэнсдей было лишь отсутствие приевшегося фонового шума этим вечером, интригующим образом настраивающего ее на нужную волну для написания очередной главы. Хотя, стоит признать, мысль о возвращающейся поздно в общежитие Энид, бродящей по темной улице, вызывала смутное чувство беспокойства и тревоги; хотелось бы посадить Энид на цепь, как непослушную собаку, и никаких проблем.       Энид выпрямляется, не снимая улыбки, и прячет руки за спину, покачиваясь на носочках.       — Я не собираюсь на тебя давить и заставлять признавать любовь ко мне, — ухмыляясь, убеждает Синклер с легким прищуром. — Но! — блондинка чуть нагибается вперед. — Тебе стоит быть откровенной хотя бы с самой собой.       Искрящиеся голубые глаза так близко, что мозг Уэнсдей без разрешения начинает парад самых глупых сравнений и ассоциаций, которые когда-либо приходили к ней в голову.       Энид сама по себе привлекательная, Аддамс не видит смысла этого отрицать. Но ее глаза - то, что всегда привлекало Уэнсдей больше всего. Не их оттенок, нет. Девушка сотню сотен раз встречала людей с голубыми глазами, в этом нет ничего необычного, только цвет. Выражение в них, плескающиеся эмоции - вот, что стоило внимания.       Блеск, отражающий возбуждение и предвкушение, извечный и бессменный, жизнерадостный до неприличия и обнаженный. В глазах Энид всегда видны эмоции, отчетливо и откровенно. Будь то грусть или тоска, радость, отвращение, раздражение, интерес, обида. Словом, что угодно. Синклер может пытаться врать и скрывать свои чувства, но ее глаза всегда говорят правду, и, пожалуй, именно это откликнулось неожиданной, глупой, но до боли сильной симпатией в Уэнсдей, отчаянно наслаждающейся каждой искоркой в них.       Может, на нее наслали порчу? Подложили что-нибудь?       Уэнсдей готова была дать палец Вещи на отсечение, что заговоренный предмет, если таковой имеется, находился где-то на стороне комнаты Энид. Она такая назойливо пестрая до рези в глазах, что сама Синклер, небось, не заметила бы, подложи кто-нибудь очередное цветастое безобразие куда-нибудь в уголок.       — Ты недооцениваешь свою способность раздражать все сущее вокруг, — несмотря на противоречивые мысли, хмурит брови Уэнсдей.       — Я дооцениваю свою способность добиваться доверия самых диких, одиноких и своевольных черных кошечек, — Аддамс вздергивает бровь на сравнение, но не успевает и слова вставить. — Тебе говорили, что ты похожа на кошку?       — В таком случае ты похожа на собаку, — парирует Уэнсдей. — На щенка. Глупого.       Энид улыбается.       — Я люблю щенков. Это комплимент.       — Глупых людей ты тоже любишь?       — Иногда они могут быть милыми. Например, в твоем случае.       — Это оскорбление.       — То, что я назвала тебя глупой, или то, что назвала милой? — наигранно недоумевает Энид с игривым взглядом.       Блондинка, очевидно, пытается дразнить Уэнсдей, и у нее это получается слишком хорошо. Аддамс явственно чувствует, что ей необходимо заявить о своем лидерстве в разворачивающемся глупом состязании, правила которого и награды неизвестны ни одной из сторон.       — Я закопаю тебя заживо и заставлю сидеть в закрытом гробу под землей на протяжении дня. Уверена, могильная тишина позволит тебе как следует настроиться на размышления и самостоятельно ответить на свой вопрос.       Синклер выпрямляется и прижимает ладонь к груди в демонстративном ужасе. Она уже слишком привыкла к характеру и резковатым угрозам Уэнсдей, изрекаемым временами, чтобы оказаться задетой произнесенным всерьез. Конечно, на мгновение разбушевавшееся воображение, ярко представившее все, что Уэнсдей произнесла, не могло не поколебать ее бесстыдную улыбку, но очень скоро это крохотное выражение неподдельного страха оказалось мастерски стерто лживым.       — Уф, это уже опасно! — Энид поднимает руки в поражении. — Хорошо, я больше не буду мешать тебе писать. Но тебе стоит задуматься над моими словами!       Не проходит и пары секунд, как Синклер, не переодеваясь, плюхается на свою кровать, занося телефон над лицом и принимаясь листать ленту своих соцсетей. Так, словно ничего и не произошло. А темные глаза Уэнсдей все еще никак не могут сосредоточиться на клавишах, пока мысли непослушно скачут по направлению к несносной соседке. Казалось бы, вот тот самый дурацкий фоновый шум, о котором Аддамс грезила до непосредственного прихода Энид. Но теперь брюнетка готова отдать все, лишь бы на пару мгновений исчезнуть из этой комнаты и не слышать приглушенного звонкого смеха Синклер.       Лучше бы эти звуки, как и когда-то раньше, не пробуждали в ней ничего, кроме желания немедленно подняться с места и приступить к расчленению обнаглевшей соседки.       Но вдохновения нет, сидеть просто так смысла тоже нет. Еще и страница испорчена из-за отвлекающего поведения Синклер.       Аддамс смиренно отодвинулась от стола, понимая, что сегодня ее пальцы не напишут более ничего впечатляющего и не имеющего общего с тем обилием образов Энид, которые решили удобно обжиться в ее несчастной черепушке.