Сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок.
«Сказка о золотом петушке» А.С. Пушкин
Тихая темная ночь раскинула свое иссиня-черное покрывало над Слободой, осыпав его брызгами звезд да приколов тоненькую серебряную брошь молодого месяца. Темны нынче были и пустынные коридоры дворца, затопленные льющимся в растворенные окна ароматом сирени, смешанным с остывшим полночным июньским воздухом. Дверь в покои государя отворилась, и на пороге ее появился самодержец всея Руси, одетый в черную монашескую рясу, придающую ему сейчас сходство с тенью, что пробудилась от вечного сна и вышла на поиски грешников. В одной руке он держал тройной подсвечник с высокими и толстыми восковыми свечами, в другой — извечный свой посох. Прислуги при нем не было, лишь рынды, что мраморными истуканами стояли у дверей, почтительно понизили очи, не смея глядеть и молвить слова. Царь прошел мимо, не удостоив их ни взглядом, ни звуком, направляясь коридором, ведущим к покоям юного Федора Басманова, царского кравчего и опричного воеводы. Удивительно, но переход тот был пуст — не стояло нынче в карауле ни кромешников, ни стрельцов, а оттого некому было б удивиться ночной прогулке Ивана Васильевича. У дверей Федоровых комнат, пожалованных ему государем, ибо служба его требовала неотрывного присутствия во дворце, царь окинул галерею взором темных глаз, будто проверяя, никто ли не стал вольным али невольным свидетелем его визита. Коридор был мрачен и пуст, освещенный лишь слабым светом юного небесного светила да огнями в его руке. Иван Васильевич бесшумно толкнул дверь и вошел в горницу, где при свете одинокой лучины вырисовывалась фигура спящего на лавке Демьяна, верного Фединого холопа. Не обратив на слугу никакого внимания, Иван Васильевич прошел в Федькину опочивальню, оставив легко узнаваемый царский посох у двери, будто предостережение всякому дураку, что помыслит теперь нарушить их уединение. Ставни в светлице были плотно притворены, спать Федька предпочитал в полной темноте. В свете свечей, принесенных государем, вдруг ярким рассветным блеском вспыхнула стена, изукрашенная фреской с павлинами, писанными на покрытом сусальным золотом фоне. Государь увидал свое отражение в высоком зеркале в перламутровой раме — он выглядел ночным похитителем, пришедшем ловить жар-птицу на хмельное пшено, разве что мешка да корыта при нем не было. Бесшумно ступая по персидским ворсистым коврам, Иван Васильевич подошел к постели — на шелковом жемчужно-серого оттенка скомканном ложе, откинув пышное одеяло и разметав по высокой подушке темные тугие завитки кудрей, одетый лишь в полупрозрачную батистовую длинную рубаху, весьма подробно облегающую его стан, ныне задравшуюся до бедер и обнажившую мягкие очертания коленей и длинных ног, спал, лежа на спине и закинув над головою одну руку с не снятыми с перстов кольцами, Федор Басманов. Опустив подсвечник, чтоб лучше осветить его лицо и соблазнительные изгибы молодого тела, государь залюбовался юношей — в мягких отблесках огней он был прекрасен, как юный пастушок Ганимед. Иван поставил тяжелый золоченый подсвечник на стол подле изголовья и легким касанием пальцев огладил Федино личико, от чего тот наморщил носик и тихонечко вздохнул, не меняя позы. Государь присел на край постели и продолжил ласку, обводя соболиные брови, спускаясь по ровной линии носа к пухлым, приоткрытым во сне губам. Ресницы юноши, кружевным полукружьем лежащие на круглых, румяных щеках, отбрасывая темную тень и тем представляясь еще длиннее, встрепенулись и медленно вспорхнули. Федька поглядел на государя сонными, затуманенными еще грезами очами, и расфокусированный взгляд его вдруг переменился, сделавшись удивленным. Он чуть приподнялся на постели, быстро обводя растерянным взором комнату. — Государь? — хрипловатым со сна голосом тихо молвил Федька. Брови его взметнулись, в глазах застыл вопрос. — Случилось чего? — Нет, — только и ответил царь, ниже склоняясь над Федором, будто для поцелуя. Рука государева тем временем по-хозяйски огладила белую коленочку и заскользила вверх по обнаженному бедру горячей волной, задирая попутно рубаху еще выше. Федька поглядел на Ивана совсем уж ошарашенно, полные яркие губки дрогнули, готовые молвить слово, когда властные пальцы с неожиданной силой закрыли его рот, вжимая красивую головку в подушку. Федька что-то невнятно замычал, глаза его лазурные распахнулись еще шире, тонкие пальцы вцепились в бесцеремонную, настойчивую ладонь, отталкивая и стыдливо натягивая подол на колени. Федька отчаянно забился на гладких простынях, пытаясь отползти выше в изголовье от изучающей его руки, отвернуться, прикрыться одеялом, но государь спихнул пышное покрывало на пол, не позволяя юноше ускользнуть от его взглядов и прикосновений. — Ш-ш-ш-ш, — вкрадчиво молвил Иван. — Не надо шуметь, — предупреждающе продолжил он, и голос его был вовсе не добрый, холодный. Государь глядел на Федьку потемневшими от страсти очами, взгляд его был жестким, колючим даже, знакомым Федору и каждому человеку в Слободе, говорящим, что ослушаться его не можно. — Кого ты кликнуть желаешь? Опричников? Стрельцов? — насмешливо говорил Иван Васильевич. — Могу услужить тебе в этом… Но что ж ты им молвишь? И так слухи богомерзкие о тебе ползут, вот рады-то они будут подтверждение получить! Али мысль допускаешь, что кто-то тебе скорее, чем царю поверит? А уж как батюшка твой в тебе разочарован будет, — царь покачал головой, притворно сожалея Фединому положению. — Так что, милый мой, ты полностью в моей власти. У Федьки сбилось дыхание — он шумно втягивал носом воздух, ноздри его трепетали, а сердце гулко колотилось о ребра, от чего рубаха на его груди приметно колыхалась. От неожиданности и напора государева он вдруг повиновался — замер, затих, только глядел огромными, полными непролитых слез озерными очами — слова Ивана были жестоки и правдивы. Да, Федя Басманов, как, впрочем, и каждый человек на Руси, будь то холоп али князь, был во власти грозного, переменчивого царя — ему принадлежали жизнь и смерть их. Однако ж приближенный к Ивану Васильевичу и одаренный сполна его благосклонностью, Федя находился в особой зависимости от государя, и обратного пути у него давно не было. Царь поглядел на него внимательно, ослабил хватку — Федька молчал — и совсем убрал ладонь от его рта. — Что же тебе надобно, государь-батюшка? — облизав пересохшие губы, тихо молвил Федька, не сводя жалобного взгляда с Ивана. — А ты как думаешь? — царь продолжил гладить его бедра, скользя уверенными перстами по чувствительной коже меж подрагивающими ножками. — Нет, нет, царе! — взмолился Федька, садясь на постели, сжимая коленки и подбирая ноги к груди, глядя на царя молящим взглядом. — Не можно же так! Не можно! — Добро, — усмехнулся государь, — тогда поцелуй меня… — Поцеловать? — дрогнувшим голоском спросил Федька, обхватывая колени и делаясь будто меньше. — И всё? — И всё! — легко согласился царь, наклоняясь к нему ближе, окидывая жадным взглядом. — И после ты уйдешь? — еще тише пролепетал Федя, щеки его при этом вспыхнули пламенным закатом, он смущенно понизил взгляд. — И я уйду, — государя вся эта ситуация явно забавляла, смущение юного опричника распаляло царскую страсть, непокорность заставляла желать его еще паче. — Взаболь? — наивно молвил Федя, поглядев доверчиво в жадные царевы глаза. — Ежели ты повелишь, — почти ласково отмолвил царь и усмехнулся. — Х-хорошо, — Федька сам подвинулся ближе, прикрывая оченьки и подставляя губки. Властные, нетерпеливые уста коснулись его сомкнутых губ влажным, колючим от усов и бороды поцелуем. Настойчивый язык ворвался в его рот, Федька протестующе замычал, но государь лишь углубил соромное вторжение, укладывая слабо сопротивляющегося Федьку на постель, нависая сверху хищным коршуном. Руки царя бесцеремонно заскользили по Фединой груди, сквозь тонкую мягкую ткань сжимая соски, спускаясь ниже, оглаживая живот и снова возвращаясь к его бедрам, спускаясь от коленей вниз, будто скатываясь с горки, лаская в совсем уж непозволительных местах. Федька снова протестующе застонал, руками отталкивая бесстыдную ладонь. Государь усмехнулся, отпуская Федины губы и подчиняясь его пальчикам, оставляя на время желаемое. Он поглядел на Федьку — тот тяжело дышал, слезы, однако, высохли, щечки порозовели. — Теперича ты уйдешь? — пролепетал Федя, глядя царю в глаза и складывая скорбно бровки. — Да нет же, теперича едва ли, — весело усмехнулся царь, распутывая серебристую тесемку на воротнике Фединой рубахи. — Но ты же обещал, — Федька поглядел на государевы пальцы на своей груди. — Обещал, когда ты меня поцелуешь, — царь насмешливо приподнял брови. Справившись с завязкой, он распахнул Федин воротник, от чего Федька вздрогнул. — Ты меня не поцеловал, Феденька, я тебя поцеловал. Это разные вещи, — хитро продолжил Иван Васильевич, расстегивая теперь уж собственный ворот. — А ежели я поцелую? — прошептал Федька, облизывая пересохшие от дыхания губки и неотрывно глядя на государевы пальцы да открывающееся пространство голой кожи, как зачарованный заяц глядит на удава. — А давай-ка лучше устроимся поудобнее, — насмешливо и сладострастно, с каким-то тайным обещанием в голосе, отмолвил царь, скидывая рясу, под которой ничего не оказалось — Фединому взору предстало обнаженное, мускулистое тело. Узорные сапоги быстро оказались подле монашеского одеяния. Федя глядел на это разоблачение, тяжело дыша. Он хотел было отвести взгляд, но зрелище было столь соблазнительно, что он не мог — скользил глазами из-под полуопущенных ресниц по широким плечам да по гладкой груди, спускаясь ниже, ведомый темной дорожкой волос. Федька покраснел и зажмурился, отворачивая личико. — Как девка в ночь после венчания, — усмехнулся государь. — Не отводи взора, — велел Иван, беря Федьку за подбородок всей ладонью — властно, грубо, принуждая повернуть голову — совсем не так, как обращаются с невестой. — Соромно, — прошептал Федя, не открывая очей. — Сором как боль, бывает один раз, — холодно молвил Иван, отпуская Федино личико и стягивая с него рубаху. Федька в детском защитном жесте прижал руки к груди, удерживая тонкую ткань, будто она могла его защитить. Разумеется, то было заблуждением, что государь не преминул продемонстрировать, с внезапным треском рвущейся материи сдергивая с него рубаху, которая при том больно впилась в Федькино тело. От неожиданности Федя распахнул глаза и вскрикнул, но будто бы сам того испугался, прижал ладонь к губам и быстро глянул на дверь. Неотвратимой тенью склоняясь над юношей, Иван Васильевич сжал его запястья, медленно поднимая Федькины безвольные руки над его головою и крепко удерживая одной рукой, второй он вернулся к срамному изучению внутренней поверхности сильных бедер. Федька попробовал соединить коленочки, но движение его на середине было остановлено жестким государевым коленом, не позволяющим свести ноги. — Государь! — судорожно всхлипнул юноша, глядя Ивану в глаза. — Государь мой, батюшка, не нужно! Не можно! — Государю все можно, Феденька, — с усмешкой отмолвил он. — Покорись, глядишь и понравится. — Нет, нет, нет, царе! Я не желаю! Это ж грех какой! — лепетал Федя, всхлипывая и начиная вдруг плакать. Слезы его, впрочем, возымели обратный эффект. — Нет в том греха, что люб ты государю. Довольно перечить! — на Федькину шейку обрушились кусачие, терзающие нежную кожу поцелуи, влажными дорожками спускающиеся к ключицам, выводя разлетные линии кончиком языка, теплым отливом откатывающиеся ниже, сжимая чувствительные жемчужины сосков попеременно то мягкими губами, то острыми зубами — до Фединого стона, до бессмысленного ерзанья. Распятый на перине мальчик был предан собственным телом — одна государева рука беспрерывно ласкала, вызывая неконтролируемое, соромное желание, и бедный Феденька весь трепетал от накатившего широкой волной возбуждения. — Нет, нет, — слабо возразил Федя, не в силах более сопротивляться мягким губам, прослеживающим каждую линию его ребер, будто по лесенке спускаясь к часто вздымающемуся от сбившегося дыхания животу, вылизывая и прикусывая. Всхлипы перешли в стоны, когда уста государевы оказались совсем уж низко, непозволительно близко, и Федька взбрыкнул, как норовистый коник, за что был жестко прижат к перине — государь был не из тех людей, что терпели неповиновение. Строптивость Федина распаляла его токмо сильнее, как сухая листва, подкинутая в огонь, подстегивает пламень. — Да, — властно молвил он, возвращаясь к Фединой шее и, наконец, личику. Федя отвернулся, утыкаясь носом в подушку, не позволяя целовать себя в губы, но требовательные уста, истерзавшие и расцветившие его белую шейку — завтра придется ходить в кафтане с высоким воротником — нашли его рот, прижались к плотно сомкнутым пухлым губам, проводя языком, кусая больно, вынуждая сдаться, разомкнуть губки, впустить властный, жадно исследующие его рот язык. Одновременно с этим сразу два государева пальца втиснулись в не ожидающее такого тело, заставляя вздрогнуть, сжаться, срывая протестующие тоненькие стоны, вынуждая снова забиться на перине. И хоть царь действовал грубо и больно, была в этом какая-то странная забота, граничащая с насилием. Федя пытался что-то молвить, но рот его был надежно запечатан. Он пытался вывернуться, отодвинуться, прекратить соромные, настойчивые движения, готовящие к неизбежному, но царь был непреклонен — решив что-то, он уж не привык отступать, покоряя теперь Федю, как брал когда-то Казанское ханство — силой, а не уловками, напрочь лишая независимости. — Государь, прошу, не надобно! Государь! — запричитал Федька. — Молю, сжалься! Не надобно-о-о, — последнее слово потонуло в Федином всхлипе, перешедшем в жалобный стон — одним слитным движением Иван отпустил его уже онемевшие от жесткой хватки запястья, шире раздвинул Федины бедра и резко вошел, начав сразу двигаться, не давая даже времени свыкнуться с новыми ощущениями. — Государь, мне больно, — всхлипнул Федя, гладкими пяточками впустую скользя по простыням — сильные руки до боли давили на подвздошные косточки, припечатывая к перине, не позволяя не то, что дернуться — шелохнуться. — Довольно! — грозно молвил государь, больно шлепнув Федьку по бедру и нарочно двигаясь еще резче. — Рот закрой! Тебе царь милость великую оказывает, а ты слезы льешь! — фраза, сказанная им не единожды хлюпающим мокрым покрасневшим носом боярышням. Иван Васильевич вспомнил вдруг время, когда безуспешно пытался унять боль и тоску от потери Настеньки вереницей боярских дочек, принесенных в жертву его скорби. Они тоже плакали. Одни уж с порога, целуя его руки, падая в ноги, прижимаясь украшенными жемчужными поднизями лбами к его сапогам, моля сжалиться и дозволить уйти. Другие, кто посмелее, начинали плакать позже, когда властные царские пальцы поднимали подол их богатого опашеня али сарафана. Самые гордые — уж после, оставленные холодным царем распятыми на смятой постели, как ненужные, нелюбимые игрушки, брошенные капризным ребенком. Были и те, что лили слезы не от того, что он позвал их, а от того, что более не приглашал. Да, плакали все, но все покорялись, никто не смел противиться, прекрасно осознавая последствия для себя лично и всей своей семьи. Не можно сказать нет государю всея Руси, не скорому на расправу Ивану Васильевичу. Он быстро понял, что слезы их не то, чтоб его не трогают, но волнуют. Глядеть на заплаканных девок было упоительно — мокрые стрелки ресниц лишь будоражили. От мыслей этих взгляд Иванов переменился, стал пугающим, каким-то хищным. Федька, встретившись взглядом с царем, вздрогнул, всхлипнул и зажмурился, отворачивая снова личико, больно прикусывая губу. Ему вдруг стало по-настоящему страшно — он не узнавал сейчас Ивана Васильевича, никогда государь не был с ним так суров — никакой ласковости не осталось, одно сплошное желание сцапать. На счастье его, государь, поймав Федин перепуганный взгляд, почувствовав, как тот от слов его последних весь напрягся и задрожал, осознал, что перестарался. — Ну, ну, Феденька, — государь мягким движением повернул его личико, склонился, целуя влажные, соленые щеки, дрожащие губы, лаская и утешая, шепча бессмысленные нежности, пока Федино сердце не перестало биться пойманной в силки голубкой. — Царе, — тихо всхлипнул Федя — иначе, по-настоящему как-то. Он обхватил Ивана за щеки, заглядывая в глаза — испуганно, вопрошающе. Ладони его соскользнули на государевы плечи, огладили сильные руки, зарылись в густые волосы на затылке, притягивая, подставляя губы для поцелуя — настоящего, взрослого, желанного. Федя сладко застонал, отвечая на медленный, глубокий поцелуй, ласкаясь вдруг руками и бедрами, прижимаясь даже пятками, выгибаясь навстречу трепещущей дугой, обнимая Ивана так крепко, как только это было возможно в их положении. Государь разорвал поцелуй, осторожно переворачивая разомлевшего, покорного любому его движению Федьку на живот, поднимая на колени, входя мягко и бережно. Движения его изменились — стали плавными, тягучими, пробирающими до теплых мурашек. Федя застонал уже иначе, сам подаваясь навстречу, бесстыдно покачивая бедрами. Покорный удовольствию, самоконтроль начал его покидать, откатываясь шелестящими волнами, как морской отлив, влекомый самой Селеной. Федька сладко вскрикивал при каждом ударе государевых бедер о его ягодицы, кусая и без того истерзанные чужими устами губы, переступая ладошками по гладким простыням, прогибаясь в пояснице глубже, подаваясь навстречу спиной. Все Федино тело было охвачено пожаром, в котором сгорала его воля, его мысли и даже чувства, кроме одного — желания принадлежать его царю. — Госуда-а-а-рь, — протянул он, поводя плечами и сладко всхлипывая от нетерпения. Иван склонился, одной рукой обхватывая Федьку поперек груди, покрывая влажную кожу мягкими поцелуями. Федя опустил голову, подставляя белую шейку под долгожданные ласки — государь целовал, спускаясь к плечам, обозначая губами линию беззащитного позвоночника, когда Федька котиком выгибался навстречу. Федины шевеления вельми мешали Ивану двигаться, ему было б много удобнее сильными руками удержать Федькин вертлявый зад на месте да зажать в кулаке тугие завитки кудрей, подчиняя привычно, но он шел на поводу у несносного мальчишки, рассыпающегося на стоны от его поцелуев. — Что, Феденька, любо тебе с царем? — беззлобно усмехнулся государь, склоняясь к Фединому ушку, обхватывая подбородок и мягко поворачивая его лицо к себе, целуя соленую от давно высохших слез щеку. — Любо, царе, любо, — простонал Федя, сжимая государеву ладонь, тискающую его соски, от чего по телу его разлетались острые стрелы удовольствия. Он судорожно вздохнул, уверенно подталкивая царскую руку ниже, нетерпеливо ерзая и лепеча бессвязно о своих соромных желаниях. — А молвил «не можно», «не надобно», «не желаю», — дразнил его Иван, каждое слово сопровождая легкими ритмичными движениями, лаская Феденьку в самых желанных местах — слово и ладонь его скользит вверх, оглаживая, сжимая лишь чуть, слово другое — откатывается вниз. Слишком сладко, чтобы не думать об этом, слишком неспешно, чтобы перестать мыслить о чем-либо вовсе. Федька стонал, а государь все не унимался. — Воистину царю ведомы желания холопов его, лучше всех государь ведает, а вы всё упрямитесь… — Да, да, да, да, — бессвязно лепетал Федя, вообще уже не разумея о близости ли их или делах государственных молвит Иван Васильевич — он готов был согласиться сейчас с чем угодно, лишь бы царь продолжал. — Прошу тебя, любовь моя! — жалобно всхлипнул Федя, когда рука царская вдруг остановилась. — Я ужо и любовь твоя? — потешался царь, но ласки продолжил. — Всё, всё, всё, — запричитал Федя, — не мучь меня! Государенька мой, свет мой! Не играемся ужо! — от очередного движения Федька аж задохнулся. — Как всегда нетерпеливый. К тому же трусишка мой воеводушка оказался, — покачал головой Иван Васильевич, меняя темп, сплетая в единый ритм движения руки и бедер, за несколько мучительно-долгих минут доводя Федю — к их общей радости, слов государя не услышавшего — до исступления. Доведенный до полубезумия мальчик его, обрушиваясь грудью на мягкие перины, а мыслями и чувствами в сладкое небытие, закричал так громко, что царь подумал, что не зря он разогнал всю коридорную стражу на эту ночь. Захваченный жарким, тесным и пульсирующим пленом Фединого тела, государь с хищным рыком в последний раз дернул податливые белые бедра полюбовника, соскальзывая в мир искрящихся греховных ощущений, ничуть о том не жалеючи. Они упали на смятые простыни, пытаясь восстановить сбившееся дыхание и вернуть хоть слабую связь с реальностью — не помогало даже мокрое пятно под Фединым подрагивающим животом и тяжесть царева тела на его спине. Кровать Федина была откровенно узковата для двоих, а потому государю пришлось аккуратно вытянуться на боку вдоль самого края, ибо Федька шевелиться и не думал, развалившись ровно посередине. Заботливой рукой Иван отвел с любимого лба мокрые, прилипшие пряди, огладил, прошептал тихо: — Отрадушка моя, мальчик мой драгоценный. Федька будто и не слышал, ресницы его были опущены, дыхание постепенно становилось легче и плавнее. Наконец, он открыл подернутые негой оченьки, моргнул несколько раз, стараясь сфокусировать плывущий взгляд, робко улыбнулся царю. Поморщившись и застонав тихонечко, он сдвинулся на постели, позволяя Ивану лечь вольготнее. — Тесновато у тебя, Федюша, — царь попытался устроиться поудобнее, и Федька мгновенно прильнул к нему теснее, уступая местечко на перине и удовлетворяя собственную потребность в ласке. Его тут же обхватили сильные руки, укладывая его взъерошенную головку на государеву грудь, обнимая крепко и бережно, а макушки коснулся долгий поцелуй. — Да чай не царская постель! — хихикнул Федька. — Где царь, там и царская постель, — усмехнулся государь, пытаясь подцепить с пола сброшенное одеяло — ночной июньский воздух, свободно втекающий в открытые, притворенные лишь ставнями, окна, неприятно холодил влажную кожу. Он укрыл их с Федей и снова обнял мальчика своего дорогого обеими руками. — Государенька, — тихо молвил Федька, прижимаясь к полюбовнику и приподнимая личико, заглядывая Ивану в глаза. — Я ведь люб тебе? — Люб, Феденька, что за вопросы? — он притянул Федю еще ближе, огладил вдоль позвоночника, поцеловал в лоб. — Напугал я тебя, соколик мой? — государь поглядел на него с нежной жалостью, от которой у Феди сердечко забилось чаще, разлетаясь теплыми бабочками по всему телу. — Ты так правдоподобно все изобразил, все как взаболь, — Федя кивнул и улыбнулся смущенно. — Я растерялся даже, когда… — щеки его вспыхнули, он опустил длинные ресницы и умолк. — Сам же просил, чтоб как взаправду, — усмехнулся Иван. — Да, да, мне… любо было, — Федя смутился еще паче, — но и волнительно оченно, — он поцеловал государя в уголок губ, ласкаясь носиком к его носу. — А куда ты Демку дел? — сменил он тему, смутившись своих откровений. — Никуда, он дрых на лавке, как барсук, не приметил меня даже, — рассмеялся государь. — Вот же трутень! Так-то он боярина своего бережет! — проворчал Федя. — Заходи кто хошь, бери что хошь… — А ты б желал, чтоб он ворвался на твои писки и выгнал меня сапогом? — Иван приподнял брови, улыбнулся, как улыбался только с Федей, и они весело и задорно расхохотались, вообразив, видно, эту картину. — Нет, не желал бы! — Федька показал государю язык и снова улегся щекой на его грудь — слышать ровное, покойное биение любимого сердца было не сравнимым ни с чем удовольствием. Они помолчали. — А ведь тебе тоже понравилось, — хитро молвил Федька, лукаво поглядев на царя, снова приподнявшись. — А ты противился! От лукавого говаривал! — он передразнил государев тон. — И нынче повторю, Федор! Игрища твои от нечистого, где только понабрался мыслей таких! — с наигранной суровостью молвил царь. — В книжках, — хихикнув, соврал Федька, возвращая голову на место. — Сжечь велю такие книжки, — неспешно перебирая спутанные влажные пряди, молвил царь. — Не велишь, — уверенно заявил Федька, хмыкнув. — Ты к книгам вельми бережлив! Они уже почти заснули, когда Федька снова заговорил, голос его тихий трепетал: — Царе… Я люблю тебя оченно, больше всех на свете! И мне так любо с тобою! А тебе? — И мне с тобою любо, Феденька, — также тихо отвечал ему государь. — Сам ведь знаешь, глупенький, что ты моя драгоценность, мое сокровище. Спи, Федюша, ты попусту тревожишься, глупости так и лепечешь. — Ничего не глупости, — засопел обиженно Федька, завозившись, но быстро устроившись опять в любимых руках. — Я, между прочим, о любви тебе молвлю, а ты…! — Ах ты ж Господи, за что же мне это? — вздохнул Иван Васильевич, однако ж усмехаясь. — И я люблю тебя, люблю! Доволен? — Оченно, — промурлыкал Феденька, расплываясь в улыбке. — Давай соснем уж, вставать скоро к заутрене, грехи наши ночные замаливать, — молвил царь, но явно без сожаления о содеянном. — Государенька, — тихо и смущенно молвил Федька, царь кожей почувствовал, как потеплела Федина щека, — а давай вдругорядь, будто ты — князь, а я… — он облизал пересохшие от волнения губки, — а я будто бы полоненный воин, — Федька даже привстал опять от нетерпения, заглядывая государю в глаза. — И ты велишь шатер поставить, чтоб как в походе, а я монисто надену серебряное, — государь только брови приподнял, а Федька весь аж задрожал — привычная истома снова разливалась по его телу, примеченная и лежащим вплотную к нему Иваном. — Нет, золотое лучше! И чтоб звенело, звенело при каждом… — Федька закусил губу и зажмурился даже, вообразив. Прав был царь, говоря, что соромно, как больно, бывает единожды — рассказывая полюбовнику о первом своем желании, Федька жутко краснел и выпалил все одним слитным предложением, огорошив тем государя, который даже не сразу понял, чего тот желает. Сейчас же делиться сокровенным было волнительно и доверчиво интимно. — Ох, Федька, — государь качнул головой, — обдумаю я челобитную твою, — он хохотнул. — И думать нечего! — ласкался Федор, кокетничая. — Вообрази токмо, как хорош я буду в монисте да на персидском ковре! — И за что же мне чудо такое досталось? — молвил Иван насмешливо, но глядя на Федьку очень ласково. — Так за грехи твои, батюшка, за грехи, — снова хихикнул Федька, прижимаясь к возлюбленному своему государю, и скоро уснул.