но боль ведь исключительно вопрос эстетики

      — Тише, тише… Цуцик, ну чего как неродной?       Лёша не улыбается — скалится. В его положении это весьма неосмотрительное действие как минимум потому, что руки крупные на шее к задушевной беседе не располагают. Если только «душевный» в их случае не образуется от «душить». Лёша издаёт ещё один смешок — его вторая ошибка. Руки сдавливают сильнее, и под ними пульс скачет бешено.       Костя над ним огромный, как скала — вот уж точно выходец Урала. Дышит так, что крылья носа вздуваются, надуваются парусами, и наблюдать за этим было бы презабавно, да только янтарный взгляд уж больно недружелюбный. Холодный такой. Лёше даже на секунду думается, что ему тут не рады.       А уложить лопатками на пол — это такая форма гостеприимства. Справедливости ради стоит отметить, что в своё время и он сам хозяином был не лучше: пихал пушку в рот, вдавливая ствол во внутреннюю сторону щеки, оттаскивал за волосы, прикладывая лицом о стенку бетонную. Может, Костик ещё обижен просто? Сколько прошло времени? Месяц? Стоило прислать открытку с цветами в качестве извинений, но что-то ему подсказывало, что на следующий же день после этого на своем пороге он найдёт голову своего курьера. Лёша искренне верит, что у каждого есть спрятанное глубоко внутри чувство юмора, просто у кого-то оно постраннее, чем у других.       Ну а хули. На дворе девяностые. Теперь законно всё — даже вот такие изощрённые шутки.       Костя с этим явно не согласен: у него хорошо поставленный удар и рефлексы бешеные, будто у готового ко всему параноика. Он заваливает Лёшу на пол, стоит тому только ввалиться в его квартиру — незаконно и без приглашения хозяина, зато красиво и эффектно. У Лёши серьга в ухе, украденная из чьего-то трупа, кудри непослушные и въевшийся в кожу запах крови. Чужой или своей — не разберёшь. Да и не очень хочется: по итогу ведёт от этого одинаково.       А Костю ведёт — Лёша знает.       Лёша в целом, что удивительно, знает о нём много чего. Например, какая пушка висит на его поясе. Или когда он сегодня вернулся домой (а иначе смысл было переться сюда?). А ещё какие нотки Костя способен брать, когда стонет под ним, извиваясь и позорно прогибаясь. Как хрустят его кости, как звучит капающая на плитку кровь из чужого носа. Лёша знает, но Лёше даже этих знаний мало. На слуху всё чаще мелькает имя Кольки, мол, самый охочий до знаний мозг России, но в любознательности — в каких-то конкретных своих сферах, конечно, — они могли бы потягаться.       Костя ему отвечать, судя по всему, не хочет, хотя тишина виснет знатная. Слышно, как ветер сердито бьёт в окно, как наверху соседи будто перекатывают железный шарик, как вздымается чужая грудная клетка. Лёша не смотрит — гипнотизирует зеленющими глазами, будто и вовсе не чувствуя никаких неудобств. Это раздражает. Раздражает, в общем-то, в Лёше все — от и до, но если уделять этому слишком много внимания, то Костя точно сойдёт с ума. Не нужны ему ни оскал чужой, ни прядка торчащая, ни пульс бешеный под ладонью. Как ни крути, Лёша вообще ему не нужен.       Да. Совсем-совсем не нужен.       Костя молчит слишком долго, а это чревато последствиям: может, сжимая руками шею, и можно понизить уровень кислорода в крови, вот только шкала нетерпеливости останется запредельной. Лёша брыкается, пытаясь сбросить с себя чужое тело. Взмах руки, в ней — осколок от вазы, найденный на полу. Костя чувствует жар, пульсацию, исходящую от новой раны, и позорно размыкает пальцы.       Мир скатывается в кашу однотипных тонов: сероватый, синий, немного алого и каштанового. Голову прошибает от удара об пол. Кровь горячая — его, Кости, кровь, — стекает по запястью. Для них такое все равно что игра в песочнице, ощутимее страдает гордость. Теперь Лёша прижимает его лицом к паркету, скручивая руки за спиной и нависая близко-близко. Горячее дыхание скребёт по коже наждачкой, когда он говорит:       — Тебе мой сюрприз не понравился? Я думал, это хороший подарок.       — Какой ещё подарок? — звук гулкий из-за столкновения с идеально чистым полом. В нос бьёт запах перекиси и прочих моющих средств. Лёша где-то сверху цыкает.       — Мой визит. Мы ведь так соскучились друг по другу. Ты скучал, Костик?       Костик под ним брыкается — так, на пробу. Реальное положение дел он осознает, поэтому лишний раз не дёргается: бессмертие по-своему играет с ним злую шутку. Лёша забывает, что если он сам не чувствует боли, то это не значит, что другие города её не ощущают — ощущают предельно чётко, даже если почти привычно. Пистолет с пояса — ожидаемо, — изымают и проходятся ладонью по боку, то ли оглаживая, то ли предупреждающе надавливая: колись родной, выдавливай из себя слова. Костя чуть морщится. Говорить не хочется. Терпеть чужое нахальство тоже не особо. А вот трахаться — очень.       Может, он скучал. Совсем немного.       Лёша будто чувствует, в какую сторону идут чужие мысли. Своей же рукой ведь их направляет туда: от бока переходит к шее, царапая её без жалости и шутливо чуть сдавливая в отместку. Злопамятный, скотина, во всех отношения. Костя вспоминает об этом, когда ему выдыхают ближе к уху:       — Что ж ты? Я к тебе и так, и этак. Подарки, вон, закинул. Надо же нам отношения налаживать.       — Ты под подарком замороженную руку имеешь в виду? — Костя очень хочет звучать холодно и безучастно, но невольно сбивается на выдох в конце, когда мочку уха сжимают меж зубов. — Перестань кусаться, как псина.       — Замороженную руку с бомбовским кольцом, — поправляет его Лёша, вгрызаясь зубами лишь сильнее — теперь в загривок. Костя тихо рыкает, но это лишь веселит: ишь ты, недовольный. — Я, может, так ухаживаю.       — Хуевые у тебя ухаживания, — Костя хмурится, а сам вспоминает, как закинул кольцо в случайную коробку дома. Не помнит, в какую конкретно. Ему не нужно, но как будто и жалко. Лёша хмыкает, ведя носом по шее. Они оба знают, что дело не в побрякушке и не в руке вовсе, но о причинах не хочется говорить — ни говорить, ни думать. Такие жесты — всё равно что лить кислоту в открытую рану. Обильно так, от души. Секс — неловкая попытка спрятать это уродство под бинтами, но когда Лёша забывается и от скуки вот так играется, то становится ещё болезненнее, чем раньше. Поэтому Костя подчёркивает:       — Очень, очень хуёвые.       Лёша не спорит. Заглаживает свою вину, ведя языком по многострадальной шее. Говорит:       — Может быть.       И отпускает из захвата, переворачивая на спину. Кисти ноют, кожа горит фантомными касаниями. Костя смотрит в зелёные глаза и чувствует сплошное ничего.       — Зато трахаюсь я всё ещё отменно. Может, уже пойдём в кровать?       Ну, или почти ничего.       Костя выдыхает рвано, сжимая меж пальцев кудри чужие и резко оттаскивая от своей шеи. Лёша, тварь такая, кусается больно и без какой-либо жалости. Не поймёшь, это он вымещает энергию или пытается по гордости чужой потоптаться: то рядышком со сгибом челюсти прихватит кожу, то несчастный хрящик начнёт насиловать. Теперь, вот, к кадыку пристал. Он ненастный и неадекватный, подпускать его так близко — себе дороже, но Костя уже не помнит, как иначе. Может, и не знал никогда, изолированный от любви. Эта мысль — колкая, неприятная, отдающая всё тем же керосином в ранах, — скользит атласной лентой меж извилин. Лёша услужливо её выдирает, скалясь и толкаясь пах к паху. Ловит мелькающие во взгляде эмоции и, пользуясь чужой заминкой, чуть привстаёт.       — Скучал-таки.       Его взгляд прикован к красноречиво топорщащимся джинсам в области паха.       Веселье из чужого голоса хочется убрать очень сильно, сильнее только жажда нагнуть Лёшу самостоятельно. Костя выбирает что-то среднее: тянет голову кудрявую ниже, второй рукой звеня пряжкой.       — Я скучать начну сейчас.       Лёша цыкает раздражённо, явно не впечатлённый, но покорно приспускает чужие джинсы. Рвано, без лишних церемоний: тут не ложе возлюбленных и не первая брачная ночь, а они не сопливые подростки и не супружеская пара. Так сложились обстоятельства — и всё. Два ебучих одиночества, и ебаться они сейчас будут яростно, не думая друг о друге больше необходимого минимума. Им бы поговорить, найти в друг друге понимание, да только что это понимание даст? Ни удовольствия, ни облегчения.       Облегчение заливает от макушек до пят, когда трусы хлопковые оказываются где-то на уровне колен. Костя порывается направить чужую голову ещё ниже, но Лёша неожиданно вырывается из хватки и перехватывает чужие запястья. Опять. Может, у него такой фетиш, а может, он просто хорошо запомнил, куда давить: стоит пройтись по свежой царапине и огладить кисти рук, как Костя под ним вздрагивает и жмурится.       — С-сука…       И это грозный Уралмаш? Тот самый, слава которого бежит вперёд него? Тот, что позволяет толкать себя грубо к кровати и дрожит щенком под касаниями? Лёша оглядывает того довольно и свободной рукой грубо хватает член, чтобы убедиться.       Да. И правда, тот самый грозный Уралмаш. Прогибающийся под ним и явно жаждущий продолжения.       Лёша приспускает свои штаны, а сам вгрызается остервенело в губы. Толкается языком, лижет, вдавливая каменное тело в кровать сильнее. Мычание тонет в смешавшейся слюне и крови из прикусанной губы, и это хорошо — говорить сейчас не нужно. У Кости ублюдская кожанка, которую лень снимать, янтарные беснующиеся глаза и ломающаяся укладка. Костю хочется сожрать, просто чтобы внутри так пусто не было, но вместо этого Лёша жрёт только его губы, из раза сталкиваясь зубами и перехватывая инициативу.       Язык немного ноет.       Чужая рубашка неприятно трёт кожу при столкновении, но снимать её некогда. Спешка уместна: нужно бежать, пока не станет скучно, пока мысли не догонят, пока не дойдёт суть. Лёша в этом деле мастер: ловким движением разводит чужие ноги, пользуясь тем, как занят Костя их обоюдным насилием полости ртов, и пальцами находит тугое колечко мышц. Тугое, блядски тугое — это очевидно, стоит только надавить. Костя в его руках замирает на секунду, после чего дёргает руками. В ответ его кисти сжимают крепче.       — Если ты вдруг не понял, то сегодня рулю балом я.       — А не много хочешь? — реплика скатывается в недовольный рык, но нужного эффекта это не даёт. Лёша криво усмехается, вновь давя, и Костя сжимается на его пальце. — Блядь…       В нос бьёт запах пота и стирального порошка, и от этого крутит лишь сильнее, но такова реальность, где его переворачивают на живот, утыкая носом в простыни. Лёша накрывает его сверху с грацией — её отсутствием, — дворового кота, у которого кроме желания спариваться ничего нет.       — А если мои ухаживания выглядят так, они уже менее хуевые?       Костя моргает коротко, пытаясь обработать реальность. Ощущает, как ладони чужие крепко впиваются в зад, ногтями оставляя россыпь следов.       — Ты еблю на сухую считаешь хорошими ухаживаниями?       Лёша коротко гортанно смеётся. Глаза у него тёмные-тёмные.       — Нет, но думал, что так процесс для тебя станет приятнее.       И толкается одним движением внутрь.       Костя шипит, жмурясь и пытаясь дернуться, но чужие руки держат крепко. В них ни ласки, ни нежности — только сила и жажда, жажда от сосущей под рёбрами пустоты. Она в глубоких порывистых толчках, в стонах звонких и в касаниях грубых, в их разговорах и бессмысленных редких жестах внимания. Ничего из этого не имеет веса, но когда Лёша снова вгрызается в затылок, Косте на секунду кажется, что идентичную пустоту внутри него рвёт на куски и сжигает что-то новое.       Ему больно, но боль привычна городу. Он задыхается от жары, но кости все равно обглатывает холод. Костя не любит Лёшу от слова совсем, но когда тот что-то выстанывает ему на ухо, то отчего-то дрожит, получая удовольствие и от боли, и от грубости его, и даже внезапно вспоминает, куда именно положил кольцо треклятое.       Костя Лёшу точно не любит — и это взаимно. Но трахать его вот так, уничижающе и без грамма внимания, все равно позволяет. Позволяет и сам поддаётся, хрипло и тихо выстанывая в простыни.       — Какое же ты животное, — слова дрожат на гласных, срываясь уязвимо на чуть более высокие ноты. Лёша едва разбирает это сквозь свое же тяжёлое дыхание и громкие шлепки кожа о кожу и толкается особенно грубо, выбивая, кажется, из Кости всю душу бесовскую. — Су!..       Из глотки вырывается смешок, подливая масла в огонь. Костя рыкает, но от накатывающего удовольствия может лишь упираться лбом в кровать да сжиматься сильнее на чужом члене. Лёша на это шипит, нечленораздельно ругаясь, вколачиваясь в него лишь агрессивнее. Он почти на пределе, и чужие стоны выдержке никак не способствуют.       — Давай, Костик. Финалочка.       Костик на это мог бы закатить глаза от раздражения, но закатывает их всего-то от удовольствия, стоит только Лёше схватить его за запястье и впиться в него зубами. Комнату размашисто режет стон.       Кончает он так же, как они взаимодействиют в целом: резко, скомканно, с последующим опустошением.       Костя тяжело дышит, жмурясь и собирая себя заново. Он смутно понимает, что его все ещё трахают, но и это недолго: Лёша изливается — вот же сука, — прямо внутрь, напоследок вгрызаясь в первый позвонок. Все синяки и укусы ноют, и завтра ему точно будет весело. Сейчас же они, полураздетые, валяются рядом друг с другом на кровати, не пытаясь даже приличия ради переплетаться конечностями. А чего комедию ломать? Такой сценарий совсем не про них.       Хочется курить. Блядь.       Костя переворачивается на спину, ощущая в себе ноль желания существовать. Наверное, нужно что-то делать с тушей сбоку: как-то прогнать, может, развести на второй заход и теперь самолично трахнуть, вот только сил ни на что из этого нет, будто своими бесконечными укусами Леша выжрал из него все силы. Гребанный энергетический вампир.       Но, кажется, ресурса и страданий Кости ему было недостаточно, потому что кудрявое чудовище выдаёт:       — Бляха-муха, жрать охота.       И, не удосужовшись натянуть штаны обратно, в одних трусах топает на кухню. Костя не успевает возмутиться, когда ему прилетает через коридор:       — Тебе кофейку сварганить?       Да, абсолютно точно. Костя Лёшу не любит. И ухаживать тот не умеет от слова совсем.       Но трахается Лёша и вправду отменно. И кофе у него сносный.